«Три съ половиной четверти народа ждутъ съ такимъ же великимъ нетерпѣніемъ, какъ и аристократы, вступленія иностранныхъ войскъ и эмигрантовъ».

Такое «послѣднее извѣстіе» оттиснуто больше ста лѣтъ назадъ, ручнымъ типографскимъ станкомъ, въ эмигрантскомъ журналѣ «А де Ліаръ», но, право, и это «ожиданіе», и это «великое нетерпѣніе», и эти «иностранныя войска» во многомъ напоминаютъ нѣкоторыя эмигрантскія передовицы нашихъ дней.

Шершавые, старинные листы, шуршащіе и пыльные журналы французскихъ эмигрантовъ — «Ами дю Руа», и «А де Ліаръ», и «Юниверселль», редакторъ которого Серизье былъ повѣшенъ по приговору революціоннаго трибунала, и многіе другіе старинные собратья эмигрантскаго «Возрожденія», — всѣ они горячо и дружно вѣрятъ въ скорое возвращеніе, восторженно влюблены во Францію, считаютъ съ горечью сроки изгнанія и смертельно ненавидятъ всю «сволочь революціи».

Острѣе, великолѣпнѣе, пышнѣе газетный языкъ тѣхъ временъ. Правда, часто какое-то бѣшенство словъ, оргія торжественныхъ клятвъ и тяжеловѣсныхъ проклятій. И вотъ, напримѣрѣ, сдержанная, по тѣмъ временамъ, оцѣнка эмигрантскимъ журналомъ «Журналь де Ж.-Сюло», извѣстнаго «лакея черни» Филиппа Эгалитэ: «Филиппъ Равенство, безстыжій сводникъ, хуже Равальяка», или такая передовица оттуда-же:

«Покойный Мирабо, проклятой памяти, сказалъ однажды, что въ государствѣ есть только взяточники, нищіе и воры. Какъ видите, онъ былъ достаточно лукавъ, чтобы обойти молчаніемъ національное собраніе, ибо въ перечень его попали бы тогда и глупцы, и плуты, и разбойники, и убійцы».

А у насъ, въ Россіи, въ тѣ времена… У насъ:

«Россійска тишина предѣлы превосходитъ
И льетъ избытокъ свой въ окрестныя страны» —

какъ славилъ тѣ времена нашего отечества Михайло Ломоносовъ. И эти величественныя времена и самъ онъ, Михайло Ломоносовъ, по слову Пушкина — «веселье россіянъ, полунощное диво», — и самъ Пушкниъ, и Суворовъ, о которомъ пѣлъ Гаврила Державинъ — «орелъ полунощный, огромный, сопутникъ молній», — и вся эта блистательная, золотогрудая Россія-Паллада, — чудятся намъ теперь только сномъ невѣроятнымъ и небылымъ, только величественной фантасмагоріей.

Для той патетической Петровой имперіи побѣдъ, для той молодой и бурной націи россійской находилъ тогда ея пѣвецъ такія слова, который намъ, померкшимъ правнукамъ Петровымъ, нынче и не снятся, — магическія слова, полныя священнаго восторга, священнаго ужаса:

Побѣда на земли, побѣда на моряхъ,
Дрожитъ Дунайскій брегъ, трепещутъ Дарданелы,
Колеблется Востокъ и Южные Предѣлы…
Мужайтесь, росски Ахиллессы,
Богини Сѣверной сыны!

Охолощенныя русскія души назовутъ теперь эту державинскую мощь «высокимъ штилемъ», казенщиной. Нѣтъ, это не казенщина, и такъ по заказу не пишутъ, а въ этихъ словахъ-заклинаніяхъ дѣйствительно съ изумительной силой запечатлѣнъ патетическій восторгъ молодой націи Петра, утверждающей себя въ бореньяхъ, изумленной величьемъ дѣлъ своихъ…

Въ годы французской революціи «россійска тишина» цвѣла въ нашихъ предѣлахъ. Именно тогда, въ полнотѣ наивнаго ликованья, пѣлъ о Россіи Державинъ:

Въ лаврахъ мы теперь ликуемъ,
Исторженныхъ у враговъ.
Вамъ, Россіянки, даруемъ
Храбрыхъ нашихъ плодъ боевъ.

И россійскіе журналы тѣхъ временъ, синеватые и шершавые листы Санктпетербургскихъ и Московскихъ Вѣдомостей, ни мало не тревожатся «революціей французовъ».

Извѣстія о революціи и «споры британскихъ лордовъ въ аглицкой народной каморѣ» перемѣшаны въ нихъ съ извѣстіями о кометахъ, танцующихъ кошкахъ и о «механическомъ фигурантѣ, изобрѣтенномъ нѣкіимъ иѣмцемъ въ Гамбурге, играющемъ на флейтѣ, пишущемъ подъ диктованіе и чихающемъ весьма натурально».

А объявители предлагаютъ въ тогдашнихъ нашихъ журналахъ то нѣкую «Россійскую Помелу», то «Повѣсть Булавки и ея знакомыхъ, или Переписку Модъ, содержащую разговоры безсловесныхъ чепцовъ, чувствованія мебелей, каретъ, записныхъ книжекъ, пуговицъ и старозавѣтныхъ монетъ, кунташей, шлафоровъ, тѣлогрѣй и пр.»

Мирная тишина и мирная причудливость стариннаго барскаго быта, съ разговорами объ аглицкой народной каморѣ, бунтованіи французовъ и механическомъ фигурантѣ вперемѣшку, — какъ будто и не гремитъ надъ землей громъ французской революціи.

И какъ внезапны среди этихъ милыхъ чертъ старозавѣтнаго барскаго дня такія объявленія екатерининскихъ газетъ:

«Продается сѣропѣгій верховой меринъ, пара пистолетовъ, четырехмѣстная карета, попугай и за пять рублей здоровая дѣвка, умѣющая чесать волосы».

Священный восторгъ Державина, пафосъ молодой націи, блескъ побѣдъ и эта «здоровая дѣвка за пять рублей», — вотъ они, зловѣщія противорѣчія Петровой имперіи — росскій Ахиллесъ и рабъ брадатый, на плечахъ котораго утверждали всю величественную колоннаду имперскихъ Пропилеевъ — островокъ вольной «дворянской» націи и океанъ подневольнаго «низкаго» народа, по природѣ своей купца, промышленника, землеходца и мастера, превращеннаго огуломъ въ насильственнаго земледѣльца, — это крѣпостничество, исказившее и помутившее геній русскаго народа, выбросившее его изъ гражданскаго корпуса, изъ тѣла націи. Можетъ быть, именно въ этомъ была величайшая ошибка геніальности Петра, и въ этомъ же, несомнѣнно, мучительная тревога совѣсти долгихъ поколѣній россійскаго барства.

А когда, въ послѣдніе годы, имперія стала топтаться, «обрастать бородой» и, въ страхѣ революціи, отворачиваться отъ Запада, а значитъ, отъ Петра и отъ безстрашнаго бѣга его вознесеннаго надъ всѣми пропастями Мѣднаго Коня, можетъ быть, именно эти духовныя послѣдствія крѣпостного права — орабливаніе народной толщи, потеря ею, за вѣка рабовладѣльчества, когда она была не субъектомъ, а объектомъ государства, ясности національнаго сознанія и національнаго достоинства, — и привели насъ всѣхъ, ободнявшихъ потомковъ суворовской, державинской и пушкинской націи къ катастрофѣ революціи, къ бунту безсмысленному и безпощадному, къ Пугачеву изъ университета…

Нѣтъ, лучше ужъ вернуться отъ этихъ мыслей къ старинной полкѣ, къ тихимъ листамъ тогдашнихъ россійскихъ вѣдомостей, просторныхъ и уютныхъ, какъ затрапезные шлафоры прадѣдовъ, кь газетамъ Матушки Екатерины.

Французская революція для нихъ что-то презираемое и нелѣпое, что-то вздорное и глупое, отъ чего «сіи гордые и надменные французы» сами одумаются и, во всякомъ случаѣ, что-то очень далекое.

И, можетъ быть, любопытнѣе всего — по полному равнодушію тона — такое извѣстіе въ № 103 «Московскихъ Вѣдомостей» 1789 года:

«Докторъ Гильотенъ предложилъ поставить для всѣхъ преступниковъ одинаковую смертную казнь и тако допустить одно отсѣченіе головы, которое производимо должно быть не черезъ палача, но посредствомъ машины, въ движеніе приведенной».

И больше ни слова, — ни оцѣнки, ни сужденія. А между тѣмъ, это извѣстіе о самой машинѣ революціи, о «матушкѣ Гильотинѣ»…

«Тремъ съ половиной четвертямъ народа» и эмигрантамъ, какъ извѣстно, пришлось ждать довольно долго, но все же дождались тогда — кто императора Наполеона, а кто и старого короля, подагрика и добряка, Людовика Осемнадцатаго, но дождались всѣ мирной Франціи.

Надо думать, дождемся и мы, и кто знаетъ, не будетъ ли тогда первая газетная корреспонденція о вольной Россіи, первое вольное слово о ней, походить на тягостныя впечатлѣнія великаго эмигранта Шатобріана, на его извѣстное описаніе перваго дня въ потерянномъ и возвращенномъ раю:

«Изумилъ насъ нищенскій видъ порта: едва нѣсколько мачтъ. Не видно было мужчинъ на дорогѣ. Женщины, почернѣвшія отъ грязи и солнца, босыя, съ непокрытыми головами, работали въ полѣ. Ихъ можно было почесть за рабынь. И какъ будто огонь прошелъ по деревнямъ — такими жалкими были онѣ, наполовину разрушенныя. Грязь всюду и пыль, развалины и мусоръ. Видны разбитыя ограды и покинутыя церкви. Народъ, которому грозило одно время паденіе, начиналъ теперь новый міръ, какъ бы выходя изъ варварской тьмы средневѣковаго разрушенія. Франція встрѣтила меня такой же новой, какъ новыми были бы для меня лѣса Америки».

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 1086, 23 мая 1928.

Visits: 23