Павелъ Муратовъ въ «Каждомъ Днѣ» вспомнилъ недавно о Константинѣ Николаевичѣ Леонтъевѣ.
Исполнившаяся въ началѣ года столѣтняя годовщина со дня его рожденія прошла почти не отмѣченной.
Непонятный и неоцѣненный въ свое нремя — если не считать Вл. Соловьева и Розанова — К. Леонтьевъ продолжаетъ находиться въ тѣни и сейчасъ, когда, казалось бы, личность его и міровоззрѣніе должны были найти самый живой откликъ въ современныхъ намъ поколѣніяхъ и, по меньшей мѣрѣ, надлежащую и заслуженную оцѣнку.
На общемъ фонѣ второй половины русскаго 19-го столѣтія, образъ Конст. Леонтьева выдѣляется своеобразно и ярко. Позитивистъ-соціологъ (по первоначальной профессіи онъ былъ врачемъ) и одновременно глубоко вѣрующій православный, мыслитель, романтикъ и реалистъ-практикъ въ своихъ политическихъ взглядахъ, просвѣщенный консерваторъ, поражавшій современниковъ радикализмомъ, Конст. Леонтьевъ, несмотря на кажущееся одиночество, принадлежитъ къ лучшимъ традиціямъ русской дворянской культуры, той культуры, которая дала Россіи Пушкина,— былъ, можетъ быть, однимъ изъ послѣднихъ ея выдающихся представителей.
Даже внѣшнимъ своимъ обликомъ не походилъ Леонтьевъ на русскаго писателя того времени. Онь былъ очень хорошъ собою, утонченъ въ своихъ вкусахъ, большое значеніе придавалъ внѣшности, блестящъ и парадоксаленъ былъ въ бесѣдѣ. Энергическая при этомъ мужественность его натуры обезпечивала ему большой успѣхъ у женщинъ, успѣхъ, къ которому онъ стремился и котораго добивался. Романтическая сторона жизни Леонтьева, рыцарское отношеніе его къ женщинѣ, которое выразилось, между прочимъ, во время его семейной трагедіи (сумасшествіе жены) — еще ждетъ болѣе полнаго освѣщенія. Леонтьевъ могъ бы быть превосходнымъ героемъ для столь модной въ наши дни біографіи-романа.
Образъ Леонтьева вызываетъ также невольно представленіе о той греческо-византійской преемственности, которая красной нитью, правда, не всегда явно выраженной, проходитъ черезъ всю исторію русской культуры. Напряженіе и строй, слитые въ одномъ богѣ — Діонисъ и Аполлонъ — эти два полюса эллинскаго генія (если попытаться двумя словами выразить его сущность) нашли характерное воплощеніе въ его личности: постоянная напряженность душевной жизни и постоянная же устремленность къ ясности, гармоніи, красотѣ. — оставившая за нимъ нѣсколько пренебрежительную кличку эстета. И во внѣшнемъ мірѣ Леонтьева притягиваетъ лишь отвѣчающее его внутренней сущности, лишь то, что въ гармоническомъ цѣломъ объединяетъ богатство, многообразіе, напряженіе жизненныхъ силъ: и воинскій подвигъ, и полнота церковной жизни, и суровый героизмъ среднихъ вѣковъ, и буйный хмель Возрожденія. Автономной моральной оцѣнки событіи для него не существуетъ. Онъ боится морализма даже въ религіи.
Наоборотъ, всякое ослабленіе напряженія, уравненіе, стремленіе къ упрощенію и однообразію вызываетъ въ немъ почти органическую реакцію, напримѣръ, всѣ тѣ явленія — соціальныя и политическія — которыя ведутъ къ творчески безплодному въ его представленіи равенству и чисто внѣшней свободѣ (подлинная свобода, свобода духа, по Леонтьеву совмѣстима даже съ рабствомъ). Либерализмъ — вотъ тотъ врагъ, съ которымъ всю свою жизнь онъ будетъ бороться и борьбѣ съ которымъ посвятитъ всѣ свои силы — и литературные труды, и публицистическій свой талантъ. Только бы спасти Россію, уже пошедшую по пути дряхлѣющаго Запада, отъ угрожающаго ей уродства буржуазно-мѣщанской посредственности.
И гуманизмъ, и націонализмъ, подмѣняющій «идею націи» племеннымъ началомъ, и славянофильство, и народничество, и даже «розовое» — морально-сентиментальное — православіе, — для него лишь маски, которымъ прикрывается все тотъ же либерализмъ.
Такое умонастроеніе не могло найти сочувствія въ средѣ, которой принадлежалъ Леонтьевъ, сплошь — отъ западниковъ до славянофиловъ — зараженной идеями, съ которыми онъ боролся. И тѣ, и другіе его не пріяли. Оставались круги реакціонные, которые, казалось бы, должны были оцѣнить его консерватизмъ. Но и они пріяли его лишь внѣшне, формально, не могли ни понять утонченной глубины его мысли, ни примириться съ радикализмомъ нѣкоторыхъ его воззрѣній.
Леонтьевъ остался всю свою жизнь одинокимъ. Онъ не былъ геніемъ, чтобы заставить столь чуждую и враждебно-настроенную среду его пріять, несмотря на его почти геніальную иногда прозорливость. Онъ былъ и останется въ исторіи русской мысли странникомъ, зачарованнымъ красотой, безнадежно борющимся за свою идею.
Географически жизненный путь Леонтьева представляетъ почти замкнутую кривую — отъ с. Кудиново, Калужской губерніи, гдѣ онъ родился (13 января 1831 года) до расположенной всего въ шестидесяти верстахъ отъ его родного имѣнія Оптиной Пустыни, гдѣ онъ нашелъ успокоеніе.
Въ творческомъ отношеніи наиболѣе плодотворнымъ періодомъ этого странническаго пути была десятилѣтняя дипломатическая служба на Ближнемъ Востокѣ. Критъ, Адріанополь, Тульча, Янина, Салоники, Константинополь… Жизнь, близкая къ живописной природѣ, къ Греціи, къ Византіи. Здѣсь онъ пишетъ лучшія свои беллетристическія произведенія, еще ожидающія безпристрастной литературной оцѣнки: «Очерки Крита», «Исповѣдь мужа», «Египетскій голубь», «Одиссей Полихроніадесъ», а также свой трудъ — «Византизмъ и славянство». Здѣсь же окончательно вырабатывается его міровоззрѣніе, правда, позднѣе, особенно въ части, касающейся Россіи, претерпѣвшее нѣкоторую эволюцію.
Отрицательное отношеніе Леонтьева къ либерализму и демократизму получаетъ въ «Византизмѣ и славянствѣ» научное обоснованіе. Его своеобразная органическая теорія развитія, расцвѣта и упадка культуръ и народовъ (первичной простоты, цвѣтущей сложности и вторичнаго смѣсительнаго упрощенія) болѣе, чѣмъ на пятьдесятъ лѣтъ, — какъ отмѣчаетъ Бердяевъ, *) — предвосхищаетъ ученіе Шпенглера. Въ частности, въ видѣ характернаго примѣра, стоитъ остановиться на вытекающемъ изъ этой теоріи оправданіи консерватизма. Когда наступаетъ періодъ упадка (а въ томъ, что этотъ періодъ для Европы уже наступилъ, Леонтьевъ не сомнѣвается) — всѣ сторонники прогресса, имѣвшіе свое raison d’être въ эпохи первичной простоты и расцвѣта, становятся пособниками въ разрушеніи государства или кулыуры, хотя практически, на дѣлѣ, какъ будто, и торжествуютъ. Историческая же правда въ этотъ періодъ — за охранителями, которые пытаются «лечитъ и укрѣплять организмъ», находящійся уже въ состояніи разложенія.
Эта смѣлая мысль сопровождается не менѣе любопытными комментаріями. Быть просто консерваторомъ нельзя, это трудъ напрасный: «можно любить прошлое, но нельзя вѣрить въ его даже приблизительное возрожденіе»… Или: «правильная вѣра въ прогрессъ должна быть пессимистическая, а не благодушная, все ожидающая какой-то весны…»
Отсюда уже недалеко до тѣхъ радикальныхъ взглядовъ, которые впослѣдствіи высказывались Леонтьевымъ и не могли не смущать тогдашнихъ благонамѣренныхъ охранителей типа Каткова. Такимъ, напримѣръ, является отношеніе къ соціализму. Рабочій вопросъ представляется ему однимъ изъ тѣхъ путей, на которомъ Россія должна опередить Европу, и болѣе того, — показать ей примѣръ. Характерно, что «консерваторъ» Леонтьевъ ясно отдавалъ себѣ отчетъ въ исторической неизбѣжности рѣшенія вопроса объ организаціи отношеній между трудомъ и капиталомъ, правда, представляя себѣ это рѣшеніе нѣсколько утопически въ видѣ возглавленія соціалистическаго движенія русскимъ царемъ.
Долгое время Леонтьевъ былъ убѣжденъ въ особой культурной миссіи Россіи, не вступившей еще на путь смѣсительнаго упрошенія. Позднѣе, отчасти, можетъ быть, подъ вліяніемъ чувства горечи, вызваннаго сознаніемъ одиночества и непонятости, онъ сталъ сомнѣваться въ своей вѣрѣ, сталъ допускать возможность торжества столь ненавистнаго ему либерально-эгалитарнаго процесса и въ Россіи.
Нѣкоторыя слова его звучатъ пророчески. «Русское общество, — пишетъ онъ за годъ до смерти, — и безъ того довольно эгалитарное по привычкамъ, помчится еще быстрѣе всякаго другого по смертоносному пути, всесмѣшенія и — кто знаетъ? — подобно евреямъ, не ожидавшимъ, что изъ нѣдръ ихъ выйдетъ Учитель новой вѣры, — и мы неожиданно изъ нашихъ государственныхъ нѣдръ, сперва безсословныхъ, а потомъ безцерковныхъ, — родимъ Антихриста…»
Другія слова его, болѣе извѣстныя, звучатъ глубоко пессимистически: «Надо подморозить Россію, чтобы она не гнила…»
Мы нарочно не касались основной темы «Византизма и славянства» (Леонтьевъ относился съ предубѣжденіемъ къ славянству, не любилъ славянскаго демократизма, въ то время, какъ идея византійскаго государства и византійской, связанной съ православіемъ, традиціи была ему очень близка). Сейчасъ гораздо интереснѣе его консерватизмъ, о которомъ мы попытались дать приблизительное понятіе, и который на много десятковъ лѣтъ опередилъ современный французскій консерватизмъ, въ духѣ Шарля Морраса, или радикальныя настроенія молодого поколѣнія современныхъ англійскихъ консерваторовъ. Идеи Леонтьева въ этомъ направленіи пріобрѣтаютъ еще большее значеніе, если принять во вниманіе сравнительную бѣдность и безплодность русской охранительной мысли; онѣ требуютъ и сейчасъ самаго пристальнаго вниманія.
***
Въ заключеніе необходимо сказать нѣсколько словъ о православіи Леонтьева, представляющемъ не меньшій интересъ, чѣмъ его консерватизмъ.
Образъ Леонтьева-язычника, ищущаго красоты и полноты жизни, дипломата и публициста, какъ-то мало вяжется съ образомъ Леонтьева-инока. Рѣшеніе этой, на первый взглядъ, трудно разрѣшимой загадки, въ исключительной сложности его личности, объединявшей самые противоположные психическіе факторы.
Окончательную побѣду одержала та сущность его личности, которая находилась какъ бы подъ спудомъ всю первую половину его жизни. Мы имѣемъ до нѣкоторой степени возможность прослѣдить процессъ его обращенія къ церкви, знаемъ о полученномъ имъ православномъ воспитаніи, о сумасшествіи жены, воспринятомъ имъ, какъ ниспосланное Богомъ испытаніе, о тяжелой болѣзни (холера), черезъ которую онъ прошелъ въ Салоникахъ и которая вызвала въ немъ глубокое душевное потрясеніе, сопровождавшееся символическимъ актомъ отказа отъ міра (сожженіе рукописи романа «Рѣка временъ») и обѣтомъ посвятить себя Богу.
Это было въ 1871 году. Но много лѣтъ еще суждено было Леонтьеву странствовать по міру. Афонскіе старцы, къ которымъ онъ обратился, не сочли его подготовленнымъ къ постригу и послѣ года пребыванія на Афонѣ благословили его вернуться въ міръ. Только шестнадцать лѣтъ спустя, въ 1887 году, онъ найдетъ успокоеніе въ Оптиной, въ которой онъ поселится вначалѣ «помѣщикомъ» за оградой монастыря, а затѣмъ — въ годъ смерти — приметъ и постригъ.
Православіе Леонтьева несомнѣнно отличалось отъ православнаго міровоззрѣнія Хомякова и Достоевскаго большей суровостью и болѣе строгой церковностью. Бердяевъ, отнюдь не отрицая духовнаго подвига Леонтьева, различаетъ въ немъ нѣкоторыя «языческія» черты, считаетъ его болѣе аскетическимъ и афонско-византійскимъ. Очень высоко ставя Филарета — Леонтьевъ относится отрицательно и къ Хомякову, и къ Достоевскому, особенно къ послѣднему, художественно воплотившему свои религіозные взгляды въ образѣ старца Зосимы. Въ извѣстномъ спорѣ его съ Достоевскимъ оптинскіе старцы, въ томь числѣ и отецъ Амвросій, стали опредѣленно на сторону Леонтьева.
Необходимо обратить вниманіе и на то, что Леонтьевъ не ограничивался свѣтскимъ богословствованіемъ, что онъ выдержалъ долгую борьбу со своей душевной стихіей, что, принявъ передъ смертью ангельскій чинъ, онъ какъ бы предвосхитилъ свою окончательную надъ ней побѣду. Этотъ духовный подвигъ, а равно и оцѣнка оптинскихъ старцевъ, придаютъ религіознымъ воззрѣніямъ Леонтьева особый вѣсъ и значеніе. Но это — тема, выходящая далеко за предѣлы газетной статьи, имѣющій цѣлью лишь вспомнить о замѣчательнѣйшемъ русскомъ человѣкѣ, недооцѣненномъ и забытомъ — въ столѣтнюю годовщину его рожденія.
*) «Константинъ Леонтьевъ. Очеркъ изъ исторіи русской религіозной мысли».YMCA, 1926.
Гр. П. Бобринской.
Возрожденіе, № 2089, 20 февраля 1931
Visits: 19