Европейскимъ писателемъ Достоевскій сталъ давно; объ этомъ никто не споритъ. Можно спорить — и спорить безъ конца — только о томъ, какъ понимать опредѣленіе столь неясное. Значитъ ли оно, что въ Европѣ о Достоевскомъ всѣ слышали и многіе его прочли? Или значитъ оно еще, что его поняли, признали, полюбили? Примѣнимо ли оно къ нему, какъ къ Шекспиру, Данте или Гете, творцамъ національныхъ и сверхнаціональныхъ традицій, вершинамъ всеевропейскихъ творческихъ единствъ? Позволено ли понять его въ томъ смыслѣ, что Достоевскій самъ создалъ, или создастъ, способную его принять, новую, свою Европу, однимъ своимъ проникновеніемъ въ нее? Или, наоборотъ, европейскій писатель онъ просто потому, что на европейской землѣ возросъ и вскормленъ геніемъ Европы? Или наконецъ — что всѣ смыслы эти сливаются въ одномъ всепримиряющемъ скрытомъ еще отъ насъ смыслѣ, но который когда-нибудь откроется и намъ?
Одно на всѣ эти вопросы можно отвѣтить уже сейчасъ: дѣло не въ объемѣ славы и даже не въ широтѣ вліянія; дѣло не въ какихъ-либо количественныхъ категоріяхъ, относящихся къ распространенію Достоевскаго въ Европѣ. Больше того: именно количественныя категоріи эти и протнворѣчатъ большей частью болѣе глубокому усвоенію Достоевскаго.
Въ голландской диссертаціи Я. М. Ромейна, вышедшей нѣсколько лѣтъ тому назадъ, приведена огромная литература переводовъ изъ Достоевскаго, книгъ, статей о немъ на всѣхъ европейскихъ языкахъ; съ тѣхъ поръ къ нимъ присоединилось множество другихъ. А сколько во всей этой литературѣ дѣйствительно существеннаго и цѣннаго, того, чему суждено остаться? Развѣ не замѣчательно, что во Франціи только совсѣмъ недавно появился полный переводъ «Братьевъ Карамазовыхъ», а предыдущій переводчикъ пропустилъ добрую треть главъ и началъ прямо со сцены въ монастырѣ у старца Зосимы.
Качеству текстовъ отвѣчала манера истолкованія — начиная отъ авторовъ, объясняющихъ все падучей, и кончая объясняющими все «славянской душой». Но характернѣе всего тотъ фактъ, что самыя злостныя изъ этихъ недоразумѣній были вызваны не сомнѣніемъ, а вѣрой, не отвращеніемъ, а признаніемъ. И чѣмъ больше зачитывались Достоевскимъ, тѣмъ хуже начинали его читать.
Яснѣе, чѣмъ гдѣ-либо, сказалось это въ той изъ европейскихъ странъ, которой было первой, какъ будто, суждено Достоевскаго воспринять, пережить и отъ себя передать Европѣ: въ Германіи. Нигдѣ не читали его такъ много; нигдѣ не обѣщалъ онъ стать такимъ, чуть ли не національнымъ, классикомъ; нигдѣ его такъ не превозносили и такъ истово не божились имъ. Но и нигдѣ не случалось такъ, чтобы страстное увлеченіе, все разраставшееся за послѣднія двадцать лѣтъ, привело къ серьезной и даже отчасти оправданной реакціи: все чаще стали раздаваться въ Германіи голоса, предостерегающіе противъ «русской опасности», средоточіе которой, будто бы, — Достоевскій, противъ восточной расплывающейся безмѣрности, грозящей затопить твердыню Запада и германство.
Одни противопоставляли Достоевскому Гете, какъ истиннаго учителя Германіи. Другіе призывали на помощь Ницше, Шиллера, Клейста. Появился и настоящій памфлетъ, не на Достоевскаго только, а вообще на «Russentum» столь опасный для «Deutschtum-a». Авторъ его считаетъ Достоевскаго самымъ мощнымъ выразителемъ вредоносной русской стихіи и въ немъ осуждаетъ ее. Онъ и назвалъ свою книгу не безъ намека на заменитый романъ: «Путеводитель идіотовъ по русской литературѣ». Грубоватыя нападки ея не остались безъ отклика. Одинъ критикъ писалъ, что «вліяніе Достоевскаго на европейскія литературы ведетъ къ опустошенію и отупѣнію»; другой назвалъ свою статью «Опьяненіе Достоевскимъ, какъ предвѣстіе большевизма». Языкъ ненависти сталъ столь же энергиченъ, какъ языкъ восхищенія и любви. Изступленію вѣрующихъ уподобилось неистовство невѣрныхъ.
Настроенія эти временны, конечно, и много въ нихъ суетно. Но нѣтъ сомнѣнія все же, что свидѣтельствуютъ они о чемъ-то болѣзненномъ и небезупречномъ, — не въ Достоевскомъ, разумѣется, а въ германскомъ истолкованіи его, въ столь же безпрепятственномъ, сколь неуглубленномъ увлеченіи имъ, въ поспѣшномъ проглатываніи его книгъ безъ усвоенія его мысли и его искусства. Глубочайшая духовная напряженность и насыщенность его принимается за нервную судорогу, за поверхностную истерію. Религіозное основаніе воздвигаемыхъ имъ художественныхъ системъ остается неузнаннымъ или неоцѣненнымъ. Да и самыя эти системы не воспринимаются во всей ихъ стройности и полнотѣ, во всей глубинѣ сокровеннаго ихъ замысла. Въ Достоевскомъ нравится безформенность, потому что не замѣчаютъ его формы; въ немъ плѣняетъ мнимое освобожденіе хаоса, потому что не умѣютъ увидѣть истинно-свободный его космосъ; въ немъ увлекаетъ внѣшняя расшатанность души, потому что гораздо труднѣе понять внутреннюю твердость духа. И замѣтимъ, происходитъ это вовсе не потому, что психологія современныхъ нѣмцевъ слишкомъ чужда психологіи Достоевскаго, но какъ разъ потому, что она ему слишкомъ родственна: родственна на поверхности, а потому и непроницаема въ глубинѣ.
Въ связи съ этимъ, все тому же непониманію есть и еще одна причина. Нѣмцы заблуждаются относительно Достоевскаго не потому, что не умѣютъ воспринять его такъ, какъ его воспринимаемъ мы, а наоборотъ, именно потому что они слишкомъ воспринимаютъ его, какъ мы, слишкомъ заражены нѣкоторымъ среднимъ истолкованіемъ, нѣкоторой вульгарной догмой о Достоевскомъ, разжеванной, разболтанной уже въ Россіи.
Было бы величайшимъ заблужденіемъ считать, что только русскій комментарій можетъ научить Европу воспринимать Достоевскаго такъ, какъ нужно; она пойметъ его только тогда, когда сумѣетъ понять его по-своему. Ницше ни въ чьемъ посредничествѣ не нуждался, чтобы взять у Достоевскаго все, что Достоевскій могъ ему дать.
Наше отношеніе къ вліянію Достоевскаго въ Европѣ, къ европейскимъ попыткамъ его усвоить или расчесться съ нимъ, грѣшитъ ничѣмъ не оправданной гордыней. Или мы сами мало писали глупостей о немъ? Или мы сами не учили разлагать его на суетныя схемы? Нѣтъ сомнѣнія, чаще всего Достоевскаго заграницей не понимаютъ, и во всей полнотѣ здѣсь его не усвоилъ еще никто; но предубѣжденіе наше, о томъ, что его здѣсь не поймутъ и не могутъ понять, все-таки столь же непредусмотрительно, сколь высокомѣрно. Оно-то и мѣшаетъ намъ въ европейскихъ книгахъ о Достоевскомъ, рядомъ съ привычными заблужденіями, видѣть непривычную рождающуюся, будущую правду, ту правду, которая и сдѣлаетъ Достоевскаго писателемъ всемірнымъ и отрицаніе которой можетъ только умалить его.
Въ частности, предубѣжденіе это помѣшало намъ должнымъ образомъ оцѣнить одну французскую книгу, едва ли не самую значительную до сихъ поръ изъ всѣхъ книгъ, написанныхъ въ Европѣ о Достоевскомъ.
Я говорю о «Достоевскомъ» Андрэ Жида. Книга эта нова уже тѣмъ, что Достоевскій для Жида — художникъ прежде, чѣмъ мыслитель, а если мыслитель, то неотдѣлимый отъ художника. Слишкомъ долго въ Европѣ, какъ отчасти и у насъ, интересъ къ тому, что считали идеями Достоевскаго, опережалъ пониманіе его произведеній: слава его надолго приросла къ этимъ тощимъ результатамъ разсудочнаго истолкованія. Слишкомъ долго хотѣли въ немъ видѣть союзника или антипода Ницше, апостола «религіи страданія», проповѣдника панславизма, даже криминалиста или психіатра. Созданныхъ имъ людей принимали за подставныхъ лицъ философскаго діалога. Со всѣмъ этимъ порываетъ Жидъ. Онъ понимаетъ, что мысли Достоевскаго существуютъ не иначе, какъ въ его мірѣ и въ душахъ его людей, что борьба этихъ душъ, изображенная имъ, не обмѣнъ отвлеченныхъ мнѣній. Онъ не будетъ отрицать религіозной обусловленности или направленности «Братьевъ Карамазовыхъ» и «Бѣсовъ», но онъ знаетъ, что художникъ, создавая ихъ, не насилуетъ нашего сужденія одностороннимъ выводомъ, а открывается намъ и являетъ намъ правду во всей конкретной сложности души. Въ намѣреніи книги Достоевскаго могутъ быть «тенденціозны»; въ осуществленіи — онѣ сами собой перерастаютъ всякую тенденцію.
Все это не значитъ, что Жидъ понимаетъ Достоевскаго слишкомъ формально или «артистично». Именно потому, что съ идей Достоевскаго онъ отказывается совлекать ихъ художественную плоть, онъ такъ по-своему проникаетъ въ нихъ и такъ питаетъ ими свое искусство. Правда, зная Жида, какъ писателя, нетрудно усмотрѣть и тѣ границы, въ которыхъ онъ Достоевскаго вмѣстилъ, и тотъ предѣлъ, до котораго онъ его понялъ. Но я и не говорю, что Достоевскій Андрэ Жида, точно такъ же, какъ Достоевскій Миддльтона-Мерри, напримѣръ, уже и есть тотъ самый европейскій Достоевскій, который долженъ былъ родиться. Я говорю только, что рожденіе это началось и что оно не могло бы начаться, если бы на Достоевскаго смотрѣли всѣ, какъ смотрятъ на него многіе въ Германіи: сквозь банализированныя формулы русской критики.
Русскаго Достоевскаго продолжитъ европейскій Достоевскій. Но даже частично Достоевскаго продолжать можно, только не превращая его творчество въ идеологію, его форму въ формулу и его искусство въ схему. Это вѣрно для Европы; вѣрно это и для насъ. Намъ всѣмъ предстоитъ окончательно отучиться видѣть въ Достоевскомъ публициста, идеолога, человѣка партіи, и придется не закрывать глазъ на художника, даже видя въ немъ религіознаго вождя. Въ Россіи, вмѣсто родственниковъ, друзей и враговъ, у него останутся одни наслѣдники. Но какъ не одна Россія его создала, такъ и наслѣдовать ему будетъ не одна Россія. Можетъ быть, именно здѣсь его постоянная миссія: не разъединять, а сблизить. Можетъ быть, время уже недалеко, когда мы поймемъ, что у Европы и у насъ одинъ и тотъ же Достоевскій. И кто знаетъ, не будетъ ли это время временемъ его величайшаго торжества.
В. Вейдле
Возрожденіе, №1752, 20 марта 1930.
Visits: 16