Набережная Сены, гдѣ тянутся горбатые книжные лари, надъ которыми легко шумятъ платаны, напоминаетъ чѣмъ-то кладбище. Тамъ равнодушный ко всему букинистъ, объ уголъ ларя, обитый желѣзомъ, выколачиваетъ пыльныя войны и буколики, пыльныхъ героевъ, пыльное вдохновеніе и пыльный вздоръ, — связки старыхъ книжекъ, перевязанныя бичевами.

Одна изъ такихъ книжекъ лежитъ теперь передо мною на столѣ. Я попытаюсь это загадочное существо описать:

Крѣпкій переплетъ въ полвершка толщиной, коричневая кожа кое-гдѣ поскоблена, можетъ быть, ногтемъ. На сафьяновомъ красномъ корешкѣ косо вытиснены золотыя буквы:

«Достопамя въ Европѣ».

«Достопамя» — потому что не достало на корешкѣ мѣста для полнаго имени и званія моего случайнаго гостя. Вотъ полное заглавіе книжки:

«Достопамятное въ Европѣ, то есть, описаніе всего, что для любопытнаго смотрѣнія свѣта, также за нужду, или по случаю путешествующему, въ знатнѣйшихъ мѣстахъ Европы знать и видѣть надлежитъ».

Надпись заглавія сходитъ внизъ угломъ, подъ нею — рогъ изобилія, съ развивающимися лентами, а подъ чертой, на заглавномъ листѣ:

«Въ Москвѣ, въ Университетской Типографіи у Н. Новикова 1782 года».

Синеватыя страницы въ табачныхъ подтекахъ, буквы «т», похожія на «ш» перевернутыя вверхъ ногами, выцвѣтшая чернильная капля на поляхъ, соломинки и веревочные волоски, застрявшіе два вѣка назадъ въ неважной шершавой бумагѣ, — старая книжка напоминаетъ чье-то ветхое лицо, гдѣ мила каждая морщина.

Въ дѣтствѣ я былъ увѣренъ, что подъ переплетомъ старыхъ книгъ непремѣнно хранится нѣкая тайна, скрыта записка невѣдомаго предка, или что-то другое, чудесное. Сколько переплетовъ расщепилъ я въ дѣтствѣ перочиннымъ ножомъ. Я уже не ищу больше тайнъ подъ переплетами, но горьковатый и сухой запахъ старой книги и теперь кажется мнѣ чудеснымъ.

Надъ ветхими листами испытываешь иногда мгновенныя и странныя чувства: какъ будто освобожденія отъ забвенія, отъ забвенія смерти, и кажется, что касаешься той самой книжки, которой уже касался вѣкъ или два назадъ, вотъ только вспомнить еще что-то, какую-то мелочь, подробность — и тогда вспомнишь всего себя огромно, полно, во всей страшной живости, какимъ былъ два вѣка назадъ.

Правда, такой крошечной подробности, какой-то послѣдней мелочи, никогда и не вспомнить… Вотъ я держу передъ собою «Достопамя въ Европѣ», подъ лампой листы ярко освѣщены, и вижу я сквозь буквы «т», похожія на перевернутыя «ш», стриженныя въ скобку волосы типографскихъ мастеровъ, прихваченныя ремешками. Я вижу у окна дубовые ящики, полные свинцовыхъ буквъ, старинныя типографскія кассы. Надъ ящиками свѣшиваются плошки, въ которыхъ горитъ масло. Уже ночь.

Я вижу себя въ старинной московской типографіи. Мастера безшумно ступаютъ по половицамъ босыми ногами. Вотъ одинъ, въ пестрядевыхъ порткахъ и кожаномъ фартукѣ, надѣваетъ у дверей архалухъ. Тамъ на табуретѣ стоитъ жбанъ съ квасомъ. Такая тишина въ типографіи, что слышно, какъ пощелкиваютъ свинцовыя буквы, отбрасываемыя наборщиками въ кассы, и какъ трещитъ масло въ плошкахъ.

— Эй, малый, подай сюда кофею, — слышу я крѣпкій, пріятный голосъ съ хрипцой. Я узнаю, — это голосъ Николая Ивановича Новикова, вольнаго московскаго типографщика.

Николай Ивановичъ сидитъ въ чуланцѣ, за досчатой перегородкой. Зеленая кожа его креселъ истерта, обтрепалась. Его ноги въ козловыхъ башмакахъ покоятся на кожаной подушкѣ. Николай Ивановичъ въ коричневомъ кафтанѣ съ перламутровыми пуговицами. Одна пуговка, на камзолѣ, наполовину обломана. Бѣлый шелковый шарфъ скрутился на полной шеѣ Новикова въ жгутокъ.

На его столѣ вороха бумагъ, книги, песочница. На горкѣ книгъ лежитъ днищемъ вверхъ черная треуголка Новикова, въ ней его желтоватыя смятыя перчатки съ раструбами и глиняная трубка.

Курчавое гусиное перо скрипитъ и быстро летаетъ по листамъ: Новиковъ самъ правитъ корректуру. Вотъ онъ повелъ отъ буквы «у» хвостикъ на поля, съ завиткомъ, тамъ выправилъ «ерика», тамъ завитушку у «яти». Я вижу, что его бѣлый крупный палецъ съ агатовымъ перстнемъ испачканъ чернилами. Изъ-подъ коричневаго рукава видна кружевная, слегка порванная, маншетка Николая Ивановича.

Такая радость, что я снова здѣсь, — я заснулъ въ типографіи и мнѣ снился смутный сонъ о какой-то дальней и тяжелой жизни, но вотъ я пробудился въ свои времена, среди своихъ, и вотъ вижу моего учителя, можетъ статься, благодѣтеля, высокаго кавалера Розы и Креста, вольнаго типографщика и мартиниста московскаго Николая Ивановича Новикова, вижу его покатый, широко открытый лобъ, его добродушно нависшія вѣки, его крупные и блестящіе каріе глаза. Лѣвый глазъ у Николая Ивановича помаргиваетъ…

Въ чуланцѣ горитъ въ шандалѣ свѣча. Къ свѣчѣ склонился кто-то съ книгой.

Я вижу спину въ голубомъ кафтанѣ съ золотымъ позументомъ. Я хорошо знаю эту плотную, голубую спину съ продольно наморщенной складкой, и эту треуголку, и эту трость подъ мышкой. Я знаю пудреную голову съ лучащимися надъ свѣчей буклями, и косицу въ черномъ шелковомъ кошелькѣ: Иванъ Владимировичъ Лопухинъ разсматриваетъ нѣкую книжицу въ чуланѣ Николая Ивановича.

Я хочу имъ нѣчто сказать, ступить къ столу изъ потемокъ, но все шатается, меркнетъ, и я вижу себя то подъ мокрымъ снѣгомъ, на московскихъ Болчугахъ, то въ кордегардіи, на ночномъ караулѣ.

Теплится въ кордегардіи сальная свѣча, мигаютъ мѣдныя пуговки моего зеленаго сержантскаго кафтана. Я положилъ оба локтя на грязную подушку и читаю на ночномъ караулѣ «Достопамя въ Европѣ».

Какія тамъ чудеса и какія тамъ прелести, какіе городки и крѣпосцы съ диковинными прозвищами, — Бордо, Ципададъ-Родриго или Мальвазія. Точно вся достопамятная Европа лежитъ передо мною на подушкѣ, какъ игрушечная музыкальная шкатулка или курьезный ящикъ, какой довелось мнѣ видѣть у заѣзжихъ нѣмцевъ на ярмаркѣ, съ башнями, часами, соборами, кунсткамерами, марширующими подъ музыку гренадерами, каскадами, фантанеями, каретами, и прочимъ.

Вотъ Берлинъ, «столица короля Прусскаго въ Бранденбургіи. Въ городѣ великая библіотека и кунстъ-камера, на мосту противъ дворца мѣдная статуя курфюста Фридерика Вильгельма Великаго на лошади, и другія вещи».

Вотъ Венеція, гдѣ «на водяную ѣзду содержатъ малыя суда, называемыя гондолы. Каждое судно содержаніемъ поменьше коляски съ двумя лошадьми станетъ».

А въ Римѣ «на горѣ, называемой Монте-Кавала, нынѣшніе папы живутъ, а въ саду сего папежскаго двора такіе органы, которые движеніемъ воды минаветы и другія штуки играютъ».

Въ Лондонѣ же «городскія улицы такъ широки, что по нихъ шестью каретами рядомъ ѣхать можно».

«Въ находномъ домѣ», въ томъ же Лондонѣ, «до двухъ тысячъ зазорныхъ дѣтей и сиротъ содержатъ. Та улица, гдѣ серебряники, да золотыхъ дѣлъ мастера живутъ, лучшая изъ всего города. 3натнаго въ Лондонѣ строенія: Коллегія, театры, ратуша и другія зданія. Пониже города, на рѣкѣ Темзѣ, великая крѣпость, куда герцоговъ, графовъ и другихъ въ погрѣшенія впадающихъ вельможъ подъ арестъ сажаютъ».

«Хотя и сказываютъ будто орденъ «Подвязки» отъ того произошелъ, что король Эдуардъ третій въ танцахъ подвязку съ ноги потерялъ, только сіе смѣшная ложь, а то большаго вѣроятія достойно, что сей же монархъ надъ непріятелями своими великую побѣду получилъ въ ночь передъ сей баталіею, въ аглинской арміи лозунгъ былъ подвязка, по которой и весь сей кавалерской орденъ отъ онаго короля основанъ»…

А вотъ и Парижъ, «чрезвычайно великой, богатой и славной въ Европѣ городъ, на рѣкахъ Сенѣ и Марнѣ, обыкновенная столица королей французскихъ».

«По ночамъ на всѣхъ улицахъ между каждымъ домомъ вывѣшены фонари, отъ которыхъ во всемъ городѣ весьма свѣтло. Парижъ раздѣленъ на четыре части; въ первой части, — называемой Лавиль, Людовикова гошпиталь со многими церьквами; втораго Ласите, властно какъ на острову. Третья часть называется Лиль-Нотръ-Дамъ, т. е. «Богородиченъ Островъ».

«Въ 1635 году отъ короля Людовика Третьяго-на-десять основана Французская академія, въ которой сорокъ персонъ безпрестанно надъ тѣмъ трудятся, чтобы французской языкъ въ совершенную красоту привесть. Въ другомъ, отъ короля Людовика четвертаго-на-десять основанномъ собраніи, находящіеся математики, историки и философы всякія въ совершенство приводятъ, новыя эксперименты дѣлаютъ и машины изобрѣтаютъ».

«Славныя Пресвятыя Богородицы Церьковь утверждена на стѣ на двадцати столбахъ».

«Ежели всѣ великолѣпныя въ Парижѣ палаты и знатнѣйшихъ особъ дворы, а особливо королевскіе домы въ Луврѣ и въ другихъ мѣстахъ со всѣми убранствами видѣть, то никоимъ образомъ безъ крайняго удивленія остаться невозможно, не упоминая обыкновеннаго въ семъ городѣ множества каретъ и колясокъ, великаго числа лакеевъ, также изъ всѣхъ европейскихъ краевъ пріѣзжающихъ сюда чужестранцовъ».

«На монастырѣ у церкви Блаженнаго Инокентія погребена такая женщина, у которой при жизни ея 295 человѣкъ дѣтей, внучатъ, правнучатъ и праправнучатъ мужеска и женска полу было. Великой черезъ Сену мостъ называемой Богородицкой (Понъ-Нотръ-Дамъ), а по обѣимъ онаго сторонамъ 68 домовъ равной высоты. Бастилія, или статская темница, въ которой знатныхъ арестантовъ содержатъ, и многія другія диковины».

А «славной изъ французскихъ монарховъ король Людовикъ четвертый-на-десять родился 5 числа сентября 1638 году отъ Анны-Маріи, сестры Испанскаго короля Филиппа, съ двумя острыми зубами, которыми сей во младенчествѣ бывшій принцъ пяти или шести кормилицамъ груди прокусалъ»…

Вотъ и все о достопримѣчательностяхъ Парижа по россійскому путеводителю Новиковскаго тисненія. Я не знаю погребена ли въ церкви Иннокентія такая женщина, у которой было при жизни 295 дѣтей, не доводилось мнѣ слышать и о двухъ отмѣнно острыхъ зубахъ короля Людовика, но когда я иду по набережной Сены, вдоль книжныхъ ларей, и уже видны за кущами платановъ широкія сѣрыя башни Нотръ-Дамъ, я знаю теперь, что скоро будетъ передо мною Богородицкой мостъ — другого имени у него теперь быть не можетъ, — а тамъ уже виденъ и Богородиченъ островъ…

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 2204, 15 іюня 1931.

Views: 8