25 іюля 1924 года въ Софіи былъ убитъ русскій журналистъ, редакторъ-издатель газеты «Русь», Иванъ Михайловичъ Каллиниковъ, 32 лѣтъ отъ роду.
Я не знаю, была ли установлена личность убійцы. Во всякомъ случаѣ, судимъ и наказанъ онъ не былъ.
Считаю своимъ долгомъ въ день пятилѣтія смерти Каллиникова посвятить его памяти этотъ отрывокъ…
Въ Константинополѣ, на святкахъ 1920 года, находясь во главѣ бюро русской печати, я рѣшилъ издавать еженедѣльникъ «Зарницы». Нуженъ былъ редакторъ. Значительную часть моего времени поглощало бюро печати.
Издавать что-нибудь въ Константинополѣ было почти невозможно. Проливы были на военномъ положеніи. По ту сторону Босфора, въ Малой Азіи, раздавалась орудійная пальба. Кто-то съ кѣмъ-то дрался. Власть принадлежала союзному командованію — англичанамъ и французамъ. Законовъ никакихъ не существовало. Дѣйствовалъ неизвѣстный обывателю секретный военный приказъ.
Единственная русская газета «Прессъ дю суаръ» обязана была выходить на двухъ языкахъ. Цензура вмѣшивалась въ полемику «Прессъ дю суаръ» съ «Волей Россіи», воспрещая отвѣчать пражскимъ эсъ-эрамъ и опровергать ихъ вымыслы.
Каждое столкновеніе съ цензурой (читайте: «контръ-развѣдкой»), грозило сушествованіемъ бюро. Его могли закрыть. А меня арестовать, выслать и проч.
— Votre bureau а un dossier défavorable. [1]
Французы не уяснили себѣ, что такое наше бюро. Сбивало съ толку и то, что въ первой комнатѣ отъ выхода помѣщалась не имѣвшая ничего общаго съ бюро книжная торговля Чернова. У него возникали собственныя недоразумѣнія изъ-за продажи газетъ. Онъ продавалъ, отвѣтъ же держалъ я.
Врывалась полиція и происходилъ одинъ и тотъ же нелѣпый разговоръ:
— Какъ, вы продаете нѣмецкія газеты?
— Виноватъ, не продаю, а покупаю.
— Вы не знаете, что это запрещено?
— Что же, примите мѣры, чтобы ихъ не продавали.
Неудивительно, что у меня «досье» было плохое. Туземцы совсѣмъ не разбирались въ назначеніи бюро. Кто именно и зачѣмъ сидѣлъ въ антресоляхъ магазина, занимавшаго самый эффектный уголъ бойкаго перекрестка площади Перы.
Меня часто навѣщалъ турокъ, предсѣдатель турецкихъ соціалъ-демократовъ. Онъ расписывался подъ письмами: «Veuillez agréer mes meilleurs sentiments humanitaires». [2]
Я не понималъ, почему «гуманистъ» въ фескѣ меня такъ любитъ. Затѣмъ выяснилось, что онъ меня принимаетъ за большевика.
«Наши» тоже не понимали назначенія бюро. Ко мнѣ обращались съ жалобами на парижскія газеты, на обидчиковъ, просили пособій, удостовѣреній, совѣтовъ по бракоразводнымъ дѣламъ, мѣстъ въ консульскомъ судѣ. Однажды адъютантъ генерала, ближайшаго сотрудника главнокомандующаго, являлся заказать для супруги начальства визитныя карточки.
Между тѣмъ бюро исполняло важную работу: оно служило связью арміи съ печатью Запада, обличало ложь, призывало къ помощи, защищало отъ вывоза на плантаціи и въ совдепію…
Итакъ мнѣ нуженъ былъ редакторъ для еженедѣльника. Я cталъ собирать свѣдѣнія о проживавшихъ въ Константинополѣ русскихъ журналистахъ и остановилъ выборъ на И. М. Каллиниковѣ.
Онъ жилъ въ Стамбулѣ безъ дѣла. Я его не зналъ.
Ко мнѣ пришелъ совсѣмъ молодой человѣкъ, Тогда ему еще не исполнилось 30 лѣтъ. Онъ былъ высокаго роста и производилъ впечатлѣніе стального. Голова ярославскаго мальчика, бойкаго, усмѣхавшагося, съ большими глазными впадинами, откуда смотрѣли зоркіе глаза, Онъ носилъ темный френчъ и офицерскіе краги, точно собирался въ походъ. По улицѣ шелъ короткими быстрыми шагами и, закинувъ голову съ дорожной шляпой на затылокъ, какъ бы вбиралъ въ себя колоритную улицу своимъ репортерскимъ зрѣніемъ.
Сговорились мы съ нимъ въ 10 минутъ. Ушелъ онъ редакторомъ «Зарницъ».
Въ дѣлѣ обнаружилось, что мы понимемъ другъ друга съ полуслова. Редакція состояла изъ насъ двухъ. Бюджетъ: остатки телеграфнаго кредита.
Постоянными сотрудниками были: Аверченко, Шульгинъ и Сургучевъ. Принимали участіе: Чириковъ, Борисъ Лазаревскій, H. Н. Львовъ, В. М. Левитскій и др.
Первый номеръ проскочилъ благополучно. Его продавали на улицахъ, но контръ-развѣдка не обратила вниманія. Мы «притворились» литературнымъ альманахомъ.
На второмъ номерѣ насъ прихлопнули. Французы пришли въ ярость, можетъ быть потому, что проглядѣли первый номеръ. Вѣроятно не обошлось безъ доноса соотечественника. Показалось обиднымъ, что вотъ ухитрились же люди подъ носомъ у междусоюзной полиціи выпускать политическій журналъ, на одномъ языкѣ, безъ разрѣшенія, безъ предварительной цензуры.
Мы перенесли печатаніе въ Софію. Посадили тамъ «выпускающаго редактора». Онъ получалъ отъ насъ весь матеріалъ, наблюдалъ за наборомъ, велъ корректуру, иногда помѣщаль экстренныя статьи, тиражъ отсылалъ отъ себя въ армію, въ Галлиполи, на Лемносъ, контрагентамъ и подписчикамъ въ разные концы, и намь, въ Константинополь.
На улицахъ Константинополя у газетчиковъ опять появились «Зарницы».
Междусоюзные цензора не взвидѣли свѣта. Въ двадцатый разъ ко мнѣ пожаловала полиція:
— На какомъ основаніи вы позволяете себЬ игнорировать распоряженія военныхъ властей?
— Журналъ издается въ Софіи, а продавать его въ Константинополѣ мнѣ никто не запрещалъ,., Продается же безвозбранно «Общее Дѣло», «Послѣднія Новости»…
Офицера передернуло, но онъ ничего не могъ возразить. Непроданные зкземпляры третьяго номера были конфискованы у газетчиковъ, а я получилъ никѣмъ не подписанное сообщеніе, воспрещавшее въ Константинополѣ «продажу» «Зарницъ».
Отъ продажи въ Константинополѣ пришлось отказаться. Но мнѣ не запрещалось дарить журналъ,
«Зарницы» въ Константинополѣ стали раздаваться даромъ — нотаблямъ русской колоніи и учрежденіямъ. Это было убыточно. Но пропагандная цѣль достигалась не хуже. Журналъ расхватывали, гоненія на него стали всѣмъ извѣстны. На обложкѣ не безъ озорства постоянно печаталось:
«Запрещенъ къ продажѣ въ Константинополѣ».
Дѣло было хлопотное.
Редакцію отъ типографіи отдѣляла цѣлая страна Фракія, оккупированная греками. Матеріалъ, пересылаемый въ Софію, нельзя было довѣрять почтѣ. Каллиниковъ отправлялся съ рукописями на вокзалъ къ отходу экспресса и изучалъ пассажировъ. Усмотрѣвъ заслуживаюшее довѣрія лицо, Каллиниковъ вручалъ путешественнику пакетъ съ рукописями для передачи въ Софіи станціонному буфетчику. Случаевъ промаха не было. Только разъ пассажиръ Софію проспалъ и вернулъ намъ съ дороги пакетъ.
Иногда, впрочемъ, и тутъ выросталъ барьеръ: желѣзнодорожное движеніе вдругъ по военнымъ обстоятельствамъ пріостанавливалось.
Новый способъ распространенія какъ-то ускользалъ отъ учета. Слѣдили за улицей. На улицѣ журналъ не появлялся. Меня однако продолжали тормошить. Подсылали провокаторовъ, справлявшихся о редакціи «Зарницъ», угрожали, дѣлали въ бюро обыски, отбирали номера, накладывали печати на пустые шкапы.
Въ Софіи возникали свои мѣстныя затрудненія. Болгарскіе коммунисты предъявили типографіи требованіе не набирать «Зарницъ». Такое требованіе не было праздной угрозой. Коммунисты являлись главными заказчиками той же типографіи. Пришлось послать вь Софію своего метранпажа.
Впослѣдствіи, пріѣхавъ туда, я засталь въ типографіи слѣдующую картину: за однимъ столомъ нашъ софійскій «выпускающій редакторъ» И. П. Ниловъ диктовалъ экстренную статью противъ коммунистовъ, а за другимъ столомъ коммунисты правили корректуру ожесточеннѣйшихъ выпадовъ противъ русскихъ бѣлогвардейцевъ, допущенныхъ въ Болгарію.
Въ этомъ трудномъ дѣлѣ я могъ оцѣнить во всей полнотѣ высокія качества моего молодого сотрудника. Каллиниковъ прежде всего обладалъ однимъ рѣдкимъ преимуществомъ. Онъ былъ нетронутъ временемъ. Войны, революціи, бѣгства какъ по бронѣ по немъ скользнули и не оставили даже царапины. Онъ не только не прятался, а какъ будто самъ подставлялся подъ удары. Онъ плавалъ въ своей стихіи, а не страдалъ. Соннаго, нормальнаго, чеховскаго времени онъ не зналъ. Едва сдѣлался совершеннолѣтнимъ, когда началась война. Смута застала его свободнымъ отъ свойственныхъ всѣмъ намъ предвзятостей спокойнаго прошлаго.
Онъ былъ журналистомъ отъ головы до пятокъ.
Онъ зналъ цѣну схваченнымъ на лету мазкамъ, замѣняющимъ конченную картину, могъ писать на обрывкѣ среди шума разговоровъ; готовъ быль сдѣлать двадцать верстъ для полученія интереснаго свѣдѣнія въ пять строчекъ; вдыхалъ какъ запахъ резеды типографскую краску; бодрился отъ мѣрнаго стука машины; смаковалъ красоты искусной верстки. Онъ не зналъ разницы между ночной и дневной работой, видимо предпочитая ночную, лихорадочно спѣшную; любилъ добираться до подоплеки вещей, считалъ, что обслуживаемая печатью потребность знать все, самое сокровенное, совпадаетъ съ извѣстной соціальной необходимостью.
Едва ли, впрочемъ, онъ задумывался надъ своими обязанностями. Онъ ощущалъ ихъ инстинктомъ. Я рѣдко встрѣчалъ русскаго человѣка, да еще литератора, такъ мало говорившаго по общимъ вопросамъ. Это единственный знакомый, отъ котораго я ни разу не слышалъ обшаго мѣста. Онъ говорилъ только о томъ, что надо сдѣлать и чего не надо дѣлать. Спорилъ въ предѣлахъ частныхъ техническихъ темъ, выдвигаемыхъ работой. При теоретическихъ бесѣдахъ — обыкновенно молчалъ и скучалъ. Такое видимое безразличіе къ отвлеченностямъ было бы странно въ интеллигентѣ, но дѣло именно въ томъ, что онъ не былъ «интеллигентомъ», а дѣятелемъ. Горѣніе превратилось въ двигательную силу. Мозгъ былъ орудіемъ, а не самоцѣлью, — такимъ же орудіемъ, какъ руки.
Каллиниковъ никогда не грустилъ, не умничалъ, не интересовался истинами, лишенными ближайшаго примѣненія. Не знаю, могъ ли онъ дать что-нибудь какъ писатель. Но для дѣятеля современности свобода отъ полумечтаній означала сосредоточеніе на одномъ опредѣленномъ предметѣ, получавшемъ необходимый волевой толчокъ.
Каллиникову была свойственна рѣдкая разновидность смѣлости — безстрашіе. Онъ былъ безпокойный и настойчивый противникъ. Борьба съ коммунистами въ Болгаріи большое его дѣло, а убійство его — для него блистательный атестатъ.
Такъ убираютъ съ дороги политическія помѣхи, Такой опасной помѣхой онъ и былъ для большевиковъ — всюду, гдѣ появлялся.
Передъ Каллиниковымъ раскрывалась многозначительная жизнь. Въ его лицѣ безвременно погибъ выдающійся русскій журналистъ и борецъ за національное дѣло.
[1] У вашего бюро плохое досье (фр.)
[2] Благоволите принять мои наилучшія гуманистическія чувства (фр.)
Н. Чебышевъ
Возрожденіе, №1514, 25 іюля 1929
Views: 18