Литературный кружокъ Середа возникъ задолго до войны. Собирались но средамъ у Телешова, Сергѣя Глаголя и Леонида Андреева, читали новыя свои вещи, обсуждали ихъ. Московскіе писатели — Андреевъ, Ив. Бунинъ, его брать Юлій Алексѣевичъ, Телешовъ, Сергѣй Глаголь, Тимковскій, Вересаевъ, Шмелевъ, Лодыженскій, я и другіе. Изъ не-московскихъ Чеховъ, Горькій, Купринъ, Короленко.
Кружокъ былъ закрытый, тѣсный. Новыхь членовъ принимали очень съ разборомъ и требовалось единогласіе. Такъ что Середа носила полусемейный характеръ. Она была плодомъ тучной московской жизни, привѣтливо-благообразной, нѣсколько лѣнивой, вялой, но «хорошаго тона». Взаимная расположенность, простота, откровенность въ сужденіяхъ о прочитанномъ, но безъ задиранья, воздухъ благожелательности и нѣкоей московской «теплоты», продолженіе московскаго быта — вотъ черты Середы. Чуть-чуть провинціально? Можетъ быть. Довольно далеко отъ Европы, ея умственныхъ теченій и настроеній. Слегка отзываетъ щами, пирогами, Замоскворѣчьемъ. Но очень «человѣчно» и серьезно. Середу вполнѣ слѣдуетъ помянуть добрымъ словомъ.
Большинство было другъ съ другомъ на ты. Встрѣчаясь, цѣловались. Послѣ чтеній и споровъ веселой гурьбой шли къ закускѣ, къ ужину, начинались грибки, салаты, рыбы, ростбифы…. — кормила Москва всегда хорошо.
И вотъ ходили, читали, ужинали, потомъ разбредались по снѣжнымъ улицамъ, продолжая о чемъ-нибудь спорить, и все казалось очень прочнымъ, всѣ бульвары, Чистопрудные и Хамовники, удобныя и теплыя квартиры, водка, икра, балыкъ — «а, Сергѣичъ!», «Здорово, Леониша!» (Чмокъ, чмокъ) — все на вѣки создано. Общественная жизнь, политика, виды на будущее.. Правда, мы пережили уже малую революцію 1905 года, но многому ли она научила? Сомнѣваюсь. Трагедіи никто не замѣчалъ, хотя Андреевъ и написалъ въ Японскую войну «Красный смѣхъ». Нѣсколько упрощая, можно сказать, что въ нашемъ кругу представлялось такъ — нелюбимый «царизмъ» довольно любезно и самотекомъ уступитъ мѣсто «Русскимъ Вѣдомостямъ», и тогда настанетъ истинно медовый вѣкъ парламентаризма и свободы, икра же и балыкъ никуда не сдвинутся, и такъ же утомленный «столичной суетой» меланхолическій беллетристъ будетъ уѣзжать среди зимы на отдыхъ въ Тульское имѣніе, а то и въ Ниццу.
Развѣ только у Андреева могло быть смутное, телепатическое S. О. S.
Москва богата улицами, переулками. Ихъ имена порой причудливы. Середа прилѣпила этотъ словарь къ шуточнымъ кличкамъ своихъ сочленовъ. Телешовъ назывался «Уголъ Денежнаго и Большой Лѣнивки», Сергѣй Глаголь (за краснорѣчіе) — «Бреховъ переулокъ», Гольцевъ — «Бабій городокъ», Андреевъ — «Ново-Проектированный». У Ивана Бунина прозвища не было, но его брата Юлія съ отдаленныхъ временъ окрестили «Старо-Газетнымъ» переулкомъ.
Юлій Алексѣевичъ никогда въ Газетномъ не жилъ и въ газетахъ не писалъ. Онъ былъ редакторомъ журнала «Вѣстникъ Воспитанія» изъ Староконюшеннаго переулка. Знающіе говорили, что это лучшій педагогическій журналъ. Мы, несвѣдущіе, могли только утверждать, что журналъ помѣщается но лѣвой сторонѣ Староконюшеннаго, во флигелѣ особняка Михайлова. Юлій Алексѣевичъ всегда сидитъ въ своей квартиркѣ-редакціи — на стѣнѣ Св. Цецилія — читаетъ рукописи, пьетъ чай и курить. Изъ окна видна зелень Михайловскаго сада, въ комнаткахъ очень чисто, тихо, если зайти часовъ въ двѣнадцать, то весьма вѣроятно, что тамъ и Иванъ Бунинъ, и что они собираются въ «Прагу» завтракать.
Юлій Алексѣевичъ невысокъ, плотенъ, съ бородкой клинушкомъ, небольшими умными глазами, крупной нижней губой, когда читаетъ, надѣваетъ очки, ходить довольно мелкимъ шагомъ, слегка выбрасывая ноги въ стороны. Руки всегда за спиной. Говоритъ баскомъ, основательно, точно продалбливаетъ что-то, смѣется очень весело и простодушно. Въ молодости былъ народовольцемъ, служилъ статистикомъ, а потомъ располнѣлъ и предсталъ законченнымъ обликомъ русскаго либерала.
— Юля, — кричала ему въ Литературномъ кружкѣ веселая молодая дама. — Я васъ знаю, вы изъ либерализма красную фуфайку носите!
Юлій Алексѣевичъ подхохатывалъ своимъ скрипучимъ баскомъ и увѣрялъ, что это «не соотвѣтствуетъ дѣйствительности».
Былъ онъ, разумѣется, позитивистомъ и въ науку «вѣрилъ». Жилъ спокойной и культурной жизнью, съ очень общественнымъ оттѣнкомъ: состоялъ членомъ безчисленныхъ обществъ, комиссій и правленій, засѣдалъ, «заслушивалъ», докладывалъ, выступалъ на съѣздахъ, и т. п. Но пошлостей на юбилеяхъ не говорилъ.
Нѣжно любилъ брата Ивана — нѣкогда былъ его учителемъ и наставникомъ, и теперь жили они хоть отдѣльно, но видались постоянно, вмѣстѣ ѣздили въ Кружокъ, на Середу, въ «Прагу». На Середѣ Юлій Алексѣевичъ былъ однимъ изъ самыхъ уважаемыхъ н любимыхъ сочленовъ, хотя и не обладалъ громкимъ именемъ. Его спокойный и благородный, джентльменскій тонъ цѣнили всѣ. Что-то основательное, добротное, какъ хорошая матерія въ дорогомъ костюмѣ, было въ немъ, и съ этимъ нельзя было не считаться. Когда Середа выступала какъ-нибудь общественно, Юлій Алексѣевичъ всегда стоялъ во главѣ.
Онъ не сотрудничалъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ», и это странно, ибо именно «Юлій», какъ мы его дружески называли, являлъ собой типъ «Русскихъ Вѣдомостей», онъ потому и назывался «Старо-Газетнымъ», что носилъ въ себѣ воздухъ, дыханіе нѣкоего міра. «Юлій» былъ мѣра, образецъ и традиція. Въ сущности, по немъ одному, по его рѣчи, сужденіямъ, засѣданіямъ, заграничнымъ поѣздкамъ, можно было почувствовать всю ту жизнь, все то время.
Узнавъ объ объявленіи войны, онъ впалъ въ тяжелое уныніе.
— Мы погибли, сказалъ въ іюлѣ 1914 года брату Ивану.
Дальнѣйшему, видимо, уже не удивлялся. По странному упорству но захотѣлъ ѣхать съ братомъ на югъ въ 1918 году и остался въ Москвѣ — наблюдать гибель міра, къ которому принадлежалъ, и подъ который самъ закладывалъ нѣкогда динамитный патронъ.
Нельзя было во времена моей молодости представить себѣ дня, когда не вышли бы «Русскія Вѣдомости». Трудно себѣ вообразить и то, чтобы Юлій Алексѣевичъ не засѣдалъ во флигелькѣ Михайловскаго дома надъ корректурами «Вѣстника Воспитанія». И однако, все это случилось. Люди съ красными флагами выгнали людей въ красныхъ фуфайкахъ. «Исторія» предстала въ нѣкій часъ просто и грозно, опрокидывая и давя «джентльменскій» укладъ, тонкой пленкой висѣвшій надъ хаосомъ.
Середа еще боролась. На одномъ изъ собраній она исключила изъ своихъ членовъ Серафимовича, перешедшаго къ большевикамъ. Но это была агонія. Надвигались страшныя зимы 19-20 годовъ. Тутъ не до Середы, не до литературы. Только бы не погибнуть! Середа къ тому времени понесла уже большой уронъ: умеръ Леонидъ Андреевъ, умеръ и Сергѣй Глаголь, и Тимковскій. Иванъ Бунинъ уѣхалъ на югъ. Я въ Москву лишь наѣзжалъ, изъ деревни. Юлія Алексѣевича встрѣчалъ, но не часто. Ни «Русскихъ Вѣдомостей», ни «Вѣстника Воспитанія» уже не существовало. «Юлій» былъ грустенъ, недомогалъ. Пальто его совсѣмъ обтрепалось, шапочка также. Изъ Михайловскаго флигелька его выжили. Что сдѣлали со Св. Цециліей? Вѣроятно, сожгли
въ печуркѣ (до она вѣдь и есть Дѣва-Мученица). Какъ и всѣ, жилъ онъ впроголодь.
Въ 1920 году, когда я перебрался вновь въ Москву, здоровье Юлія Алексѣевича было ужъ совсѣмъ неважно. Нуженъ былъ медицинскій уходъ, лѣченіе, правильное питаніе… — въ тогдашней-то голодной Москвѣ!
Послѣ долгихъ хожденій, обиванья пороговъ его устроили въ сравнительно приличный домъ отдыха для писателей и ученыхъ (въ Неопалимовскомъ). Тамъ можно было жить не болѣе, кажется, шести недѣль. (Мѣсто, гдѣ написала извѣстная и, въ своемъ родѣ замѣчательная, «Переписка изъ двухъ угловъ» Вяч. Иванова и Гершензона — тоже памятка русскихъ бѣдствій). Раза два ему срокъ продлили, но потомъ пришлось уступитъ мѣсто слѣдующему, перебраться въ какой то пріютъ для стариковъ въ Хамовникахъ.
Я былъ у него тамъ въ теплый іюньскій день. «Юлій» сидѣлъ въ комнатѣ грязноватаго особняка, набивалъ папиросы. На желѣзныхъ кроватяхъ съ тоненькими тюфячками валялось нѣсколько богадѣленскихъ персонажей. Мы вышли въ садъ. Прошлись по очень заросшимъ аллеямъ, помню, зашли въ какую то буйную, глухую траву у забора, сидѣли на скамеечкѣ и на пенькѣ. «Юлій» былъ очень тихъ и грустенъ.
— Нѣтъ, — сказалъ на мои слова о братѣ, — мнѣ Ивана ужъ не видать…
Этотъ свѣтлый московскій день, съ запущеннымъ барскимъ садомъ, нѣжными облаками, съ густотой, влагой зелени, съ полуживымъ Юліемъ Алексѣевичемъ, остался однимъ изъ самыхъ горестныхъ воспоминаній.
Черезъ нѣсколько дней «Юлій» обѣдалъ у меня въ Кривоарбатскомъ. Обѣдалъ! Въ комнатѣ, гдѣ жена стряпала и стирала, гдѣ я работалъ, а дочь училась, онъ съѣлъ тарелку супа и, правда, кусочекъ мяса.
— Какъ у васъ хорошо! — все говорилъ онъ. — Какъ вкусно, какая комната!
Больше живымъ я его уже не видалъ.
Въ іюлѣ представитель нашего Союза добился отъ власти, чтобы Юлія Алексѣевича помѣстили въ лѣчебницу. Назначили больницу «имени Сѣмашко» — «лучшее, что мы можемъ предложить». Когда племянникъ привезъ Юлія Алексѣевича въ это «лучшее», то врачъ задумчиво сказалъ ему: — Да, что касается медицинскаго ухода, у насъ вполнѣ хорошо… но знаете… кормить-то больныхъ нечѣмъ.
Юлій Алексѣевичъ, впрочемъ, не затруднилъ собою, своей жизнью и питаніемъ хозяевъ этого заведенія: онъ просто умеръ, на другой же день по пріѣздѣ.
Мы хоронили его въ Донскомъ монастырѣ. далеко за Москва-рѣкой, тоже въ сіяющій, горячій день, среди зелени и цвѣтовъ. Старые друзья, остатки Середы всѣ явились поклониться сотоварищу, въ горькій часъ Россіи уходившему. Онъ лежалъ въ гробу маленькій, бритый, такой худенькій, такъ непохожій на того «Юлія», который когда-то скрипучимъ баскомъ говорилъ на банкетахъ рѣчи, представлялъ собой «русскую прогрессивную общественность», редактировалъ сборникъ Середы, или забравшись съ ногами на кресло, подперевъ обѣими руками голову, такъ что все туловище наваливалось на столъ, читалъ и правилъ въ Староконюшенномъ статьи для «Вѣстника Воспитанія».
Старая Москва, барственный, благообразный укладъ, неторопливый ритмъ, спокойная человѣчность… вотъ все это и рухнуло. Джентльменъ «Юлій» быль частицей этого міра — онъ рухнулъ вмѣстѣ съ нимъ, рухнулъ безъ борьбы и сопротивленія.
Дорогой Юлій Алексѣевичъ, когда пишу эти слова, чрезъ окно видны распускающіеся въ саду каштаны. Почки большія, зеленыя… Новая весна наступаетъ, уже не первая для насъ на чужбинѣ. На вашей могилкѣ въ Донскомъ тоже скоро появится зелень. Мы помнимъ и жалѣемъ васъ. Ваша смерть — одна изъ многихъ страшныхъ утратъ страшнаго времени. Но жизнь продолжается. На пути нашемъ, со вздохомъ сочувствія и благодарности, мы оглядываемся на васъ — въ этомъ взорѣ и грусть, и надежда. И… идемъ далѣе.
Бор. Зайцевъ
Возрожденіе, №1013, 11 марта 1928
Visits: 31