Барановичи. — большая деревня. — Бѣлорусскіе мужики. — Столпцы. — Мысли въ жару. — На пути къ совѣтской границѣ. — Большевицкая арка и пятиконечная звѣзда. — На совѣтской территоріи. — Насъ фильмуютъ. — Вдоль границы. — Бесѣда съ совѣтскимъ кондукторомъ.
Барановичи мѣсто историческое, большая деревня, широко раскинувшаяся, однообразная, рѣдко застроенная. Бѣлоруссія. Говоръ здѣсь у мужиковъ жесткій, гортанный. И пейзажъ жесткій. Хвойные лѣса, поля, ни единаго холма кругомъ, сѣрыя хаты и сѣрыя рубахи мужиковъ.
Воскресное утро. Тянутся по улицѣ мужики изъ окрестныхъ селъ. Иду рядомъ съ крестьянской семьей.
— Ну, конечно, мы русскіе, — говоритъ старшій, бородатый, приземистый мужикъ, — бѣлоруссы значитъ.
Молодой, картузъ у него набекрень, смотритъ на меня исподлобья. Не понимаетъ, кто я, — а вдругъ пойду да разскажу польской полиціи, что ругали они «осадниковъ», да какъ ругали!..
Убогая деревянная церковь въ Барановичахъ. Теперь строятъ новую, но когда выстроятъ, только гадать можно. Скупо правительство на субсидіи.
Босыя бабы кормятъ дѣтей на травѣ. Толпа въ церкви. Сзади глядя — несчетные загорѣлые затылки и пестрыя бѣлые, красные, синіе, всѣхъ цвѣтовъ платки. А за затылками, за платками пламя свѣчей и сверкающій иконостасъ. Служитъ батюшка старый, благодушный; такъ душевно читаетъ онъ слова Евангелія, такъ плавно, такъ любовно благословляетъ склонившіяся головы…
Въ Барановичахъ польская начальная школа, есть и еврейская. Бѣлорусскому языку обучаютъ, русскому, конечно, нѣтъ. Но Законъ Божій здѣсь преподается по-русски. Обѣлоруссить населеніе полякамъ не удалось. Если бѣлоруссомъ-самостійникомъ объявитъ себя мужикъ, значитъ большевикъ или полу-большевикъ. Бѣлоруссовъ начали бояться поляки послѣ процесса большевицкихъ «хуртковъ», революціонныхъ бѣлорусскихъ союзовъ, нынѣ воспрещенныхъ. Но признать населеніе русскимъ поляки и не думаютъ, и когда бѣлоруссы дѣйствуютъ противъ русскихъ — ихъ поддерживаютъ.
Пріѣхалъ я въ Барановичи спеціально, чтобы получить пропускъ къ совѣтской границѣ. Каменные новые дома — цѣлый кварталъ. Здѣсь живутъ чиновники, а кругомъ казармы — близко отъ мѣста, гдѣ стояли поѣздные составы штаба верховнаго главнокомандующаго. Такъ и запомнились отъ Барановичей: евреи, русскіе крестьяне, а въ центрѣ — чиновники и солдаты.
Оказалось, разрѣшеніе нужно брать въ Столпцахъ.
Столпцы, какъ и Барановичи — огромная деревня и такъ же какъ въ Барановичахъ живутъ въ Столпцахъ почти одни евреи, а въ центрѣ — правительственныя зданія.
Странный городъ Столпцы, странный потому, что жизнь въ немъ мирная, обыденная, а это послѣдній городъ на рубежѣ новой Европы, — дальше уже все иное, непостижимое: черезъ пятнадцать верстъ совѣтская граница.
Жизнь обыденная, но разговоры столпчанъ полны невольнаго волнующаго любопытства, а что тамъ, за пятнадцатой верстой?
— Въ Минскѣ свиныо большевики ввели въ синагогу, — разсказывалъ раввинъ, что бѣжалъ оттуда.
Къ осени снова крестьяне побѣгутъ. Теперь меньше перебѣжчиковъ стало. Тройные кордоны поставили большевики. Но осенью все прорвутъ, увидите…
Тихо течетъ Нѣманъ, купаются дѣти, веселъ ихъ смѣхъ, шумны всплески воды. Жалкій, хилый еврей идетъ за мной. Догоняетъ, отстаетъ, снова догоняетъ — старается уговорить меня продать ему все, что привезъ съ собой: онъ больше всѣхъ платитъ за поношенное платье. Чеснокомъ несетъ отъ него, чеснокомъ несетъ изъ еврейскихъ лавочекъ возлѣ моста. Скученное, нищее гетто. Такимъ же было оно и сотни лѣтъ назадъ.
Сегодня я увижу совѣтскую границу.
Не такъ то ужъ просто оказывается проѣхать на границу. Староста столпецкій объясняетъ мнѣ:
— Не могу дать вамъ разрѣшенія. Вѣдь это какъ бы фронтъ. Каждую ночь гдѣ-нибудь стрѣльба. Отвѣтственности не хочу брать. Долженъ запросить министерство…
Томительные часы ожиданія. Жара угнетающая. Безцѣльно хожу по столпецкимъ улицамъ. Изучилъ ихъ кажется такъ, что никогда не забуду — и зачѣмъ мнѣ это? Базаръ съ пыльными подводами, Рахили на порогахъ, возъ съ сѣномъ, солдаты у забора учатъ дѣвку курить, лаетъ собака, куры, и снова откуда-то понесло чеснокомъ…
Лѣнивыя мысли, лѣнивые разговоры въ такую жару.
Объясняетъ мнѣ какой-то польскій чиновникъ:
— Устраиваются всѣ у насъ перебѣжчики, вотъ одинъ слесаремъ здѣсь работаетъ, другой на заводѣ.
«Перебѣжчики? Откуда? — Ахъ да, оттуда. Изъ неизвѣстности, небытія…»
Жара…
Радостная вѣсть — министерство пропускаетъ меня на границу.
Заполняютъ какой-то особый бланкъ. Староста заявляетъ:
— Я позвоню на пограничный пунктъ. Васъ встрѣтитъ комендантъ, но смотрите, никуда не ходите одинъ, ни за что нельзя тамъ ручаться.
Я подошелъ къ тайнѣ.
— Нельзя входить на перронъ!.. — прокричалъ полицейскій.
— Почему?
— Поѣздъ въ совѣтскую Россію стоитъ на пути…
Издали вижу длинную вереницу вагоновъ. Стараюсь разглядѣть лица, глаза людей, которые сидятъ тамъ. Слишкомъ далеко, но слышно, по-русски говорятъ.
Какъ проѣхать до Колосова, пограничнаго пункта? Скорѣй всего летучкой, совѣтуютъ мнѣ. Летучка — польский товарный поѣздъ, идетъ изъ Столпцовъ въ Негорѣлое.
Влѣзаютъ со мной унтеръ-офицеръ и три солдата съ винтовками. Эскортъ поѣзда до Колосова. Мчимся среди густыхъ хвойныхъ лѣсовъ. Столбы, провода, столбы — безконечна ихъ вереница, такъ же будутъ бѣжать они мимо оконъ вагона, когда минетъ рубежъ, когда кончится нашъ міръ, въ такихъ же лѣсахъ, по такимъ же полямъ. Пятнадцать минутъ ѣзды, но какъ онѣ тянутся. Ни о чемъ другомъ нельзя думать. Близко… Совсѣмъ близко. Кругомъ — безлюдье, два километра отъ границы, никого сюда не пускаютъ.
— Подъѣзжаемъ, — вдругъ говоритъ унтеръ-офицеръ.
Высовываюсь изъ окна. Вѣтеръ. Какіе то дома впереди, мчится навстрѣчу намъ высокая, сѣрая, дикаго вида, словно выпрыгнувшая изъ-за поворота, арка и ударяетъ въ глаза огромная надпись:
«Привет трудящимся запада».
А надъ надписью пятиконечная звѣзда.
Еще мгновеніе, и арка будетъ надъ нашими головами. Поѣздъ рѣзко замедляетъ ходъ. Остановился. Арка передъ самымъ паровозомъ. Гдѣ «мы» и гдѣ «они»? — Ничего не понять. Схожу, глядя туда — лѣсъ, рельсы тянутся вдаль. Который же домъ «нездѣшній»?
— Очень пріятно, позвольте представиться, капитанъ такой-то. Господинъ староста предупредилъ…
Это меня встрѣчаетъ комендантъ пограничнаго пункта.
Дома розовые каменные — польская сторона. Въ двухстахъ метрахъ, не больше, за аркой — не то вилла, не то изба — большевики. Нѣмцы построили во время войны этотъ домъ, соорудили здѣсь полустанокъ. Налѣво — хата, жилище большевицкаго коменданта. Арка деревянная, потуга на новую архитектуру. Въ сіяніи шпицовъ, серпъ и молотъ. Надъ аркой красный флагъ.
Еще ближе къ намъ столбъ бѣло-амарантовый, польскій; за нимъ другой, желто-зеленый — цвѣта Бѣлоруссіи, — совѣтскій.
Лицомъ къ пути, наискосокъ аркѣ, польская надпись на воротахъ: «Да здравствуетъ Рѣчь Посполита», а на другой сторонѣ: «Честь и родина».
Мнѣ говорятъ, что на другой сторонѣ большевицкой арки — написано: «Коммунизм сотрет все границы».
«Привет трудящимся запада». — новая надпись; прежде стояло «рабочим». Большевики рѣшили, очевидно, что «трудящимся» тактичнѣй.
Идемъ по рельсамъ съ комендантомъ. Никого впереди. Вдругъ ясно вижу — человѣкъ на крыльцѣ, вотъ и другой, третій въ зеленыхъ фуражкахъ — пограничники. Всматриваюсь въ лица — молодыя, безусыя. Идемъ дальше. Польскій столбъ. — «Нейтральная зона», объявляетъ комендантъ. Еще нѣсколько шаговъ. Совѣтскій столбъ. Людей на крыльцѣ все больше. Одинъ бѣжитъ къ домику коменданта, вижу какъ стучитъ, что-то говоритъ черезъ окно, комендантъ выглядываетъ. Еше два шага…
— Мы на совѣтской территоріи, — спокойно заявляетъ комендантъ. — Дальше идти уже не совѣтую…
Что тамъ происходитъ впереди? Право, фильмъ крутятъ съ насъ!
— Это они всегда, — говоритъ комендантъ. — Все регистрируютъ, что у насъ происходитъ. Нельзя вѣдь воспретить. Должно быть любопытно имъ, что это за штатскій стоитъ со мною передъ ихъ столбомъ.
Кончили крутить. Смотримъ другъ на друга: онъ и я.
— А что, если сдѣлать еще нѣсколько шаговъ?
— Арестуютъ насъ, меня-то отпустятъ, а васъ защитить я буду безсиленъ.
Легкій вѣтеръ оттуда. Тамъ въ избѣ играютъ на гармошкѣ. Хохотъ доносится. Кругомъ тишина.
Поворачиваемъ, идемъ обратно. Не стоять же здѣсь вѣчность, разъ нельзя сдѣлать шага впередъ, передъ этой несуразной избой и рельсами уходящими вдаль…
Польскій комендантъ и совѣтскій, Прокоповичъ, виленскій слесарь — не поддерживаютъ другъ съ другомъ никакихъ сношеній. Польскимъ солдатамъ запрещено говорить съ большевиками. Когда комендантъ долженъ передать большевикамъ какое-либо сообшеніе, онъ подходитъ къ столбу, машетъ платкомъ, къ нему выходитъ совѣтскій комендантъ, принимаетъ сообщеніе, отдаютъ другъ другу честь, не подавъ руки, — вотъ и все.
Раньше еще было мѣсто для встрѣчи — общая водокачка. Но теперь поляки построили свою.
— И впрямь фронтъ здѣсь у васъ, — говорю одному изъ польскихъ офицеровъ.
— Да, въ этомъ родѣ, — отвѣчаетъ онъ. — Такая здѣсь атмосфера, что ружья сами стрѣляютъ. Вотъ совсѣмъ недавно нашего солдата, на нашей сторонѣ ранилъ большевикъ, а потомъ заявилъ, что нашъ перешелъ границу. Обычный инцидентъ. Я служилъ на разныхъ границахъ, вездѣ общаются другъ съ другомъ. Здѣсь совсѣмъ что-то особенное. А перебѣжчики къ намъ попадаютъ чуть ли не каждую ночь. Трудно намъ разобрать, кто спасается, а кто ихъ шпіонъ.
На большевицкой сторонѣ стоитъ рота. При ней два агента ГПУ. Они въ красныхъ фуражкахъ. Главный отрядъ ГПУ на слѣдующей станціи, въ Кайдановѣ. При совѣтскихъ поѣздахъ, которые идутъ въ Столпцы, всегда агентъ ГПУ изъ поляковъ. Поляки воспретили совѣтскимъ кондукторамъ выходить въ Столпцахъ. А то, подъ видомъ кондукторовъ, пріѣзжали шпіоны.
Пошли вправо отъ польскихъ строений. Лѣсъ, запахъ грибовъ. Дорога — екатерининскій трактъ. Курганъ, поломанный крестъ съ надписью: «могила бѣженцевъ». Будка, волчица на цѣпи, поймали ее тутъ въ лѣсу.
— Хорошо здѣсь жить, — говоритъ комендантъ, — ягоды, грибы, охота. Тетеревовъ да зайцевъ хоть цѣлый день стрѣляй.
Поляки въ буквальномъ смыслѣ отгородили себя отъ большевиковъ проволокой. Сотни и сотни километровъ, по всей границѣ – проволочныя загражденія.
— Смотрите, вотъ здѣсь ихъ шпіонъ перелѣзъ, проволоку оборвалъ. Изъ нагана началъ стрѣлять въ нашихъ солдатъ. Успѣли пристрѣлить, никого не ранилъ.
Ходъ черезъ проволоку. Мы на другой сторонѣ. Пни, мохъ, рѣдкая трава. Впереди высокія ели — совѣтская земля.
— Только бы не сбиться, — говоритъ комендантъ. — Отъ столба до столба — прямая линія, по эту сторону мы, а тамъ они. На насъ сейчасъ во всѣ глаза смотрять большевики.
— Да гдѣ же они? Никого не видно.
— Нашихъ тоже не видно. Хотите покажу вамъ…
Дѣлаемъ нѣсколько шаговъ назадъ. Комендантъ останавливается подъ деревомъ.
Спрашиваетъ громко, глядя наверхъ:
— Ничего подозрительнаго?
— Ничего, пане капитане, — раздается съ дерева.
Различаю среди вѣтвей солдата съ биноклемъ.
— И пулеметы у насъ такъ запрятаны, что никогда не замѣтить.
Табунъ лошадей, домикъ, арендаторъ живетъ. Помѣщичья земля, начинаются владѣнія князей Радзивиловъ.
— Обратно поѣдете на совѣтской летучкѣ. Не безпокойтесь, въ поѣздѣ будутъ наши солдаты.
Свистокъ. Подходитъ поѣздъ. На вагонахъ — молоты и серпы, названія русскихъ городовъ, везутъ дерево. Медленно движется поѣздъ, медленно исчезаетъ арка, дома.
Насъ двое на площадкѣ послѣдняго вагона. Совѣтскій кондукторъ и я.
Онъ совсѣмъ молодой, лицо простодушное, симпатичное. Въ фуражкѣ съ малиновымъ кантомъ, въ кителѣ.
Нѣсколько минутъ молчанія. Какъ начать мнѣ съ нимъ разговаривать, какъ сказать все что хочется, все узнать?
— Хотите папироску?
— Русскій вы человѣкъ, это хорошо…
— Русскій, но въ Россію мнѣ нельзя.
— Почему нельзя?
— Бѣлобандитъ я.
Кондукторъ странно глядитъ на меня.
— Что значить бѣлобандитъ? — Такой же вѣдь человѣкъ. Вы попросите, пустятъ…
— Такъ-то это просто у васъ. Вы коммунисть?
— Безпартійный.
— Ну, какъ живется у васъ?
— Мнѣ-то ничего, паекъ у меня, а вообще голодъ будетъ.
Стучатъ колеса — приходится кричать.
— А какъ говорятъ у васъ, гдѣ генералъ Кутеповъ?
— Писала же наша печать — уѣхалъ съ капиталомъ.
— И вы вѣрите? Вѣдь большевики похитили.
— Зачѣмъ же нашъ союзъ будетъ такія вещи дѣлать? Да и невозможно это. Французская полиція не допустила бы…
Говорю первое, что приходитъ въ голову.
— Вотъ у васъ пишутъ — паны здѣсь, а у васъ коммунисты тѣ же паны.
Молчитъ, не хочетъ спорить, или думаетъ какъ и я.
Какъ войти въ его душу — вѣдь такого случая уже не будетъ. Онъ самый обыкновенный, самый средній человѣкъ, этотъ кондукторъ. Никакой злобы ко мнѣ не вижу въ его глазахъ. Но страшно ему должно быть — коммунисты въ поѢздѣ.
Польскій солдатъ входитъ на площадку. Мы оба, словно по взаимному соглашенію, умолкаемъ.
Столпцы. Пожимаю руку совѣтскому кондуктору.
— Хотите, возьмите русскую папиросу, — говоритъ онъ. — Пріятно вамъ будетъ покурить…
Улыбается мнѣ. Простое русское лицо…
Л. Любимовъ
Возрожденіе, №1914, 29 августа 1930.
(Продолженіе слѣдуетъ)
Views: 13