Старый Джимъ сегодня что-то хмурится. Любимый табакъ его окончился что ли? Настоящій «extra strong» съ тремя «B», отъ котораго ужъ ни одна муха не полѣзетъ въ кружку съ пивомъ, когда сидитъ онъ гдѣ-нибудь въ портовомъ кабачкѣ, а сосѣди только кашляютъ, да оглядываясь недовольно, бурчатъ что-то себѣ подъ носъ.
Пускай! Тоже еще — моряки! Мальчишки, коль и табака настоящаго не нюхали!..
Джимъ сидитъ на свернутой бухтѣ троса, устроившись точно въ широкомъ креслѣ. Тутъ на бакѣ собралась уже обычная вечерняя компанія.
Широкоплечій, коренастый Макъ, похожій на обрубокъ ирландскаго дуба, но прозванный почему-то «огурецъ», ведетъ разсказъ.
Такъ ужъ всегда на кораблѣ. Въ тихіе часы послѣ обѣда до сна, когда въ высокомъ, темномъ небѣ разсыпятся алмазные узоры, далеко къ горизонту протянется переливчатыцъ золотомъ лунная дорожка, а отъ парусовъ лягутъ на палубу косыя тѣни, — каждаго невольно тянетъ сюда, въ уютъ тлѣющаго въ боченкѣ «фитиля», тѣснаго кружка, да разсказовъ про «необычайное».
Журчитъ подъ форштевнемъ вода, плавно покачивается палуба и вмѣстѣ съ разсказомъ воображеніе уноситъ куда-то за далекій горизонтъ, въ заманчивое или страшное. Больше всѣхъ знаетъ и лучше разсказываетъ старый Джимъ. Всю жизнь плавалъ онъ, много повидалъ. Видѣлъ ступню Адама на островѣ Цейлона, что отпечаталесь этакъ въ полметра длиной на камнѣ, — большіе люди раньше были; и дерево въ Сингапурѣ, огороженное желѣзной рѣшеткой, потому что оно ядовито: кто сядетъ въ его тѣнь — непремѣнно заснетъ и умрет; видѣлъ, какъ въ прозрачной водѣ коралловой лагуны на Таити осьминогъ задушилъ малайца, нырявшаго за жемчугомъ; видѣлъ и сирену съ лицомъ и грудями женщины, только зеленаго цвѣта, а вмѣсто ногъ — серебряный рыбій хвостъ;, познакомился и съ китайскими пиратами, знаетъ ужъ, какъ забиваютъ они подъ ногти острыя щепочки, чтобы получить выкупъ отъ богатыхъ купцовъ. Много чего повидалъ Джимъ…
Моряки почти всегда, несмотря на возрастъ и кажущуюся внѣшнюю грубость, сохраняютъ въ душѣ не мало ребяческой наивности и довѣрчивости. Такъ простотой своей, лаской и суровостью оберегаетъ море души своихъ дѣтей отъ вредныхъ вліяній земли.
Третій мѣсяцъ «Діана» въ морѣ. Грузъ зерна изъ Австраліи. Вотъ и канунъ Рождества. Бискайскій заливъ. Ужъ недалекъ и портъ.
— Плохое мѣсто, — ворчитъ про себя Джимъ. — Ишь какъ вѣтромъ потянуло съ сѣвера. Какъ бы не быть туману. Нехорошо въ эту ночь…
— Да, а то вотъ про круглую акулу слыхали? Что? — говоритъ Макъ, смотря куда-то поверхъ головъ слушателей и съ достоинствомъ попыхивая трубкой.
— Вотъ то-то. Я тоже ни разу не видѣлъ, хотъ и плаваю уже 20 лѣтъ.. А есть, водится. Что?
— Какъ же она плаваетъ, Макъ, колесомъ что ли крутится? — спрашиваетъ, улыбаясь, молодой Дикъ, балагуръ и весельчакъ.
— А ты вотъ посмѣйся! Самъ-то какъ вверхъ ногами ходишь? Знаешь, небось, что земля круглая, что? Это какъ же выходить, — я, напримѣръ, въ Европѣ хожу, какъ слѣдуетъ, вверхъ головой, а ты, какъ пошелъ, какъ пошелъ подъ горизонтъ до самой Австраліи, такъ ужъ тамъ на шарѣ съ другой стороны головой книзу, а ногами кверху затанцуешь, что?
— Притяженіе…
— Вотъ я и говорю, что притяженіе… Такъ вотъ и она, эта рыба, да… А былъ я тогда еще молодымъ. Пошли мы разъ въ Чили. Тамъ и узналъ. Рыбакъ одинъ, говорятъ, былъ. Вышелъ въ море, погодя тихая. Смотрятъ — на водѣ чернѣетъ что-то, въ родѣ, какъ бы шаръ. Подплылъ ближе, что за диковина, — рыба круглая, большущая! Ткнулъ гарпуномъ, а она какъ закрутится, то нырнетъ, то снова вынырнетъ. Онъ еще, да еще ее гарпуномъ, пока не убилъ. Еле на берегъ приволокъ на буксирѣ, а у чудовища-то три пасти, а глазъ одинъ… Сталъ онъ потрошить, а въ желудкѣ блестить что-то. Смотритъ — пуговица мѣдная съ гербомъ, англійская, потомъ еще одна. Эге, думаетъ, тутъ что-то неладно… Давай еще потрошитъ, — медаль серебряную нашелъ, съ портретомъ короля Эдуарда. Такъ и есть, сожрала рыба кого-то! Хотѣлъ уже итти къ консулу. Смотритъ — еще что-то застряло въ желудкѣ; кожаная книжка, что ли? Вытянулъ, — бумажникъ. Открылъ его, а тамъ 1000 фунтовъ! Какъ испугался онъ, какъ побѣжалъ!.. Что?
— Ишь ты, повезло человѣку! Ну, а рыбу кто же взялъ?
— Унесло ее обратно въ море отливомъ. Говорили потомъ, что это круглая акула. Вотъ что, — закончилъ онъ важно.
— Бываетъ, — кивнулъ головой и сплюнулъ въ сторону пожилой бритый Ольсенъ. — Все бываетъ въ морѣ. Меня вотъ, напримѣръ, альбатросъ отъ смерти спасъ.
— Какъ же это вышло?
— Тоже давно было. Я еще юнгой на парусникѣ плавалъ. Засвѣжѣлъ вѣтеръ, стали мы убирать верхніе паруса, да какъ нагнуло, — я и оборвался въ море… Хорошо еще успѣли бросить кругъ, схватился за него. Прошло всего нѣсколько минутъ, а корабль-то ужъ далеко унесло. Меня и не видно. Пока привели къ вѣтру, да спустили шлюпку, — гдѣ ужъ тутъ!.. Ну, думаю, погибъ… Волна большая, такъ и накрываетъ гребнемъ. Начинаю захлебываться… А надъ головой рѣютъ нѣсколько огромныхъ альбатросовъ. Выбился совсѣмъ изъ силъ, почти уже теряю сознаніе, начинаю тонуть, руку поднялъ, хватаюсь за воздухъ…. Вдругъ, какъ обожгетъ мою руку отъ боли и меня самого съ силой выхватило изъ воды. Альбатросъ схватилъ. Это-то и спасло. Снова глотнулъ воздуха, а они на шлюпкѣ по этимъ альбатросамъ догадались, куда плыть надо. Вотъ онъ мнѣ на память оставилъ… — Ольсень засучилъ свой рукавъ и показалъ глубокій, рѣзаный шрамъ поперекъ руки, ниже локтя.
— Съ тѣхъ поръ и научился держаться на реѣ, а альбатроса какъ увижу, такъ сейчасъ ему подарокъ бросаю какой есть, да. А могъ и убить меня, у него лапы, да клювъ, какъ стальные, силы страшной…
— А правда говорятъ, что чайки — это души погибшихъ моряковъ? — спрашиваетъ Питъ, совсѣмъ еще молодой юнга, блѣдный, съ задумчивыми глазами. Онъ стоитъ, облокотившись на бортъ недалеко отъ Джима. Что-то печальное въ его голосѣ и во всей его фигурѣ.
— А ты что же, не знаешь, Питка? Только сегодня нечего говорить объ этомъ… — ворчитъ старый Джимъ. Питъ — его любимецъ.
Старый бобыль привязался почему-то къ этому хрупкому юношѣ, почти еще мальчику. Оберегаетъ его.
— Все думаетъ, да думаетъ, странный какой-то… Больной, что ли? А о чемъ? Сирота онъ. Не къ мѣсту сюда привязался. Говоритъ, что въ школѣ когда-то учился.
- Дядя Джимъ, а почему сегодня нельзя говорить объ этомъ? — спрашиваетъ Дикъ.
— Вотъ то-то и есть, что ты соленымъ воздухомъ еще мало дышалъ. Канунъ Рождества знаешь?
— Летучій Голландецъ носится. Что?.. — глядя въ сторону, угрюмо вставляетъ Макъ.
— Разскажи, Макъ, разскажи, — подхватили матросы.
— Да я не знаю, вотъ Джимъ его однажды видѣлъ.
— Ну васъ къ бѣсу, — сердится Джимъ. — Въ этомъ-то мѣстѣ!.. Ишь и небо хмурится, облака поползли,
— Да отъ кого же и услышать придется? Надо же и намъ узнать.
— Ну, смотрите, чтобы бѣды не было… Дѣла тутъ немного, пѣсня есть старая.
Да вотъ наши-то, кто поплавалъ, слыхали, — кивнулъ онъ на Мака и другихъ пожилыхъ матросовъ.
— Голландецъ былъ одинъ капитанъ, храбрый да горячій. Пошелъ въ дальнее плаваніе, золотой кладъ искать. Пираты зарыли на одномъ островѣ. Узналъ мѣсто отъ стараго матроса. А не боялся онъ ни чорта, ни Бога, — такой ужъ былъ. Вотъ въ этомъ самомъ мѣстѣ, въ Бискайкѣ, попалъ въ бурю. Извѣстно давно, мѣсто это скверное, — оглянулся онъ за бортъ и помолчалъ.
Какъ бы въ отвѣть на его слова луна затянулась туманной полосой и холодомъ пахнулъ налетѣвшій порывъ вѣтра. Всѣ притихли и съежились.
А старый Джимъ вдругъ всталъ, сдернулъ свою круглую вязаную шапку и запѣлъ глухимъ, надтреснутымъ голосомъ:
Свирѣпо буря вздымаетъ бортъ,
Ишь воетъ вѣтеръ, — мѣшаетъ чортъ?
Волна все круче, темна дорога,
Но я пробьюсь, хоть противъ Бога!
Пѣсня разсказывала дальше, какъ въ наказаніе за кощунство, небо навсегда лишило голландца покоя и послало его, мертваго, блуждать по морямъ до Страшнаго Суда; какъ призракомъ проносится его черный корабль съ истлѣвшими парусами, безжизненно висящими, несмотря на вѣтеръ; и какъ мертвый капитанъ набираетъ свой экипажъ среди утонувшихъ моряковъ…
Нѣсколько голосовъ затянули печальный припѣвъ:
Храни васъ судьба ненастной порой
Встрѣтить голландца корабль роковой,
Черный его лишь завидишь ты борть,
Кончено все… Не вернешься ужъ въ порть…
Когда они умолкли, наступило тяжелое, неловкое молчанье. Питъ, блѣдный, расширенными глазами смотрѣлъ куда-то въ пространство, точно загипнотизированный.
Потянуло холодомъ и море сразу покрылось прозрачнымъ луннымъ туманомъ.
Глухо ударили склянки. Вдругъ съ мачты раздался тревожный крикъ вахтеннаго:
— Корабль безъ огней справа!
Всѣ бросились къ правому борту. Въ туманѣ обрисовался силуэтъ парусника. На минуту на немъ вспыхнуло какое-то блѣдно зеленое пламя и, освѣтивъ черный корпусъ и мачты съ безвѣтренно висящими парусами, погасло снова.
Летучій Голландецъ!
Но корабль уже скрылся въ туманѣ за кормой.
— Слушайте, слушайте!.. — закричалъ вдругъ Питъ. — Вы не слышите?.. Они зовутъ меня! Имъ нуженъ марсовой!..
Джимъ бросился къ нему, пытаясь схватить, но Питъ съ обезумѣвшими глазами вырвался и вскочилъ на бортъ.
— Не удерживайте меня!.. Они меня ждутъ!.. Я иду, капитанъ!.. Я иду, кап… — донеслось изъ темноты.
— Шлюпку! Спускайте шлюпку!..
Все оказалось напраснымъ. Бѣднаго Пита не нашли. Да и гдѣ же ночью, въ туманѣ… Тутъ и шлюпка далеко уйти не можетъ.
— Вотъ вашъ голландецъ… Несчастье… Говорилъ раньше… — съ трудомъ сдерживая слезы, бормоталъ Джимъ.
Тяжело и безсонно протекла ночь.
***
Черезъ два дня по прибытіи въ Бордо, власти сообщили капитану, что изъ Гибралтара получена телеграмма: шведскій парусникъ «Свэнъ» подобралъ въ морѣ трупъ, въ которомъ по найденнымъ бумагамъ опознанъ Питеръ Бартонъ съ «Діаны».
— Можетъ, это и былъ корабль, который мы встрѣтили тогда ночью? — сказалъ Дикъ, сидя за столикомъ въ кабачкѣ въ своей компаніи.
— А ты молчи, да пей свое пиво, — огрызнулся старый Джимъ. — Можетъ былъ, а можетъ, и не былъ… Небось не знаешь, что въ рождественскую ночь «голландцу» запрещено трогать бѣдныхъ малыхъ изъ нашей братіи…
А. Бенклевскій.
Возрожденіе, № 2426, 23 января 1932.
Visits: 17