У моей тетушки Анны Ивановны Мар­келовой было нѣсколько фотографій И. А. Гончарова. На одной изъ нихъ, по­чему-то оставшейся въ моей памяти, Иванъ Александровичъ былъ изобра­женъ въ рединготѣ съ галстукомъ, завязаннымъ въ видѣ небольшого банта кру­гомъ широкаго отложного воротничка. Правой рукой онъ касался цѣпочки отъ часовъ, прикрѣпленной къ жилету, а въ другой рукѣ держалъ цилиндръ съ широкими полями. Вся фигура Ивана Александровича, снятаго во весь ростъ, казалась упитанной, округленныхъ формъ. Ту же округленность имѣли и его небольшіе темные баки, которые въ то время носи­ли въ подражаніе императору Александру II. На этой фотографіи Иванъ Александровичъ выглядѣлъ лѣтъ 40, не болѣе.

Такимъ молодымъ Гончарова я не помню и не могу помнить, ибо фотографія, о которой я говорю, была снята въ пятидесятыхъ годахъ, т. е. тогда, когда меня еще не было на свѣтѣ.

Въ первый разъ я увидѣлъ Гончарова в 1878 г., или въ 1879 г., въ годъ русско-турецкой войны или на другой годъ послѣ ея окончанія.

Идя на Моховую къ Ивану Александровичу, мой отецъ какъ-то разъ взялъ меня съ собою. Послѣ того отецъ еще нѣсколько разъ водилъ меня къ Гончарову, но подробностей этихъ отцовскихъ визитовъ я не помню. Помню только, что и тогда днемъ отецъ садился съ Иваномъ Александровичемъ и еще какими-то другими мужчинами за карты. Играли въ вистъ. Ералашъ въ то время выходилъ уже изъ моды. Я слѣдилъ за игрой съ большимъ интересомъ. Если бы не эта игра въ карты, я навѣрное не такъ охотно сопровождалъ бы отца на Моховую, ибо у Ивана Александровича мнѣ, мальчику, дѣлать было нечего и никто со мною тамъ не занимался.

Гончаровъ жилъ одиноко, по-холостому и уже въ то время велъ почти отшельническую жизнь, принимая у себя лишь людей, приходившихъ къ нему по дѣламъ или близкихъ знакомыхъ.

Моховая улица въ томъ концѣ, гдѣ жилъ Гончаровъ, ближе къ Сергіевской, была узкой и довольно мрачной улицей.

Невесело выглядѣлъ и самый домъ, въ которомъ квартировалъ Гончаровъ. Домъ этотъ былъ окрашенъ въ темно-сѣрый цвѣтъ и стоялъ въ тѣневой сторонѣ улицы. Квартира Гончарова помѣщалась въ нижнемъ этажѣ и надъ нею было еще три или четыре этажа. Комнаты были высокія и довольно большія, но солнечный свѣтъ, по крайней мѣрѣ въ тѣ двѣ комнаты, которыя я зналъ—каби­нетъ и столовую,—почти не проникалъ.

Хотя многое изгладилось изъ моей памяти, однако наружность Гончарова въ эти годы первыхъ моихъ съ нимъ встрѣчъ живо мнѣ припоминается.

По внѣшности онъ былъ еще не старъ. У него не было ни рѣзкихъ морщинъ на лицѣ, ни бросающейся въ глаза сѣдины въ волосахъ. Только черты его лица, и ранѣе, судя по фотографіи, мягкіе и нѣ­сколько расплывчатые, какъ будто еще болѣе расплылись. Но что его старило, это—вялость и медлительность его движеній, а также выраженіе его глазъ. Глаза его, сѣрые, съ чуть опущенными вѣка­ми, глядѣли на васъ какъ-то устало и сонно. Въ манерахъ, въ тихой всегда спокойной рѣчи, во всемъ существѣ Гончаро­ва проглядывала какая-то ослабленность съ оттѣнкомъ изнѣженности, отсутствіе мужественности. Но всѣ эти черты, свойственныя людямъ, способнымъ опускаться, нисколько не отразились на туалетѣ Ивана Александровича. Онъ всегда былъ хорошо одѣтъ, волосы и баки его были тщательно расчесаны, бѣлье было снѣжной бѣлизны и чистоты.

Современники находили въ Гончаровѣ черты имъ же созданнаго типа Обломова. Вѣрно ли это? Возстанавливая въ памяти весь внѣшній обликъ Ивана Александровича, мнѣ кажется, что за всей его изнѣженностью, холеностью, отсут­ствіемъ мужественности—таилась твер­дость воли и характера. Впослѣдствіи приходилось неоднократно слышать, съ какой тщательностью и настойчивостью Гончаровъ отдѣлывалъ свои произведенія, по нѣсколько разъ исправляя и измѣняя ихъ содержаніе. Едва ли Обломову, никогда не доводившему свои намѣренія и порывы до конца, былъ бы по силамъ подобный трудъ. И думаю, что если бы самъ Обломовъ принялся добросовѣстно изображать себя, то какимъ бы талан­томъ онъ ни обладалъ, мы въ его изображеніи Гончарова не узнали бы.

Насколько же въ оцѣнкѣ Гончарова, въ отношеніи его способности рѣшиться на что либо въ корнѣ измѣнявшее его образъ жизни и привычки, ошибались его современники и при томъ люди къ нему близкіе, свидѣтельствуетъ разсказъ, слышанный мною въ семьѣ поэта Майко­ва.

Кругосвѣтное плаваніе на фрегатѣ «Паллада» было предложено не Ивану Александровичу, а поэту Аполлону Ни­колаевичу Майкову. Иванъ Александровичъ часто навѣщалъ семью Майкова и узнавъ однажды, что Аполлонъ Николаевичъ по семейнымъ обстоятельствамъ отклонилъ сдѣланное ему предложеніе поѣхать въ кругосвѣтное плаваніе, чрезвычайно этому удивился и сталъ убѣж­дать Аполлона Николаевича въ неосно­вательности его отказа.

— А вы сами, Иванъ Александровичъ, развѣ поѣхали бы? — спросилъ Апол­лонъ Николаевичъ.

Горячо выраженный утвердительный отвѣтъ Ивана Александровича поразилъ тогда всю присутствовавшую при этомъ семью Майкова, настолько всѣ члены семьи Майкова не ожидали отъ Гончарова такой рѣшительности. Желаніе совершить кругосвѣтное плаваніе было выс­казано Иваномъ Александровичемъ столь ярко и убѣдительно, что Майковъ тотчасъ же принялся хлопотать объ устройствѣ Ивана Александровича на фрегатъ «Паллада» и хлопоты его легко увѣнчались успѣхомъ, т. к. ему же, Maйкову, предложено было указать лицо, которое могло бы его замѣнить въ круго­свѣтномъ плаваніи.

Въ послѣдній разъ я увидѣлъ Гонча­рова много времени спустя, быть можетъ за годъ, за два до его кончины.

У той же моей тетушки, жившей на Екатерининскомъ каналѣ около Фонарнаго переулка, по понедѣльникамъ соби­рались близкіе знакомые. Бывало не болѣе пяти человѣкъ. Приходили къ обѣду и тотчасъ послѣ обѣда садились за кар­ты. Играли уже не въ вистъ, а въ винтъ.

Однажды—это было осенью, когда въ гостиной у тетушки немногочислен­ные ея гости сидѣли уже за картами, раздался звонокъ и черезъ минуту появил­ся старый слуга моей тетушки и нѣсколько торжественно доложилъ:

— Иванъ Александрычъ пожаловали-съ!

Лакей моей тетушки, какъ сама тетушка, знавалъ Гончарова еще молодымъ человѣкомъ и называлъ его не иначе, какъ по имени и отчеству.

Игра пріостановилась и моя тетушка встала изъ-за карточнаго стола навстрѣчу входившему Ивану Александровичу.

Если бы меня не предупредили тогда о приходѣ знаменитаго писатели, едва ли я узналъ бы его сразу, настолько онъ измѣнился за тѣ нѣсколько лѣтъ, въ ко­торые я его не видѣлъ.

По-прежнему онъ былъ безукоризненно одѣтъ. По-прежнему широкій отлож­ной воротничокъ и рукава его сорочки были безупречной бѣлизны. Но то былъ уже преклонныхъ лѣтъ, глубокій ста­рикъ въ большихъ темныхъ очкахъ, плохо видящій, съ нерѣшительной поход­кой, съ головой, какъ бы опустившейся въ плечи и тѣмъ неуловимымъ отпечат­комъ въ наружности, который появляется у человѣка, приближающагося къ концу своихъ дней.

Хотя Иванъ Александровичъ уже раньше встрѣчалъ всѣхъ лицъ, которыхъ онъ засталъ въ тотъ разъ у моей тетушки, но каждый изъ нихъ счелъ долгомъ, здоро­ваясь съ Иваномъ Александровичемъ, напомнить о себѣ, назвавъ себя или по имени и отчеству, или по фамиліи.

Самъ Гончаровъ, здороваясь, не наклонялъ головы и только молча протягивалъ руку, и притомъ такъ, какъ будто боял­ся черезчуръ отдалить отъ себя кисть своей руки или сжать и разжать свои пальцы.

Послѣ привѣтствій и взаимныхъ вопросовъ о здоровьѣ тетушка моя, зная Ивана Александровича за любителя карточ­ной игры, предложила сму сыграть въ винтъ.

— Пожалуй, сыграемте, — отвѣтилъ не сразу и какъ бы нехотя Иванъ Алек­сандровичъ.

Прежде чѣмъ возобновить игру, те­тушка велѣла принести маленькіе зеле­ные абажуры, которые и надѣла на четыре свѣчки, поставленныя въ углахъ кар­точнаго стола.

Эти абажуры, какъ я потомъ узналъ, были пріобрѣтены моей тетушкой спе­ціально на случай прихода Ивана Алек­сандровича, глаза котораго, больные уже въ то время, не могли переносить даже свѣта свѣчекъ.

Сѣли играть. Иванъ Александровичъ игралъ плохо. Очень долго думалъ пе­редъ каждымъ назначеніемъ. Ворчалъ, даже на тетушку.

Послѣ двухъ робберовъ хозяйка по­просила всѣхъ въ столовую — пить чай.

За чаемъ Иванъ Александровичъ говорилъ только съ моей тетушкой. Я и до этого замѣтилъ, что ни къ одному изъ гостей моей тетки Иванъ Александро­вичъ ни разу не обратился съ разговоромъ или хотя бы съ вопросомъ, какъ бы совершенно не интересуясь ими и даже не желая соблюсти видимость приличій. За картами назначая игру, Иванъ Алек­сандровичъ дѣлалъ это такъ, что выхо­дило, какъ будто онъ играетъ одинъ и только почему-то вслухъ называетъ ту или иную масть. Только съ моей тетушкой онъ заговаривалъ во время игры о чемъ-нибудь постороннемъ.

Такъ продолжалось и за чайнымъ столомъ. Всѣ гости изъ уваженія къ Ивану Александровичу молчали и только онъ самъ нескончаемо разсказывалъ моей тетушкѣ о своей воспитанницѣ. Можно было подумать — да оно въ дѣйствительности такъ и было, — что вся жизнь Гончарова въ то время и всѣ его интересы сосредоточены были въ вопросахъ объ ученіи и будущемъ его воспитанницы. Ни разу за весь вечеръ Гончаровъ не тронулъ какихъ-либо общихъ темъ, которыя могли бы заинтересовать другихъ гостей моей тетушки, и дать имъ возможность вступить въ разговоръ.

Въ тотъ же вечеръ послѣ ухода гостей я спросилъ мою тетушку, чѣмъ объяснить такое невнимательное, если не сказать болѣе, отношеніе Гончарова къ людямъ, съ которыми ему приходитеся встрѣчаться.

— Я и сама не знаю — отвѣтила мнѣ тетушка, — онъ всегда былъ какой-то страшный — не то дикій, не то застѣнчивый. Многіе изъ-за этихъ его странностей его недолюбливаютъ.

И это вѣрно. Многіе недолюбливали Гончарова. Припоминаю, съ какимъ злорадствомъ еще за много лѣтъ до описаннаго мною вечера говорили въ обществѣ о томъ, что Гончаровъ «исписался», его литературная дѣятельность кончена, что онъ не можетъ дать болѣе ничего. Съ какимъ почти оскорбительнымъ для Гончарова снисхожденіемъ было встрѣчено и принято тѣмъ же обществом одно изъ его послѣднихъ произведеній—«Слуги»…

Я не знаю, что было общаго въ жизни моей тетушки и у Гончарова. Моя тетушка никогда  объ этом не говорила и старое время не вспоминала.

Могу только повторить, что моя тетушка была знакома съ Гончаровымъ еще въ молодости, вела съ нимъ одно время переписку и сохранила добрыя съ нимъ отношенія до старости.

Письма Гончарова моя тетушка хранила до конца жизни. Она неоднократно говорила, что письма эти согласно его желанію должны быть уничтожены.

Думаю, что наслѣдница моей тетуш­ки исполнила ея волю.

Конст. Маркеловъ
Парижъ
12 октября 1925 г.

Возрожденіе, №258, 15 февраля 1926

Views: 23