Не поручусь, чтобы писаніе сжатыхъ изреченій было искусствомъ, особенно распространеннымъ въ наши дни, въ предстоящій его расцвѣтъ не слишкомъ вѣрю, и самая возможность нарочито культивировать его представляется мнѣ сомнительной. Отрицать однако нельзя, что интересъ къ нему за послѣдніе годы очень усилился, что появились новые его поклонники, если не новые мастера, и что позволено поэтому говорить объ относительномъ возрожденіи афоризма. Еще недавно казалось — афоризмъ окончательно убитъ диссертаціей или фельетономъ, но вотъ онъ появляется вновь изъ бумажнаго пепла и заявляетъ о своемъ правѣ на существованіе. Эти притязанія слѣдуетъ разсмотрѣть. Недаромъ даже въ русской литературѣ, до сихъ поръ афористическаго искусства почти не знавшей, появились «Эпиграфы» Григорія Ландау, заслуживающіе серьезнаго вниманія. Недаромъ и въ Англіи вышла очень любопытная антологія афоризмовъ, составитель которой — Логанъ Пирсель Смитъ, пытался и самъ на дѣлѣ возстановить эту почти утраченную литературную традицію. Но всего интереснѣй, да и всего многочисленнѣй опыты, произведенные во Франціи, классической странѣ отточенной, самозаключенной и крылатой фразы. Здѣсь должны быть рѣшительныя побѣды или столь же рѣшающія пораженія.

Литературныя моды въ наше время подхватываются съ необыкновенной быстротой, а то и фабрикуются издательствами; не успѣлъ ихъ выдумать какой-нибудь ловкій закройщикъ, какъ онѣ уже попадаютъ въ универсальный магазинъ. Такъ, очень извѣстное издательство Ашеттъ, академическое немножко, рѣшило выпустить серію небольшихъ книжекъ, содержащихъ рядъ «замѣтокъ и максимъ», относящихся къ самымъ различнымъ областямъ жизни и написанныхъ каждый разъ кѣмъ-нибудь, кто считается спеціалистомъ въ порученной ему области. Вступительное слово, предпосланное всей серіи, пытается оправдать современность воскресшаго жанра и ссылается на его былую славу во времена Паскаля, Лабрюйера и Ларошфуко.

Надо сознаться, что ни оправданія эти, ни ссылки не отличаются особой ясностью. Если Ларошфуко далъ непревзойденные во французской литературѣ образцы короткаго изреченія, то наслѣдникъ его здѣсь не Лабрюйеръ, а скорѣй Шамфоръ; Паскаль же оставилъ намъ не афоризмы, а фрагменты: его апологія христіанства отнюдь не предназначалась стать собраніемъ самодовлѣющихъ максимъ. Недаромъ не «Максимами», какъ у Ларошфуко, а «Мыслями» названа его посмертная книга. Правда, у Паскаля, какъ у многихъ другихъ французскихъ писателей, какъ у Лабрюйера, какъ у Монтескье, самый складъ мысли — и рѣчи — афористиченъ, но если часто онъ мыслитъ афоризмами, то это не значитъ, что онъ мыслить для афоризмовъ. Что же касается, напримѣръ, нѣмецкой литературы, то самое устройство прозаической рѣчи въ ней таково, что максимъ въ духѣ Ларошфуко не получается ни у Лихтенберга, ни у Гете, ни у Новалиса, Ницше, Шопенгауэра, хотя по глубинѣ и захвату мысли эти авторы далеко превосходятъ и Ларошфуко, и Шамфора, и всѣхъ французскихъ мастеровъ максимъ.

Все дѣло въ томъ, что можно записать мысль, хотя бы и кратко, и даже мысль очень глубокую, и все-таки однимъ этимъ еще афоризма не написать. Афоризмъ есть прежде всего форма, одна изъ самыхъ строгихъ и законченныхъ литературныхъ формъ. Книга Ларошфуко гораздо ближе къ сборнику стиховъ, чѣмъ къ трактату философа или дневнику мыслящаго человѣка. Афоризмъ какъ бы обратное отраженіе стиха: писаніе максимъ — поэзія наизнанку. Мысль, сама по себѣ, еще не создастъ ни поэзіи, ни афоризма: въ томъ и другомъ случаѣ для творческаго взрыва нужна особая духовная среда; но если поэту нужна извѣстная степень лирическаго хмеля, то для автора максимъ необходима та же степень горчайшей трезвости.

Это не значитъ, что онъ можетъ обойтись безъ интеллектуальнаго напряженія, безъ мысли. Редакторы Ашеттовской серіи напрасно полагаютъ, что успѣхъ ея обезпеченъ торопливостью современнаго читателя, которому длинныя книги некогда читать. Афоризмъ — какъ разъ литературный жанръ, наименѣе пригодный для бѣглаго чтенія. Желѣзный ударь сентенцій Бэкона или отравленная стрѣла Ларошфуко не предназначались для пассажировъ спальнаго вагона. Афоризмъ, какъ стихотвореніе, требуетъ остановки, а это-то и не входить въ расчетъ торопливаго читателя. Одно изъ двухъ: или издательство напрасно надѣется на него, или оно ошибается въ своей оцѣнкѣ афоризма.

Вѣрно, по всей вѣроятности, послѣднее. Первыя три книжки новой серіи были «Провинція» Ф. Моріака, «Литература» Ф. Вандерема, «Путешествіе» П. Морана. Книжка Моріака — запись немного однообразныхъ наблюденій; Вандеремъ предается ненужному заказному острословію; прочтя Морана, хочется сѣсть въ поѣздъ или купить билетъ на пароходъ. Афоризмовъ нѣтъ и у него, но по крайней мѣрѣ его книжка полна веселости, выдумки и аппетита къ своей темѣ. Онъ даетъ намъ дружескіе совѣты о томъ, какъ намъ покупать чемоданы и какимъ расположеніемь духа запасаться, отправляясь на вокзалъ. У него есть опытъ и страсть давняго путешественника, и хотя ироніи въ его книгѣ много, а восторженности вовсе нѣтъ, мы заражаемся именно лучшимъ ея свойствомъ: насъ плѣняетъ то, надъ чѣмъ авторъ посмѣивается немного, но что все-таки согрѣваетъ изнутри каждую его страницу: неисцѣлимая, жадная «охота къ перемѣнѣ мѣстъ». Ей онъ и обязанъ лучшимъ своимъ изреченіемъ: «Хвалить свой уголъ на землѣ достойно трупа».

Очень ясно при всемъ томъ, что воображеніе и находчивость Морана отъ навязанной ему формы вовсе не выиграли, что ракета, вмѣсто того, чтобы взлетѣть, иногда шипитъ и не хочетъ воспламеняться. Этого нельзя сказать о Моруа, написавшемъ такую же книжку о «Разговорѣ». Избыткомъ воображенія онъ никогда не отличался, всегда искалъ прикрѣпленія къ фактическому матеріалу и ограничивающему художественному заданію, былъ удачливѣе, какъ біографъ, чѣмъ какъ романистъ. Зато онъ давно уже пріобрѣлъ репутацію одного изъ самыхъ выдающихся виртуозовъ разговора, а въ разговорѣ, особенно французскомъ, выразительная формула всегда играла большую роль. Bon mot — преддверіе афоризма, его первобытный натуральный видъ и неудивительно, что Моруа въ афористической формѣ говоритъ о разговорѣ; жаль только, что такъ часто онъ только для разговора и говоритъ.

Афоризмы Моруа немного поверхностны, блѣдны, словесная ихъ форма не кажется необходимой. «Кто еще споритъ въ сорокъ лѣтъ, никогда не любилъ правды» или: «Мы любимъ откровенность тѣхъ, кто насъ любить; откровенность другихъ называется дерзостью». Это неплохо, но это и продумано недостаточно глубоко и сказано черезчуръ мягко. Гораздо сильнѣй переводъ изъ Стивенсона: «Есть только три темы для разговора: я — это я; вы — это вы; всѣ другіе на насъ непохожи». Тотъ же самый скептицизмъ и пессимизмъ — эти необходимыя должно быть предпосылки афористическаго искусства — могутъ быть выражены гораздо жестче и трезвѣй, чѣмъ у Моруа, а, главное, гораздо индивидуальнѣй. Какъ ни необходима для этого культура разговора, ей одной все же недостаточно; нуженъ личный, ничѣмъ незамѣнимый опытъ, горечь накопленная годами, своя, не подслушанная у другихъ. Культура разговора, все еще живая во Франціи, сдѣлала ее въ прошломъ классической страною афоризма, а интересъ къ нему подогрѣваетъ и сейчасъ; но необходимость второго условія дѣлаетъ невозможнымъ говорить о его планомѣрномъ возрожденіи. Я знаю однако маленькую книжку, гдѣ оба условія соединены, и ужъ отнюдь не по издательскому заказу.

Вышли эти новыя максимы не такъ давно въ издательствѣ Кра и принадлежатъ писателю, еще знаменитому офиціально, но все больше уходящему въ забвеніе. Слава Анри де Ренье давно померкла. Послѣднія его книги были лишь блѣднымъ отголоскомъ прежнихъ, столь многими любимыхъ и теперь тоже поблекшихъ, потухшихъ книгъ. Ничего не осталось какъ будто въ шестьдесятъ лѣтъ отъ автора «Яшмовой трости» и «Крылатой сандаліи», нечего было и ждать отъ престарѣлаго академика и его увядшихъ лавровъ. Но вотъ появился этотъ маленькій сборникъ, не разсказовъ, не стиховъ, а только отрывочныхъ записей, случайныхъ мыслей, далеко не совершенный, нѣтъ, не сплошь удачный, зато человѣчный и живой, живѣй быть можетъ всѣхъ прежнихъ пріукрашенныхъ стиховъ и благоустроенныхъ романовъ.

Тѣ немногія изъ этихъ старческихъ максимъ (въ юности не пишутся максимы), что напоминаютъ о стихахъ Ренье, какъ разъ слабѣе и туманнѣе; тѣ, что могли бы имѣть отношеніе къ его романамъ, меркнутъ вполнѣ передъ тѣми, гдѣ онъ человѣкъ, и только, хотя бы и «свѣтскій человѣкъ». Человѣку этому давно опротивѣлъ свѣтъ и стали невыносимы свѣтскіе люди, но и эти къ нимъ чувства онъ выражаетъ еще на ихъ же языкѣ: его пріемы — каламбуръ, находчивый отвѣтъ, вежливая дерзость.

«И крупной солью свѣтской злости» посыпана самая его мысль. Но она пропитана и ядомъ одиночества, и старческимъ чувствомъ суеты, и горечью уходящей славы. Родившись изъ разговора, афоризмъ у Ренье сталъ той самой поэзіей наизнанку, къ которой афоризмъ стремится какъ къ своему художественному существу. Зато и есть у него пять, шесть максимъ, достойныхъ самой строгой антологіи.

«Тайная мечта дружбы: имѣть возможность полагаться на друзей, не давая имъ права на насъ расчитывать».

«Не слѣдуетъ доводить неблагодарность до неосторожности».

«Не оттого намъ скучно или грустно, что время проходитъ слишкомъ быстро или слишкомъ медленно, а оттого, что оно проходитъ».

«Правдиво разсказать можно лишь о томъ, чего не было».

«Сговориться можно всегда. Достаточно не быть того же мнѣнія».

«Есть возрастъ, когда уже нельзя нравиться, но еще можно быть любимымъ».

«Печаль обволакиваетъ, скука проникаетъ вглубь».

«Умирая жалѣешь не о своей жизни, а о жизни».

Я перевелъ лишь то, что наиболѣе поддавалось переводу. Въ подлинникѣ это горькое острословье стараго Ренье кажется мнѣ если не доказательствомъ возрожденія афоризма, то подтвержденіемъ его живучести. Литераторъ ищетъ его напрасно; зато, на порогѣ смерти, его иногда находить человѣкъ.

В. Вейдле.
Возрожденіе, №1962, 16 октября 1930.

Views: 19