Это очень большое наслажденіе читать новую умную книгу, — наслажденіе, которое становится все болѣе и болѣе рѣдкимъ съ годами, потому что число умныхъ книгъ на свѣтѣ ограничено и возрастаетъ оно далеко не въ пропорціи пріобрѣтаемаго съ годами опыта. Книги Андре Моруа всегда принадлежатъ къ разряду умныхъ. Послѣдняя его книга, о Байронѣ, умна въ особенности; здѣсь трудности его темы особенно изощрили испытанное сужденіе автора. Поднявшійся на эту ступень умъ становится высшей формой человѣческаго разумѣнія, онъ приближается къ мудрости…
О жизни Байрона французскій авторъ разсказываетъ съ той убѣждающей правдивостью, которая можетъ быть достигнута лишь полнымъ знаніемъ и пониманіемъ всѣхъ ея многочисленныхъ свидѣтельствъ. Трудность для Моруа заключалась именно въ томъ, какъ это справедливо замѣчаетъ англійскій критикъ Десмондъ Макъ-Карги, что «байроніана» являетъ обширнѣйшіе матеріалы. Знать ихъ, распредѣлить и запомнитъ — нелегко. Но вотъ Моруа не только ихъ знаетъ, не только прибавляетъ къ нимъ новое или возстанавливаетъ забытое, но и находитъ какіе-то настолько вѣрные пути въ лабиринтѣ «разночтенія», что, по словамъ того же англійскаго критика, за каждымъ прилагательнымъ, поставленнымъ въ обширной книгѣ, имѣется гдѣ-то оправдательный документъ.
Когда я говорю о «разночтеніи», я имѣю здѣсь въ виду главнымъ образомъ разночтеніе психологическое. Байронъ написанъ и описанъ безконечное число разъ и съ безконечными подробностями не только въ литературныхъ его біографіяхъ, но и во многихъ строкахъ его собственныхъ произведеній, въ безчисленныхъ письмахъ отъ него и къ нему, въ воспоминаніяхъ о немъ и о всѣхъ людяхъ, имѣвшихъ къ нему отношеніе.
Жизнь Байрона была вся на виду: его внѣшней жизнью занимались другіе; о томъ, чтобы показать свою внутреннюю жизнь, позаботился онъ самъ. Онъ принадлежалъ къ числу поэтовъ, которые преимущественно разсказываютъ о себѣ. Ихъ темы всегда въ той или иной степени автобіографичны, ихъ строки содержатъ признанія, ихъ образы — намеки. Намъ такъ знакомъ этотъ родъ поэзіи, что мы часто считаемъ его вообще нормальнымъ удѣломъ поэта. Мы забываемъ при этомъ иную, описательную и дидактическую поэзію, царившую въ ХѴІІІ вѣкѣ, до Байрона… Нашъ типъ поэзіи, типъ XIX вѣка — это какъ разъ типъ, если не созданный, то развитый и прославленный Байрономъ. Поэтъ, разсказывающій о себѣ, то есть рисующійся намъ «нормальный поэтъ», — это поэтъ утвердившагося вслѣдъ за Байрономъ и господствующаго до сей поры типа. Таково, вѣроятно, самое значительное и прочное послѣдствіе его «вліянія на литературу».
Чѣмъ болѣе была описана и написана жизнь Байрона имъ самимъ и другими, чѣмъ болѣе была она и остается у всѣхъ на виду, тѣмъ здѣсь возможнѣе, конечно, «разночтенія»: слово обманываетъ, и глазъ, судя вещи по видимости, ошибается. Въ лабиринтѣ славъ и изображеній «байроніаны» умъ Андре Моруа служитъ намъ надежнымъ руководителемъ. Въ его большой и съ большимъ трудомъ подготовленной книгѣ есть та счастливая легкость и простота, которая является всегда окончательнымъ для читателя доводомъ. У каждой жизни есть свои логическіе законы. Въ жизни Байрона было многое, что нарушало наиболѣе часто встрѣчающіеся законы жизненной логики. Чтобы заставить почувствовать человѣчность и въ логикѣ этой жизни, надо самому обладать совсѣмъ исключительнымъ даромъ человѣчности! Моруа умѣлъ сдѣлать это, и ему нельзя оказать лучшаго комплимента какъ то, что онъ раскрылъ въ Байронѣ стороны, взывающія къ нашей симпатіи.
Искусство Моруа состоитъ въ томъ, что уму приходится преодолѣвать невольное, но жестокое сопротивленіе читателя. Есть многое въ Байронѣ, что дѣлаетъ его какъ разъ совсѣмъ не «героемъ нашего времени». Байронизмъ не въ модѣ и уже довольно давно и, такъ сказать, «прочно» не въ модѣ. Подъ байронизмомъ обычно разумѣется то, что Моруа называетъ Байрономъ «первой манеры», Байрономъ романтической позы «Корсара» и «Чайльдъ Гарольда». Но не въ модѣ вѣдь и Байронъ «второй манеры», тотъ Байронъ, который самъ отрицалъ до нѣкоторой степени Байрона первой манеры, — Байронъ Донъ-Жуана и рифмованнаго вольнодумства и вольтеріанства. Наше время можно упрекать въ чемъ угодно, нельзя не отдать ему должнаго въ одномъ: оно не любитъ позы и не понимаетъ бремени ложныхъ чувствъ. Наше время цѣнитъ покой, какъ великое и въ самомъ дѣлѣ рѣдкое для людей нашего времени благо. Оно не понимаетъ намѣренныхъ и безплодныхъ безпокойствъ. Читая книгу Моруа, мы не видимъ никогда его «героя» въ состояніи естественнаго покоя и безъ особаго сочувствія взираемъ на причины его вѣчной неестественной тревоги.
Эти причины, по мнѣнію Моруа, изъ числа современниковъ лучше всего поняла женщина, памятная красавица того времени, лэди Блессингтонъ, подруга знаменитаго денди, шевалье д-Орсэ. Она имѣла случай видѣть Байрона въ теченіе двухъ мѣсяцевъ въ Генуѣ, незадолго до отъѣзда его въ Грецію, и записала свои разговоры съ нимъ. Лэди Блессингтонъ отмѣтила глубокій слѣдъ, оставленный въ душѣ Байрона двумя впечатлѣніями дѣтства — его больной ногой и его кальвинистскимъ воспитаніемъ. Байронъ вступилъ въ жизнь съ сознаніемъ «обиды» и съ чувствомъ предопредѣленности грѣха. Никакіе успѣхи, никакіе тріумфы не помогли ему отрѣшиться отъ этого сознанія и отойти отъ этого чувства. Моруа не разъ показываетъ, что на короткое время, какъ бы «забывая себя», Байронъ могъ быть простымъ, веселымъ и жизнерадостнымъ человѣкомъ. Забывая себя… Но былъ ли онъ въ эти минуты все-таки «самимъ собой»? Едва ли такъ, ибо, забывая себя, Байронъ забывалъ созданную имъ о самомъ себѣ идею, а эта идея въ концѣ концовъ была для него гораздо болѣе яркой реальностью, чѣмъ какое-то неопредѣленное жизненное я. Иначе это и не могло быть: тотъ Байронъ, который былъ поэтомъ, удивлялъ свѣтъ и заставлялъ говорить и писать о себѣ людей, былъ Байрономъ не жизненной правды, но Байрономъ «байроновской идеи». Другой Байронъ не могъ бы писать стиховъ, не могъ бы сдѣлаться героемъ легенды. Другой Байронъ былъ поэтому принесенъ въ жертву поэзіи и «исторіи» со всѣми своими менѣе необыкновенными и менѣе живописными склонностями.
Моруа очень хорошо показываетъ, какъ Байронъ въ своей, если такъ можно выразиться, «будничной» сущности бывшій человѣкомъ привѣтливымъ и вѣрнымъ, не составилъ однако семьи и растерялъ на своемъ жизненномъ пути всѣхъ близкихъ людей, подчиняясь заданію повелѣвавшей имъ «идеи». Обожая свое родовое имѣніе, Ньюстедтъ, онъ почти не жилъ въ немъ и продалъ его вопреки искреннѣйшимъ своимъ намѣреніямъ. Осуждая въ душѣ всѣхъ женщинъ, нарушавшихъ супружескую вѣрность, онъ охотно являлся сообщникомъ въ этомъ дѣлѣ тѣхъ изъ нихъ, которыхъ онъ какъ разъ за это и презиралъ. Нe любя по существу свѣтскаго общества и никогда не умѣя преодолѣть своей природной застѣнчивости, онъ считалъ своей обязанностью добиваться шумной свѣтской славы. Чувствуя въ себѣ возможность оказаться счастливымъ въ бракѣ съ женщиной, которую онъ уважалъ до конца своихъ дней, онъ вдругъ настолько испугался такой «измѣны» своей собственной идеѣ, что сдѣлалъ все отъ него зависящее, чтобы разрушить этотъ бракъ.
Байронъ, такимъ образомъ, являетъ рѣдкій и до абсурда доходящій примѣръ вѣрности своему поэтическому слову. Поэзія его въ молодости питалась образами предопредѣленнаго грѣха и презрительной къ міру мятежности. Байронъ серьезно повѣрилъ въ этотъ образъ и изъ своихъ собственныхъ книгъ, изъ своего собственнаго воображенія перевелъ это въ свою собственную жизнь, въ свою собственную дѣйствительность. Онъ во чтобы то ни стало хотѣлъ жить съ такимъ ощущеніемъ, какъ если бы онъ погубилъ многія души и возсталъ «противъ всего человѣчества». На самомъ дѣлѣ онъ причинилъ въ жизни совсѣмъ немного зла — не больше чѣмъ причиняютъ люди весьма далекіе и въ своихъ собственныхъ и въ чужихъ глазахъ отъ «Каиновой» репутаціи.
Наиболѣе уличимымъ грѣхомъ Байрона была его «преступная» любовь къ полу-сестрѣ, Огюстѣ. Но и здѣсь, какъ очень интересно показываетъ Mopyа, онъ былъ курьезно обманутъ въ своихъ «грѣховныхъ» надеждахъ. Ребячливый характеръ Огюсты мѣшалъ ей почувствовать, чтоона совершаетъ «ужасный грѣхъ», и Байрону никакъ не удавалось внушить ей его ощущеніе грѣха и преступленія. Огюста нисколько не мучилась, и слѣдовательно, прирожденная доброта Байрона не была уязвлена достаточно жестоко, чтобы онъ долженъ былъ мучиться за нее. Мучиться же за себя, когда Огюста вполнѣ искренне сегодня забывала то, что было вчера, — было все-таки чуть-чуть смѣшно. Вотъ почему Байронъ съ такимъ рвеніемъ принялся терзать намеками на «ужасный грѣхъ» бѣдную свою жену, увидя въ ней болѣе явныя наклонности и мучиться и мучить другихъ. Ей онъ причинилъ дѣйствительно немало зла, и отраженіе этого зла на его собственной судьбѣ было какъ разъ тѣмъ «возмездіемъ», безъ котораго жизнь его оказалась бы не въ соотвѣтствіи c поэтической идеей его собственной жизни.
И все-таки соотвѣтствія этого на самомъ дѣлѣ не получилось! Байрону только казалось, что какіе-то его грѣхи, какое-то зло, причиненное имъ кому-то, могли соотвѣствовать дѣйствительной и большой несчастливости его скитаній, его бездомности, его одинокости, его романовъ безъ любви и пріятельствъ безъ дружбы, его безцѣльной гибели. Тутъ, конечно, никакого соотвѣтствія не было: не за грѣхи и не за зло, но только за дон-кихотскую вѣрность своей поэтической идеѣ Байронъ заплатилъ очень дорогой цѣной. Это какъ разъ и дѣлаетъ судьбу его человѣчной и роднитъ его со многими и многими другими судьбами. Теперь, когда много лѣтъ прошло со дней его жизни и со дня его смерти, мы какъ-то отдѣльно видимъ и книги поэта и жизнь его, и въ этой жизни, воскрешенной передъ нами умнымъ французскимъ авторомъ, нѣтъ ничего, что заставляло бы насъ взирать съ ужасомъ или негодованіемъ на мятежнаго лорда, но есть многое, что вызываетъ въ насъ живую человѣческую симпатію…
Сто лѣтъ тому назадъ, когда жизнь Байрона не была еще показана его внимательными и бережными біографами, эта жизнь не казалась отдѣльной отъ его книгъ: шумъ этой жизни, людская молва о ней слыли тогда вѣрнымъ къ поэзіи Байрона комментаріемъ. Въ Россію того времени поэзія Байрона и легенда о Байронѣ явились вмѣстѣ, и здѣсь легенда имѣла тѣ преимущества, чтр читать Байрона надо было все же по-англійски, разсказывать же чудеса о Байронѣ можно было на всѣхъ языкахъ!
Вліяніе Байрона въ Россіи оказалось велико. О вліяніи его поэтическихъ темъ и отчасти пріемовъ на русскую литературу мы всѣ учили въ школѣ. Не менѣе важный примѣръ преподалъ Байронъ русскимъ современникамъ въ этомъ, казавшимся имъ полнымъ, соотвѣтствіи литературы и жизни. Пушкинъ и Лермонтовъ были въ этомъ смыслѣ его учениками не въ меньшей степени, нежели въ смыслѣ чисто литературномъ.
Но и не одинъ Пушкинъ и не одинъ Лермонтовъ были очарованы примѣромъ, гдѣ столь живописно смѣшивалась — барственное высокомѣріе и жалость къ низшимъ, знаніе законовъ свѣта и возстаніе противъ сложившихся формъ общежитія, исканіе свободы и мечта о рабствѣ любви. Байроновское дыханіе пронеслось надъ всей дворянской Россіей второй четверти вѣка, какъ призывъ къ соотвѣтствію идеи и жизни. Послѣдствія этого призыва мы знаемъ. Онъ пробудилъ многія неясныя неудовлетворенности и многія неопредѣленныя мятежности. Не знаю, былъ ли задѣть этимъ вѣяніемъ Тургеневъ, но думаю, что имъ были задѣты въ молодости и Бакунинъ, и Герценъ.
Странно, конечно, представить себѣ лорда Байрона какъ-то связаннымъ съ исторіей русской интеллигенціи, съ исторіей русскаго «общественнаго» или «освободительнаго» движенія. Но всякое подобное движеніе, мѣняя идеи, вербуетъ сходственные характеры. На образованіе этихъ характеровъ въ Россіи, въ 30 и 40-хъ годахъ прошлаго вѣка, поэтическій и «историческій» примѣръ Байрона оказалъ большое вліяніе. Его разочарованность привела въ концѣ концовъ къ попыткѣ «героическаго» дѣйствія. Скептическія строфы Донъ-Жуана приближались порой къ «обличенію» и могли бытъ услышаны какъ призывъ къ отрицанію и борьбѣ. Жизнь Байрона въ полномъ, какъ казалось тогда, согласіи съ этимъ закончилась воинственнымъ и въ нѣкоторомъ смыслѣ мятежнымъ эпизодомъ. Неудача этого эпизода яснѣе намъ теперь, чѣмъ она была его современникамъ, въ особенности его русскимъ современникамъ, или почти современникамъ. И мы теперь, читая разсказъ объ его неудачѣ, невольно вспоминаемъ и ихъ неудачи на обманчивомъ «пути къ свободѣ». Мы лучше понимаемъ эти неудачи, мы убѣждаемся въ совершенной ихъ неизбѣжности, когда читаемъ правдивый и умный разсказъ Моруа о томъ, чѣмъ былъ въ дѣйствительности англійскій образецъ русскаго, неудовлетвореннаго самимъ собой и на самого себя возставшаго, дворянина.
П. Муратовъ
Возрожденіе, №1744, 12 марта 1930.
Visits: 17