Въ 1458 номерѣ «Возрожденія» была напечатана моя небольшая статья о стихотворномъ сборникѣ Парижскаго Союза молодыхъ поэтовъ и писателей. Какъ можетъ быть помнить читатель, интересующійся поэзіей, я между прочимъ, коснулся распространеннаго нынѣ обычая сочинять стихи, наполненные безсмыслицей, которая, по формулѣ Пушкина, происходитъ не отъ недостатка словъ для выраженія чувствъ и мыслей,а напротивъ, отъ отсутствія мыслей, замѣняемыхъ словами. Въ косноязычіи нѣкоторыхъ современныхъ стихотворцевъ (отнюдь не всѣхъ участниковъ сборника) я видѣлъ какъ бы дымовую завѣсу, за которой спрятаны оловянные солдатики: маленькія мысли, убожество коихъ авторы хотятъ скрыть подъ большими словами.
Вскорѣ послѣ появленія моей замѣтки, отъ одного изъ косноязычествующихъ авторовъ получилъ я письмо. (Оно, признаюсь, лежитъ у меня уже мѣсяца полтора, но мнѣ все некогда было имъ заняться). Воспроизвожу его, въ точности сохраняя правописаніе и пунктуацію.
«Уважаемый господин Ходасевич
Некоторая несправедливость в Вашей Литературной Заметке о молодых поэтах в Париже не помешала мне отнестись к Вам очень симпатически.
Только меня не убеждает Ваша уверенностъ (она ведь необходима) в благость компромисов идей в пользу речи.
Принимаю во внимание, что говорить приходится с огромным трудом и силиться уметь — о большом и «неочевидном».
В поэзии есть «законы». Некоторые «ходят» без него, и уже из-за этой эксперементальности их труднее назвать поэтами, даже начинающими.
Но что делать со «знаниями» и понятиями, которые так волнующе неудержимы, неподающиеся фотографированию, замене символами? (Слава Богу).
Вы предлагаете самоуверенными символами и образами заниматься, и меньшими виденьями в пользу изъяснимости (я знаю — и ненаоборот). Считая, должно быть, поэзию положительной наукой. Стало быть «говорящий» в этом случае, долженъ считать усилие «говора» — осуществимым: значит лучше всего это — «хуже думать» и «лучше всего» говорить» (я знаю что Вы злитесь) — только так можно иметь «законную» поэзию и наложить на нее контроль, как «власть имущий»!? А удолитворит это только тогда, когда когда свои условные ценности стоят
превыше всего.
Мне будет очень грустно, если Вы мне не ответите.
Искреннее примите уважение
(подпись).
Предоставивъ моему корреспонденту «грустить», я ему не отвѣтилъ, — ибо какой смыслъ отвѣчать въ индивидуальномъ порядкѣ взрослому человѣку, стоящему на столь младенческой ступени развитія? Все равно, разъяснить я ему ничего не въ силахъ, ибо ни къ логическому мышленію, ни къ обсужденію серьезныхъ литературныхъ вопросовъ онъ слишкомъ явно не подготовленъ. Но скрыть это письмо отъ читающей публики я не считаю себя вправѣ.
Долженъ сказать преждо всего, что въ этой неразберихѣ я въ общемъ разобрался. Нѣкоторыхъ отдѣльныхъ фразъ (напримѣръ — безъ чего именно «ходятъ нѣкоторые»?) я не понялъ, но общій смыслъ посланія болѣе или менѣе ясенъ. Приписывая мнѣ мысли и намѣренія, коихъ я, слава Богу, никогда не высказывалъ, и употребляя слова, которыхъ онъ еще не понимаеть, мой корреспондентъ въ общемъ силится заявить, что безсмыслицы въ его стихахъ происходятъ отъ невозможности выразить какія то «волнующе неудержимыя знанія и понятія». Иными словами, что природа этой безсмыслицы съ точки зрѣнія пушкинской формулы законна. Такимъ образомъ, мнѣ какъ бы остается повѣрить автору письма на слово и не корить его стихи за косноязычіе, а сожалѣть о томъ, что я самъ не умѣю въ нихъ разобраться.
Все это было бы такъ, если бы не одно весьма важное и все разъясняющее обстоятельство. Письмо моего корреспондента есть не что иное, какъ путанное и обезсмысленное изложеніе мною же приведеннаго закона (точнѣе первой его половины). Но если человѣкъ не можетъ въ письмѣ разумно и грамотно повторить чужую отчетливо выраженную мысль, то онъ лишь наглядно этимъ доказываетъ, что подъ его перомъ любая вполнѣ выразимая «идея» тотчасъ превращается въ безсмыслицу. Это и значитъ, что я правъ, когда не вѣрю въ глубину стиховъ, написанныхъ такимъ человѣкомъ.
Причины косноязычія въ стихахъ моего корреспондента (и ему подобныхъ) ясны изъ этого же письма. 1) Мой корреспондентъ пытается мыслить на темы, ему еще недоступныя. 2) Онъ вообще не умѣетъ мыслить логически. 3) Онъ не разбирается въ словахъ, которыя употребляетъ (что значитъ, хотя бы, «заниматься самоувѣренными символами»?) 4) Онъ не знаетъ грамматики («увѣренность въ благость», «которые неподающіеся фотографированію»; «эксперементальность»; наконецъ, рекордъ: двѣ ошибки въ одномъ словѣ: «удолитворитъ»)…
Я публикую это письмо, чтобы показать воочію, что въ словесность русскую хлынули люди, для которыхъ «усилія говора неосуществимы», ибо ихъ интеллектуальный и образовательный уровень еще слишкомъ низокъ. Я считаю своей обязанностью предупредить читателей, систематически вводимыхъ въ заблужденіе, ибо подобныхъ «авторовъ» нынѣ расплодилось слишкомъ достаточно. Не нужно вѣрить, будто за ихъ «темнотами» что-то есть: ничего нѣть, кромѣ невѣжества и неспособности мыслить. Не нужно вѣрить и критикѣ, которая разсуждаетъ всерьезъ и глубокомысленно о подобныхъ авторахъ. Вѣдь вотъ недавно еще, въ одномъ высококультурномъ и серьезномъ органѣ, (редакція, разумѣется, не въ силахъ провѣрять каждое сужденіе своего сотрудника о микроскопическихъ, ей неизвѣстныхъ поэтахъ), какъ разъ о моемъ корреспондентѣ было напечатано, что это — «поэтъ темный, странный, но изъ тѣхъ, чье косноязычье хочется назвать высокимъ».
Онъ и теменъ, и страненъ, но не потому, что онъ выше нашего пониманія, а потому, что ниже.
Въ каждой литературѣ бываютъ эпохи упадка. Но еще никогда и нигдѣ не бывало такого стыда, чтобы невѣжество и неграмотность давали преимущественное право на званіе писателя.
Владиславъ Ходасевичъ
Возрожденіе, №1514, 25 іюля 1929
Views: 16