Природой здѣсь намъ суждено
Въ Европу прорубить окно.
Отъ редактора. Выводы автора трудно принять цѣликомъ. Скажемъ, русская высокая оцѣнка просвѣщенія и дарованія была естественна въ силу молодости (у насъ) того порядка, при которомъ просвѣщеніе и дарованіе считаются чѣмъ-то высшимъ. Да и внутренняя іерархія не такая ужъ дурная вещь, т. к. «люди созданы разными», а не «равными», и съ этимъ невозможно спорить… лишь бы эта іерархія основывалась на достоинствахъ, а не на вѣрности опредѣленному набору «идей».
Черезъ тотъ выходъ въ Европу, который подсказала Петру сама природа, черезъ другіе, которые были найдены его преемниками, совершился великій русскій исходъ. Чтобы видѣть Европу, намъ уже нѣтъ надобности глядѣть на нее издалека, сквозь прорубленное геніальнымъ плотникомъ окошко: казалось, мы были вынуждены стать европейцами. Однако не стали все же, если говорить не объ отдѣльныхъ людяхъ, но о населеніи русскомъ, о томъ странномъ эмигрантскомъ племени, которое «сѣло» на берегахъ Эльбы, или Шпрее, или Сены и завело въ большихъ и малыхъ европейскихъ столицахъ свои укромные города и деревни, нашедшіе своихъ то огорченныхъ, то снисходительныхъ бытописателей. Русскій житель, и оказавшись жителемъ Европы, чаще смотритъ на нее изъ своего окна.
И вотъ старая тема, «Россія и Европа», оказывается въ нашемъ личномъ опытѣ неисчерпанной, неизжитой — напротивъ, можетъ быть, какъ никогда еще занимающей умы и сердца. Сопоставленіе русскаго <и> европейца становится острымъ, потому что производится оно самой жизнью, притомъ на каждомъ шагу и изо дня въ день. Это болѣе не литературная тема, но практика повседневности. Свое собственное сужденіе о Европѣ пріобрѣтаетъ каждый изъ насъ, кто умѣетъ здѣсь жить и трудиться вмѣстѣ съ европейцами и вмѣстѣ съ ними испытать горести и радости существованія. Это сужденіе — не изъ книгъ…
Сложный вопросъ, въ чемъ именно отражается наше присутствіе въ Европѣ на пониманіи европейцами Россіи и русскаго. Отвѣтить на этотъ вопросъ можно будетъ, вѣроятно, лишь впослѣдствіи. Не будемъ судить во всякомъ случаѣ лишь до тѣмъ глупостямъ, которыя показываются въ кинематографѣ. Вѣдь это глупости намѣренныя, и устраиваются онѣ подчасъ совсѣмъ даже неглупыми, практическими людьми, твердо убѣжденными въ томъ, что необходимо глупа должна быть современная кинематографія. Кто могъ бы съ другой стороны отрицать, что за послѣднія десять лѣтъ европеецъ узналъ о Россіи все-таки во много разъ больше, чѣмъ прежде? Судьба литературы нашей въ Европѣ удивляетъ насъ самихъ. Мы всегда предполагали, что Тургеневъ и Толстой могутъ быть поняты на Западѣ. Но мы ошибались, думая, что Достоевскій задѣваетъ непремѣнно только специфически русскія струны. Кто догадался бы, что Гоголь станетъ весьма популярнымъ въ Италіи, что нѣмцы будутъ восхищаться Лѣсковымъ и что слава Чехова окажется очень велика въ Англіи и Америкѣ? Послѣднее особенно удивительно, ибо многимъ изъ насъ Чеховъ представлялся слишкомъ «мѣстнымъ» и слишкомъ «временнымъ» писателемъ. Жизнь его художественнаго слова оказалась и гораздо болѣю обширной и гораздо болѣе длительной, нежели это думало поколѣніе, смѣнившее то, къ которому онъ самъ принадлежалъ.
Въ нашихъ предположеніяхъ о европейской судьбѣ русскихъ авторовъ мы не разъ ошибались, такъ какъ исходили изъ ложныхъ представленій о европейцѣ. Разсѣяла ли ихъ наша нынѣшняя европейская жизнь? Если судить по евразійскимъ наклонностямъ, или по недалекимъ отъ нихъ голосамъ отрицателей, хулителей и недоброжелателей Европы, то, по-видимому, еще не совсѣмъ. Евразійскихъ наклонностей, по счастью, въ наличіи немного. Но отрицателей, хулителей и недоброжелателей Европы встрѣчаемъ мы часто, отъ самыхъ невинныхъ, убѣжденныхъ совсѣмъ неизвѣстно почему, что мы одни только и есть люди, а всѣ остальные нѣчто низшее по сравненію съ нами, до уже менѣе невинныхъ, высказывающихъ и печатно свои взгляды на европейцевъ, хотя ни съ какимъ европейцемъ не сказали они ни одного путнаго слова, и не удосужились прочесть хоть нѣсколько книгъ на иностранномъ языкѣ. Странная это, въ самомъ дѣлѣ, русская гордыня (кто изъ насъ Не встрѣчался съ ней!) и еще болѣе странно, если вдуматься, на чемъ она зиждется. У интеллигента русскаго въ необычайномъ ходу было презрительное отношенію къ западно-европейской «буржуазности» и наряду съ этимъ высоко цѣнилъ онъ свою собственную «небуржуазность». Сейчасъ обвиненіе въ «буржуазности» стало излюбленнымъ въ арсеналѣ большевиковъ. Однако будемъ справедливы по отношенію къ большевикамъ — не ими было пущено въ житейскій обиходъ это слово, обозначавшее для русскаго интеллигента всякую скверну.
Но вотъ теперь, оказавшись среди «буржуазныхъ» европейцевъ, понялъ ли, наконецъ, русскій интеллигентъ, что сущность европейской «буржуазности» коренится въ трудности западной жизни, въ суровости западнаго воспитанія, въ упорствѣ соревнованія, въ напряженности житейской борьбы? Признался ли онъ самому себѣ, что сказочно легка была для него матеріальная жизнь въ Россіи, ибо совсѣмъ наравнѣ съ помѣщикомъ и «царскимъ чиновникомъ» былъ вѣдь и онъ «эксплоататоромъ мужика», былъ вѣдь и онъ «бариномъ», пользовавшимся всѣми дворянскими привилегіями, даже если и не былъ онъ совсѣмъ дворяниномъ! У Чехова, кстати сказать, необыкновенно точно изображена эта матеріальная легкость былой русской жизни, это безбѣдное существованіе спустя рукава. — «Стоитъ русскому актеру порядочно сыграть одну роль»… Прибавимъ сюда студента, которому стоило кое-какъ сдать экзамены, «беллетриста», которому стоило написать завалящій разсказикъ, адвоката, которому стоило выступить въ какомъ-нибудь громкомъ «общественномъ» процессѣ. Матеріальная судьба этихъ людей была обезпечена, прежде чѣмъ они успѣвали о ней серьезно подумать. Думать объ этомъ, впрочемъ, какъ разъ и считалось «буржуазностью». Имъ оставалось лишь гордиться своей «небуржуазностью» и до самой катастрофы такъ я не понимать, какъ дешево доставалось имъ это воображаемое качество.
У всякаго русскаго, работающаго нынѣ въ Европѣ и знающаго по опыту, какъ трудно достается здѣсь всякое благо, я думаю, не повернется болѣе языкъ для нѣкогда излюбленнаго упрека. Мы присмотрѣлись теперь къ европейцамъ. Мы понимаемъ, что въ «буржуазности» обихода западной жизни есть большая доля элементарной порядочности и честности передъ самимъ собой: европеецъ вѣдь не стыдится открыло цѣнить и уважать «матеріальной благополучіе». И хуже ли это, чѣмъ то напускное равнодушіе, которое проявлялъ, боясь обвиненія въ «буржуазности», русскій интеллигентъ, въ глубинѣ своей души, ей-Богу, не менѣе любого европейца неравнодушный къ житейскимъ благамъ. Ахъ, поостережемся дѣлать огульные выводы о русской «широтѣ» и западной мелочности! Среди насъ было много широкихъ людей, вѣрно, но только, добавимъ, широкихъ по привычкѣ. Многіе изъ насъ не любили считать и расчитывать, и это вѣрно, но что же считать и расчитывать, когда ужъ слишкомъ легко все дается и когда подъ ногой есть твердый грунтъ какъ-то само собой обезпеченной жизни! Вотъ въ ужасныхъ условіяхъ совѣтскаго житья, что-то не слышно болѣе о пресловутой широтѣ: не слишкомъ ли даже ужъ крѣпко сталъ считать и расчитывать теперь несчастный совѣтскій житель. Въ трудной, но человѣческой обстановкѣ западной жизни русскій человѣкъ въ этомъ смыслѣ тоже далеко не тотъ уже, что былъ прежде, и многому научился онъ отъ своего европейскаго сосѣда. А не разъ, какъ каждый изъ васъ знаетъ, и перещеголялъ его въ тѣхъ свойствахъ, которыхъ недавно стыдился…
Но въ презрѣнной «буржуазности» есть кромѣ того многое, что заслуживало бы просто симпатіи. Есть въ буржуазномъ западномъ человѣкѣ та доля наивности, простодушія, дѣтскости даже, которой такъ часто тамъ не хватаетъ. Мы съ удивленіемъ видимъ, какъ незамысловато и въ то же время отъ всей души веселятся западный человѣкъ, и какъ онъ въ этомъ смыслѣ довольствуется малымъ. Умѣть улыбаться, умѣть отдыхать, умѣть радоваться на какіе-то пустяки совсѣмъ уже не такъ плохо и, право, никакой особой мудрости нѣтъ въ томъ хмуромъ недовѣріи, съ которымъ встрѣчалъ русскій интеллигентъ, познавшій, будто бы, «высшіе запросы», нехитрую праздничность европейской жизни. О, и въ Европѣ, слава Богу, были свои особенные люди, изолированные отъ неглубокаго теченія житейской рѣки! Незамысловатые будни, нехитрые праздники устраивались здѣсь по нормамъ средняго человѣка. Къ великому несчастью Россіи, у насъ рѣшительно никто не хотѣлъ бытѣ среднимъ человѣкомъ. Не только поэтамъ, но и купцамъ, не только мыслителямъ, но и чиновникамъ казалось у насъ, что они «задыхаются въ буржуазной средѣ». Адвокаты, врачи, инженеры, офицеры думали часто «о смыслѣ жизни» словами не ими (да и не для нихъ) написанныхъ книгъ и не понимая того, какъ раскрывался тотъ смыслъ въ возможностяхъ ихъ собственнаго дѣла. Ни «человѣчество», ни родина наша не выиграли ничего отъ этого русскаго миража, будто бы поднимающаго надъ своей средой средняго человѣка. Пусть же въ Европѣ, наконецъ, этотъ застѣснявшійся русскій средній человѣкъ перестанетъ стыдиться себя и своей участи и отдохнетъ отъ всегда тяготѣвшаго надъ нимъ подозрѣнія въ «буржуазности». Гдѣ верхъ, гдѣ середина, собственно говоря, вѣдь этого мы хорошенько не знаемъ, и сужденіе о такихъ вещахъ не принадлежитъ суду человѣческому. Достоинство западнымъ людямъ даетъ совсѣмъ не только ихъ право выбирать депутатовъ въ парламентъ, но скорѣе ихъ нѣсколько «ограниченное», съ интеллигентской точки зрѣнія, убѣжденіе, что могутъ быть жизненныя доли счастливыя и несчастливыя, но нѣтъ среди нихъ разъ навсегда возвышенныхъ и разъ навсегда низменныхъ. Западный міръ построенъ на іерархіяхъ внѣшнихъ, при молчаливомъ признаніи внутренняго человѣческаго равенства. Ему чужда самая идея внутренней іерархіи, питавшая неосновательную гордыню русской интеллигенціи.
П. Муратовъ
Возрожденіе, №1241, 1928
Visits: 25