Наиболѣе уязвимое мѣсто испанской революціи — Барселона. Если узелъ, называемый Барселоной, будетъ развязанъ, а не разсѣченъ, то Пиренейскій полуостровъ благополучно выйдетъ изъ своихъ испытаній.
Что же такое Барселона?
***
Нѣкоторые судятъ о городѣ по тому состоянію, въ которомъ онъ содержитъ свои кладбища. Другіе — по количеству книжныхъ магазиновъ. У меня — свой подходъ: я сужу по звѣрью и по птицѣ.
Я три раза былъ въ Барселонѣ и однажды мой поѣздъ пришелъ раннимъ утромъ, часовъ въ семь. Около французскаго вокзала расположенъ громадный и прекрасный городской садъ. Въ семъ часовъ онъ только что, въ первый разъ, по<нрзб.>. Пиніи, пальмы, клены даютъ густую коричневую тѣнь. Солнце еще не разозлилось и не заставляетъ васъ щурить глаза. Какъ пріятно послѣ вагонной ночи войти въ такой садъ!
И вотъ вы входите и первое, что видите — знакомая картина. Въ аллеяхъ сада бродятъ одинокіе молодые люди съ книжками въ рукахъ. Кто, закрывъ глаза, вслухъ повторяетъ только что прочитанное; кто ладонью закрываетъ страницы книги отъ соблазна заглянуть; кто, обхвативши голову руками, сидитъ, раскачивается и что-то громко бормочетъ, и есть въ немъ общее съ фанатикомъ, читающимъ молитвы… Это — университетская молодежь, готовящаяся къ экзамену… Боже! Гдѣ же мои двадцать лѣтъ, Петровскій паркъ, рѣчка Ждановка, Крестовскій островъ, взморье? Давно-ли это было и гдѣ оно? О, какъ скоро летитъ жизнь и какъ, дѣйствительно, быстры ея волны!
Подошли къ душѣ счастливыя и молодящія воспоминанія, тихо иду я по круто-утрамбованнымъ, желтымъ и чистымъ аллеямъ и вдругъ натыкаюсь на живое препятствіе. На аллеѣ расположилась стая голубей, душъ двѣсти. Мнѣ не хочется ихъ пугать и я замедляю шаги. Наконецъ, подхожу къ нимъ вплотную. Голуби хоть бы что: даже не шевельнулись, — стоятъ и чего-то ждутъ. Какъ же пройти дальше? Легонько, ногою, отстраняю одного: онъ отодвигается, но неохотно: сердито смотритъ на меня снизу вверхъ золотистой каплей глаза, — и какъ бы спрашиваетъ:
— Куда прешь? Не видишь, что-ль, что прохода нѣтъ?
Я остановился въ недоумѣніи. Эта пестрокрылая братія жила своей жизнью и не обращала на меня ни малѣйшаго вниманія. Можно было предположить, что они собрались на митингъ и ждутъ предсѣдателя: ихъ воркованье было вопросительно-недоумѣвающимъ. Кто-то явно опаздывалъ къ часу назначеннаго свиданія. Черезъ нѣсколько минутъ выяснилось, что это былъ глубокій старикъ въ красномъ каталонскомъ беретѣ. Въ рукѣ у него была корзинка, въ корзинкѣ — бѣлый рисовый хлѣбъ. Голуби посторонились, образовали маленькую дорожку и пропустили его къ скамейкѣ. Не успѣлъ старикъ расположиться и закусить, какъ они сидѣли у него на головѣ, на плечахъ и на колѣняхъ, и тѣ, что сидѣли на плечахъ, поклевывали его въ ухо и какъ бы приговаривали: «ну, поторапливайся же, старый чортъ!»
На трехъ языкахъ: на каталонскомъ, на испанскомъ и на французскомъ — старикъ объяснилъ мнѣ, что если я хочу пройти къ водопаду, то мнѣ нужно будетъ сдѣлать крюкъ, потому что эти негодяи не пропустили бы даже Карла Пятаго.
И тутъ я понялъ, что это — большая культура.
Въ Люксембургскомъ саду голуби — болѣе пугливы.
***
На другой день послѣ революціи у насъ въ Петербургѣ, на Невскомъ проспектѣ, вдоль его тротуаровъ, расположились бабы и стали, изъ корзинокъ, торговать яблоками. Это было естественное завоеваніе революціи, но гдѣ-то, съ какой-то непонятной стороны, нестерпимо тяжелое.
И вотъ — революціонная Барселона.
Часовъ въ девять утра я засѣлъ на солнечной сторонѣ бульваровъ. Майское утро — вездѣ очаровательно, но здѣсь оно совершенно очаровательно. Вы сидите въ глубокомъ плетеномъ креслѣ. Передъ вами театръ Liceo и знаменитый барселонскій рынокъ, самый веселый и самый большой, какой только я видѣлъ въ Испаніи. Рыба, какъ на картинахъ Снэйдерса, навалена блестящими горами. Серебристыя мерланы, оранжевый разрѣзъ лососины, громадные морскіе судаки, золотыя рыбы, мрачные крабы, скрючившіеся осьминоги, неуклюжія и пузатыя дорады и даже осетры, бѣдные родственники нашихъ волжскихъ осетровъ. И неподалеку отъ нихъ цвѣты, рощи нѣжныхъ гвоздикъ и бархатистыхъ розъ. Морской острый воздухъ — рядомъ съ благоуханіями, которыя не снились ни Верлэну, ни Шанелю, ни Франсуа Коти. Солнце, жизнь, первыя впечатлѣнья отъ газетныхъ телеграммъ, люди — еще свѣжи, еще искренно желаютъ другъ другу добраго утра… Сидишь и думаешь: почему утренній часъ не сдѣланъ изъ ста двадцати минутъ?
Подходитъ чистильщикъ сапогъ и начинаетъ мычаньемъ и знаками предлагать мнѣ почистить сапоги. Глухонѣмой.
Я ставлю ногу на скамейку, онъ закладываетъ мнѣ въ башмаки какія-то картонки, потомъ вытираетъ ихъ бензиномъ, пускаетъ въ ходъ какія-то черныя снадобья, третъ все это сукномъ, потомъ бархатомъ, и замызганное издѣліе отъ Bally принимаетъ видъ, достойный капуцинскаго бульвара.
Вдругъ на горизонтѣ показывается городовой. Надо знать, что такое барселонскій, Его Величества Альфонса ХІІІ-го, городовой. Каска. Подъ каской — неизмѣнный ансамбль прозорливыхъ глазъ, довольно толстаго носа, дремучихъ усовъ, за которыми не видно рта, и тщательно, тупою бритвою очищеннаго подбородка. Все это вылѣзло изъ ярко-краснаго мундира, — такого краснаго, что я не могу понять: какъ могъ терпѣть его христіанѣйшій король? По обѣимъ сторонамъ — перчатки, подъ которыми чувствуется боксеръ. Я съ любопытствомъ слѣжу за нимъ и вдругъ, не безъ удивленія, замѣчаю, что онъ направляется прямо къ намъ.
Оказывается, мы совершаемъ преступленіе. Оказывается, что на барселонскихъ бульварахъ чистить сапоги — запрещено. Глухонѣмого городовой знаетъ еще съ колыбели и объясняетъ мнѣ что это, въ переводѣ на одесскій языкъ, — большое ракло. Онъ гонятъ его прочь съ бульвара: глухонѣмой противится, показывая себѣ на ротъ, объясняетъ, что и ему тоже надо ѣсть, — городовой неумолимъ: онъ знаетъ психологію ракло. Къ намъ начинаетъ подходить народъ, утренній, рабочій и явно-демократическій.
Кто могъ бы въ Россіи, въ 1917 году, въ мартѣ мѣсяцѣ, запретить торговкамъ продавать яблоки на Невскомъ проспектѣ? По этой аналогіи я думалъ, что и барселонскому городовому не сдоброватъ: сознательный народъ напомнитъ ему о томъ, что завоеванія сдѣланы. Но увы! Барселонскій городовой толково объяснилъ, что по закону онъ долженъ выкинуть сапожный ящикъ за рѣшетку бульвара; въ перчаткахъ этого сдѣлать нельзя, такъ какъ перчатки только что выстираны; снимать ихъ долго, а потому:
— Синьоре, — обратился онъ къ одному лѣвому демократу, — помогите мнѣ исполнить законъ, бросьте ящикъ за рѣшетку, но такъ, чтобы его не раздавилъ трамвай.
Демократъ ящика не бросилъ, а осторожно вынесъ его за черту бульвара.
Тутъ уже возмутился я.
— Помилуйте! — заявилъ я, — у меня одинъ сапогъ вычищенъ, а другой — нѣтъ. Не могу же я оставаться въ такомъ глупомъ видѣ?
Бѣлыя перчатки засверкали въ воздухѣ.
— Пожалуйте въ кафэ и тамъ можете кончать вашъ туалетъ. Здѣсь этимъ заниматься нельзя. Кто вы такой?
— Литераторъ.
— Литераторъ? Самому королю Альфонсу я не далъ бы тутъ вычистить сапоги.
Нечего дѣлать, встаю и думаю, что это у испанцевъ за охота вѣчно ссылаться на коронованныхъ особъ?
Какъ на грѣхъ, поблизости нѣтъ кафэ. Иду рядомъ съ глухонѣмымъ: онъ бѣшено жестикулируетъ и мычитъ. Прохожіе видятъ, что я иду въ башмакахъ только наполовину вычищенныхъ и каждому приходитъ въ голову, что у насъ съ глухонѣмымъ вышелъ денежный конфликтъ и глухонѣмой жгуче обличаетъ меня въ нечестности. Недоброжелательные взгляды: нельзя обижать человѣка и безъ того судьбой обиженнаго. Я ускоряю шаги — и вотъ, наконецъ, оно, желанное кафэ съ полотнянымъ навѣсомъ. Усаживаюсь за столъ и кричу глухонѣмому по-русски:
— Чисть скорѣй, сатана! Связался съ тобою на свою голову!
Глухонѣмой улыбается — и опять мелькаютъ суконныя и бархатныя тряпки.
И вотъ вожделѣнный мигъ насталъ: сапоги сверкаютъ, какъ два черныхъ солнца. Право, за такую работу стоитъ угостить человѣка кофеемъ.
Ничуть не удивившись глухонѣмой садится рядомъ со мною и съ большимъ достоинствомъ начинаетъ занимать меня разговорами, въ которыхъ я ни аза не понимаю. Прохожіе внимательно оглядываютъ насъ и думаютъ, что я, вѣроятно, патронъ этого работяги и патронь порядочный: не эксплуататоръ. И всѣ добродушно намъ улыбаются.
Илья Сургучевъ.
Возрожденіе, № 2209, 20 іюня 1931.
Views: 18