Въ послѣдніе два-три года имя Владимира Смоленскаго стало знакомо любителямъ поэзіи. Случалось и мнѣ высказываться о его стихахъ, но случайно и мелькомъ, по мѣрѣ того, какъ они печатались въ разныхъ изданіяхъ. Не мало ихъ, между прочимъ, появилось и въ «Возрожденіи». Однако только теперь, собранные въ отдѣльную книжку *), они, наконецъ, составляюсь нѣчто цѣльное и даютъ поводъ поговорить о нихъ обстоятельнѣй. Это будетъ небезполезно въ особенности потому, что дѣло идетъ о молодомъ эмигрантскомъ поэтѣ, которому, на мой взглядъ, довелось выразить отнюдь не только себя самого. Въ небольшой книжкѣ Смоленскій сосредоточилъ то, что разрозненно бродитъ въ стихахъ весьма и весьма многихъ его сверстниковъ, а въ той или иной степени присутствуетъ, можетъ быть, даже у всѣхъ. (Сверстниками Смоленскаго я зову тѣхъ, чье поэтическое бытіе возникло лишь въ эмиграціи, кто не привезъ изъ Россіи ни первыхъ опытовъ, ни познаній, ни даже какой-либо связи съ ея былою литературной жизнью). Отчетливо и наглядно выразить то, что носится въ воздухѣ молодой поэтической эмиграціи, не составляло, конечно, сознательной цѣли Смоленскаго. Но все-таки ему удалось сдѣлать именно это, и въ этомъ приходится видѣть его литературную заслугу. Можно сказать, что Смоленскому посчастливилось написать книжку, чрезвычайно поучительную для его поэтической эпохи. Но сама эта эпоха представляется мнѣ глубоко несчастной.

***

Безсильны мы, обречены судьбѣ,
Томимы страхомъ, нищетой и скукой,
Въ тоскѣ смертельной я пришелъ къ тебѣ —
И ты ко мнѣ протягиваешь руку.
Молчи. Не надо о любви. Къ чему?
Вѣдь не спасаетъ ни любовь, ни вѣра.
Тебя прижалъ я къ сердцу моему,
Какъ прижимаютъ дуло револьвера…

Тема любви не рѣдка у Смоленскаго, но она всегда, безъ единаго исключенія, связана съ темой страданія и смерти. Характеръ этой связи своеобразенъ и показателенъ: страданіе и смерть здѣсь всегда даны не какъ осложненіе любовной коллизіи, а наоборотъ: не покидающее поэта чувство обреченности, безвыходности, предсмертной тоски составляетъ основной фонъ всѣхъ его переживаній; любовь вычерчиваетъ на этомъ фонѣ лишь слабый, едва примѣтный рисунокъ, осложняетъ первоначальное чувство, но вслѣдъ за тѣмъ сама имъ поглощается:

У насъ оледенѣла кровь
Отъ ожиданья и печали,
Свою умершую любовь
Мы въ страхѣ къ сердцу прижимали.

Мы думали, что оживетъ,
Мы вѣрили, что будетъ вѣчной…
Но время продолжало летъ,
Безсмысленный и безконечный.

И проходилъ за срокомъ срокъ,
И слѣпли темныя надежды,
И падали у нашихъ ногъ
Ея истлѣвшія одежды.

И открывалось намъ лицо
И тлѣньемъ тронутое тѣло,
И обручальное кольцо
На пальцѣ высохшемъ темнѣло…

Въ общей системѣ переживаній Смоленскаго любовь занимаетъ мѣсто прибѣжища, въ которомъ онъ ищетъ спасенія или утѣхи. Она для него — наркозъ, дѣйствующій медлительно. Мы не ошибемся, если скажемъ, что самое чувство любви несравненно ему дороже, нежели ея объектъ.. Поэтому въ его стихахъ есть любовь, но нѣтъ возлюбленной. Если бы черезъ сто лѣтъ біографъ Смоленскаго вздумалъ воспользоваться его книгой, какъ матеріаломъ для его сердечной исторіи, — провалъ такому изслѣдованію обезпеченъ — онъ не найдетъ матеріала. Но этой книгѣ нельзя установить образа отдѣльныхъ героинь. Можетъ быть, каждое стихотвореніе предполагаетъ особую героиню, можетъ быть — всѣ посвящены одной. Это не случайно, и съ литературной точки зрѣнія здѣсь нужно видѣть достоинство, а не недостатокъ. Всякая индивидуализація была бы здѣсь нарушеніемъ художественной экономіи, потому что уводила бы вниманіе въ сторону, несущественную для главной темы. Всякая любовь у Смоленскаго обречена неизбѣжному омертвѣнію. Только этотъ, всегда единообразный, процессъ его и занимаетъ. Объектъ любви въ этомъ случаѣ несущественъ, и естественно, что Смоленскому до него нѣть дѣла. Потому и любовная тема не отвлекаетъ его отъ темы одиночества. Напротивъ, одиночество ею лишь обостряется.

Его любовь безлична, оттого что мертва. Но она и мертва оттого, что прежде всего безлична. «Я забылъ твое лицо и имя», говорить онъ своей героинѣ, смотря на нее въ упоръ. Онъ не можетъ ее надѣлить никакими конкретными чертами, потому что въ конечномъ счетѣ она для него какъ бы вовсе не существуетъ. И если ему никакого дѣла нѣтъ до нея. то это лишь частный случай въ томъ общемъ незамѣчаніи людей, которое ему свойственно. Смоленскій живетъ среди людей, которыхъ не отличаетъ другъ отъ друга и которые точно такъ же не отличаютъ его самого. Одно изъ лучшихъ стихотвореній въ его книгѣ посвящено именно этой темѣ:

Какое дѣло мнѣ, что ты живешь.
Какое дѣло мнѣ, что ты умрешь.
И мнѣ тебя совсѣмъ не жаль — совсѣмъ!
Ты для меня невидимъ, глухъ и нѣмъ,
И какъ тебя зовутъ, и какъ ты жилъ,
Не зналъ я никогда или забылъ,
И если мимо провезутъ твой гробъ,
Моя рука не перекреститъ лобъ.
Но страшно мнѣ подумать, что и я
Вотъ такъ же безразличенъ для тебя,
Что жизнь моя, и смерть моя, и сны
Тебѣ совсѣмъ не нужны и скучны,
Что я вездѣ — о, это видитъ Богъ! —
Такъ навсегда, такъ страшно одинокъ.

Незамѣчанію людей соотвѣтствуетъ незамѣчаніе пейзажа и вообще вещественной обстановки, въ которой протекаютъ лирическія событія въ поэзіи Смоленскаго. Все это (за рѣдчайшими исключеніями, которыя падаютъ какъ разъ на менѣе удачныя пьесы, въ родѣ «Моста») обычно едва очерчено, съ преднамѣренной блѣдностью. Если бы составить словарь Смоленскаго, то, несомнѣнно, окажется, что у него почти нѣтъ прилагательныхъ, выражающихъ форму, цвѣтъ, запахъ, звукъ, а существительныя въ подавляющемъ большинствѣ — отвлеченныя, либо становятся какъ бы отвлеченными по контексту, ибо они лишь входятъ въ составъ метафоры. Иначе, впрочемъ, оно и не можетъ быть, потому что вещественный міръ, общество вещей Смоленскому столь же нелюбопытно, какъ общество человѣческое. Вещи — такіе же безучастные свидѣтели его одиночества, какъ и люди. Почти всегда они и призываются имъ только для того, чтобы подчеркнуть и усилить это одиночество. Сами же по себѣ они для него нелюбопытны и непріятны. Онъ нарочно старается ихъ не видѣть, не ощущать:

Закрой плотнѣе дверь, глаза закрой.
Забудь, что ты живешь, забудь, не думай,
Отгородись отъ неба слѣпотой
И глухотою отъ земного шума.

Для символистовъ видимый міръ былъ ложнымъ видѣніемъ, покрываломъ Майи, скрывающимъ иную, подлинную дѣйствительность. Творчество представлялось имъ угадываніемъ, прощупываньемъ этой дѣйствительности. Міръ, рождаемый въ творчествѣ, не совпадалъ съ міромъ окружающимъ, не равнялся ему, но возникалъ изъ него въ процессѣ пересозданія. Символисты искали душу міра. Не то — у Смоленскаго и у той молодой поэзіи, типическимъ представителемъ которой онъ намъ является. Для Смоленскаго міръ мертвъ и состоитъ изъ одной только внѣшней оболочки, за которой ничего нѣть. Душа отъ него отлетѣла. Если для символистовъ міръ — призракъ, то для Смоленскаго онъ — трупъ: разница величайшая. коренная и все опредѣляющая въ этой поэзіи, по существу глубоко матеріалистической.

Поэтому есть коренная разница и въ томъ отрывѣ отъ дѣйствительности, который съ перваго взгляда кажется общимъ у символистовъ и у Смоленскаго. Символисты стремились прочь изъ міра реальнаго, но для того только, чтобы проникнуть въ иную, самую подлинную, самую настоящую реальность. Смоленскій, напротивъ, оставаясь въ мірѣ, который ему представляется абсолютно реальнымъ и безвыходнымъ, произволомъ воображенія создастъ міръ завѣдомо ложный, прекрасный именно тѣмъ, что всякая реальность изъ него исключена вовсе. Смоленскій такъ и зоветъ этотъ міръ — «ненастоящимъ», «выдуманнымъ». Вѣчный путь символиста — изъ миража въ дѣйствительность. Смоленскій мечтаетъ о томъ, чтобъ хоть иногда убѣгать изъ дѣйствительности въ миражъ.

Символисты вѣрили въ Бога постольку, поскольку имъ удавалось Его открыть, прощупать сквозь ложную оболочку міра, какъ послѣднюю и величайшую изъ реальностей. Въ стихахъ Смоленскаго Богъ является часто, но какъ одинъ изъ воображаемыхъ обитателей ненастоящаго, выдуманнаго міра. Онъ — умилительная, но завѣдомо ложная мечта, возникающая и исчезающая по волѣ мечтателя. Онъ — метафора, поэтическій образъ, въ конечномъ счетѣ — литературный пріемъ. Можно имъ любоваться, но нельзя въ него всерьезъ вѣрить.

***

Міръ — мертвецъ, внутри котораго Смоленскій самъ задыхается. Но замѣчательно. что при этомъ поэтъ нашъ отнюдь не доходитъ до злобы иль обличенія. Причина вовсе не въ его личномъ складѣ, что подтверждается и отсутствіемъ этихъ мотивовъ у другихъ созвучныхъ ему поэтовъ. Причина тутъ лежитъ много глубже. Для того, чтобы ненавидѣть данное, надобно любить должное. Но у Смоленскаго такой любви быть не можетъ, потому что самое представленіе о должномъ ему не на чемъ основать:

Нѣтъ ничего, ни зла, ни блага.
Ни мудрости, ни правды нѣтъ…

«У Смоленскаго нѣтъ идеала», сказалъ бы старинный критикъ — и былъ бы къ несчастію правъ. Безъ любви, безъ вѣры, безъ надежды, Смоленскій, въ числѣ многихъ другихъ молодыхъ поэтовъ, обреченъ не злобѣ, не гнѣву, не отвращенію — все это было бы величайшимъ для него благомъ — но страшной опустошенности и подавляющей скукѣ. Не даромъ скука (какъ я ужъ писалъ однажды) есть самый распространенный и самый устойчивый мотивъ у цѣлаго ряда поэтовъ, среди которыхъ Смоленскій мнѣ кажется однимъ изъ наиболѣе выразительныхъ, потому что и однимъ изъ наиболѣе одаренныхъ. Эта скука должна бы парализовать возможность всякаго дѣйствія, всякаго творчества, поэтическаго въ особенности. Смоленскій это и сознаетъ, потому что въ стихахъ ему дано мыслить стройнѣе, чѣмъ мыслятъ многіе его сверстники. Онъ говоритъ прямо, съ прозаической и почти дѣловой интонаціей:

Какое тамъ искусство можетъ быть,
Когда такъ холодно и страшно жить.
Какіе тамъ стихи — къ чему они,
Когда, какъ свѣчи, потухаютъ дни…

Правда, онъ все еще пишетъ стихи, и даже именно объ этомъ, и даже издаетъ ихъ. Но завтра онъ можетъ преступить какую-то еще послѣднюю черточку — и у него уже не станетъ силъ ни на стихи, ни на жизнь. Волосокъ, на которомъ онъ еще держится, источенъ до крайности. Уже сейчасъ онъ живетъ какъ-будто не въ жизни, а въ воспоминаніи о жизни, еще недавно существовавшей.

Самъ себя коснуться не могу,
Словно я живу въ воспоминаньи,

говорить онъ. Онъ гонится за послѣдними вспышками умирающихъ чувствъ. Онъ ловитъ губами воздухъ, уже почти разсѣявшійся. Если онъ еще живъ, то только потому, что въ немъ еще бродитъ воспоминаніе о мірѣ, котораго онъ уже не засталъ, который уже находится за его горизонтомъ и лишь оттуда пускаетъ свои послѣдніе лучи вѣры, любви, «идеала». Тонкимъ, закатнымъ свѣтомъ еще озарены нѣкоторыя строки его стиховъ, нѣкоторыя страницы его книги, для которой нашелъ онъ такое простое, но вѣрное заглавіе.

Стихи Смоленскаго очень умѣлы, изящны, тонки, — по нынѣшнимъ временамъ даже на рѣдкость. Вкусъ никогда (или почти никогда) но измѣняетъ ему. Вся его поэтика мнѣ, пожалуй, особенно близка и понятна по многимъ причинамъ. Но все-таки и она закатная, отраженная. Смоленскій принимаетъ ее готовой отъ поэтовъ самого недавняго прошлаго, но отъ людей совершенно иного душевнаго строя и иныхъ мыслей. Въ частностяхъ этой поэтики Смоленскій расходится съ многими сверстниками, однако, самая отраженность ея у нихъ общая. Это явленіе, впрочемъ, связано съ особой темой — объ условіяхъ существованія молодой эмигрантской литературы. Этой темы я надѣюсь коснуться въ недалекомъ будущемъ.

*) Владимиръ Смоленскій. Закатъ. 1931. Я Поволоцкій и К-о. Парижъ

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 2410, 7 января 1932.

Visits: 26