Борисъ Константиновичъ Зайцевъ — человѣкъ, по собственному опредѣленію, «осѣдлый». Привыкаетъ къ дому, къ вещамъ. Изъ окна его виденъ чужой садъ, два дерева. Я увѣрена, весною онъ скажетъ: «Мои каштаны зацвѣли». Сидитъ онъ въ «своемъ» креслѣ, противъ окна, противъ письменнаго стола, гдѣ изъ темной рамки ему улыбаются два милыхъ лица. На столѣ — книги, матеріалы и кипа листовъ, исписанныхъ крупнымъ, яснымъ почеркомъ.

Говоръ у Зайцева — какъ его почеркъ: спокойный, внятный и правильный. На вопросъ отвѣтитъ не быстро: призадумается, а потомъ произнесетъ ровную, непрерывную фразу. Хорошая, плавная рѣчь, иногда съ насмѣшечкой. Вообще же «ехидства» въ Б. К. нѣту, людей и вещи онъ воспринимаетъ серьезно, чаще всего, пожалуй, со стороны сердечной ихъ жизни. Это и даетъ толчокъ нашему разговору.

Я спрашиваю: — какъ представляется Б. К. столь распространившійся жанръ романа-біографіи, и какъ, по его мнѣнію, строится такой романъ, какъ берется жизнь человѣка, какіе элементы въ ней — основные.

— У меня никакихъ общихъ идей на этотъ счетъ нѣтъ (Б. К. выговариваетъ «идэй»). Могу судить только по тому, какъ я самъ работаю, какимъ путемъ шла мысль. Впервые я задумался объ этомъ жанрѣ, когда прочелъ одинъ извѣстный романъ. Долженъ сказать, что чрезвычайно мнѣ не понравилось, чрезвычайно. Прямо оттолкнуло. Такая развязность въ отношеніи къ жизни человѣка, да еще крупнаго человѣка! Къ тому же авторъ надѣлилъ его собственной рѣчью, да и разсмотрѣлъ однѣ только ссоры съ отцомъ, да какъ любилъ, да какъ женился. А о стихахъ между прочимъ — источникъ дохода. Но вѣдь поэтъ внѣ своихъ произведеній сталъ сразу проще, мельче, а порою и вовсе необъяснимъ. Тутъ, въ сущности, и заключена трудность. Когда я принялся за Тургенева, думалъ, что писать будетъ легко и ошибся. Очень трудно. Воображеніе уводитъ, а фактическія данныя держатъ — такъ и приходится вести себя и ущемлять фантазію (онъ показываетъ двумя руками нѣчто, въ родѣ узкой лодки). Пожалуй, самое стѣснительное — удержаться отъ діалога. Такъ и кажется, что сказали Тургеневъ или Віардо такія-то слова. Но этого имъ приписать не рѣшаюсь…

Здѣсь я проявила безпокойство. Факты, положимъ, извѣстны, и то!.. Но вѣдь въ жизни чаще важны не событія, а отраженіе ихъ въ нашемъ внутреннемъ существѣ. Какъ съ этимъ? Какъ это найти? Или есть все-таки у каждаго человѣка свои «слова-ключи», по которымъ можно догадаться?

Б. К. задумывается.

— Вполнѣ узнать не просто. Но тутъ должна помогать интуиція, выборъ сюжета, выборъ біографа. Нельзя сегодня, напримѣръ, писать о Чеховѣ, а завтра про Вашингтона, или, скажемъ, про Авраама Линкольна. Надо, чтобы тотъ, о комъ пишешь, сталъ въ нѣкоторомъ ролѣ своимъ человѣкомъ. Чтобы его судьба стала почти вашей, вашимъ личнымъ дѣломъ, чтобы для васъ внутренне стало важно, какъ у него разрѣшится тотъ или иной вопросъ.

— Помогаетъ ли творчество раскрыть жизнь человѣка, — спрашиваю я. — Связь между нимъ и жизнью — большая?

— Ближайшая связь… То есть, конечно, все иначе разсказано, всегда есть элементъ выдумки, но основное — правдиво. Особенно у такого художника чистаго типа, какъ Тургеневъ. Интересно взаимовліяніе: знать какъ протекала жизнь автора, годъ за годомъ, и потомъ перечесть его сочиненія. Тутъ многое увидишь, и поймешь, откуда возникли тема, сравненія, образы.

Въ передней, за стѣною, прошумѣли чьи-то крупные, быстрые и легкіе шаги. Вспомнилось, что въ одномъ изъ давнихъ разсказовъ Зайцева — въ «Мифѣ» — герой думаегь о своей молодой женѣ: «такая большая и такая легкая»…

— Творчество становиіся понятнѣе, если знаешь жизнь автора. Но и жизни его не постигнешь, если пренебречь творчествомъ. Многое вызвано тѣмъ, чего онъ искалъ, о чемъ мечталъ въ художественной области.

— Вліяетъ ли пейзажъ на человѣка, или мы его преображаемъ и окрашиваемъ, въ зависимости отъ собственныхъ состояній?

— Думаю, что вліяетъ. По крайней мѣрѣ, по себѣ скажу, я въ среднерусской полосѣ, или я же въ Италіи чувствовалъ себя совсѣмъ инымъ. Природа насъ поглощаетъ, характеръ нашъ измѣняется… А у Тургенева, въ частности, странно было: живалъ по-долгу заграницей, а переживалъ и несъ въ себѣ русскую природу. Впрочемъ, онъ вообще былъ существомъ пассивнымъ, и очень поддавался вліяніямъ. И ставка всей его жизни была женственная — исканіе счастья, а счастье видѣлъ въ женской любви. Ну и, конечно, былъ всю свою жизнь глубоко несчастливъ. А влюбленъ былъ до послѣдняго часа — вполнѣ невинно — и во Вревскую, и потомъ въ Савину. Не могъ до старости отказаться отъ мечты о счастьи… Собственно, мнѣ жизнь Тургенева такъ и явилась, такъ и писалась, какъ исторія любви.

— Вы считаете, что трудно найти «своего» героя… А у васъ есть такіе?

— Есть… — Б. К. усмѣхается. — Очень странно сказать, совсѣмъ неожиданно. Представьте себѣ — Суворовъ… Что меня въ немъ влечетъ? Порывъ, легкость дѣйствія, — очень русск’ій порывъ, русскій типъ, стремительный. И даже мнѣ представлялось — раскрыть Россію въ трехъ лицахъ: преподобный Сергій Радонежскій, Тургеневъ и Суворовъ. Святой, художникъ и воинъ. Однако эта схема трехъ Россій — одной Россіи — пришла послѣ. И Сергія, и Тургенева я писалъ раньше такого сопоставленія. Не знаю, займусь ли Суворовымъ, — во всякомъ случаѣ, не сейчасъ, не скоро. Меня уже тянетъ къ беллетристикѣ, къ роману.

— Какому, о комъ?

— Уже изъ парижской жизни, но герои будутъ русскіе, и даже-кое-кто изъ прежнихъ моихъ, взятыхъ въ нынѣшнія времена. Ну, и хочется обновленія формы — мы всѣ измѣнились, не та психологія, не въ томъ ритмѣ живемъ, не тотъ пейзажъ —- все это хочется и выразить нѣсколько иначе.

Послѣ небольшого раздумья Б. К. возвращается къ біографіи.

— Трудно теоретически разсматривать процессъ письма, но за жизнеописаніе святого должно приниматься иначе, чѣмъ за жизнь писателя. Есть нѣкая условность въ письмѣ, въ родѣ иконописи… А въ другомъ случаѣ технически — полная свобода… Но обманчивая, тому что вашъ матеріалъ вамъ повелѣваетъ. И здѣсь видно, насколько жизнь бываетъ непредвидѣнна, и вопреки всякой логикѣ. Напрашивается иное рѣшеніе, и совсѣмъ иной отвѣтъ, чѣмъ тотъ, который выставленъ жизнью… — Онъ слегка смѣется. — Да, изъ другой области: до чего странно, вѣдь послѣ смерти матери Тургеневъ сталъ обладателемъ Спасскаго, и было у него около пяти тысячъ крѣпостныхъ душъ…

— Такъ вы задумываетесь, былъ ли онъ при этомъ европейцемъ?

Б. К. машетъ рукой.

— Какое тамъ! Просто цѣнилъ онъ западную культуру и цивилизацію, многое въ Россіи его раздражало — но по существу Европа все-таки была ему чужда, и оставался онъ русскимь барином… Какіе мы европейцы!

Это «мы», вырвавшееся невольно, правдиво. По стѣнамъ — полки съ русскими книгами, въ изголовьи — икона, изъ сосѣдней комнаты кличутъ:

— Идите, у меня чай съ ватрушками.

И такая русская бѣлокурая голова заглядываетъ въ дверь.

— Папа, ты свободенъ?

Н. Городецкая.
Возрожденіе, № 2051, 13 января 1931.

Visits: 13