Отъ редактора. — Очень показательные отрывки. Видно, что большевизмъ былъ въ Россіи до большевиковъ; что отвращеніе къ культурѣ, желаніе разрушенія всего сложнаго, ведущаго впередъ и вверхъ, питало многихъ и до того, какъ государство перешло въ руки разрушителей. Стасовскія «негодованіе и злоба» куда какъ знакомы намъ: эти чувства и сегодня переполняютъ людей того же толка.
Подъ редакціей и съ примѣчаніями В. Д. Комаровой и Б. В. Модзалевскаго совѣтское издательство «Прибой» выпустило въ нынѣшнемъ году книгу, содержащую въ себѣ 254 письма В. В. Стасова къ Л. Н. Толстому и Л. Толстого къ Стасову, подъ заглавіемъ «Левъ Толстой и В. В. Стасовъ — переписка 1878-1906 гг.»
Переписка эта представляетъ очень значительный интересъ для характеристики и самой эпохи, и обоихъ авторовъ писемъ. Большая часть ихъ касается книгъ и документовъ, пересылавшихся Стасовымъ Толстому изъ Публичной Библіотеки.
Въ письмахъ В. В. Стасова, всегда патетически изложенныхъ, мы находимъ живое отраженіе того, чѣмъ жила (а въ извѣстной мѣрѣ живетъ и сейчасъ) русская радикальная интеллигенція, что вело Россію къ большевизму, и что большевики осуществляютъ уже не въ мечтахъ и гаданіяхъ, а въ самой дѣйствительности.
Письма Толстого почти всегда очень кратки, далеко не всегда отвѣчаютъ на вопросы и страстные вопли Стасова, но нѣкоторые изъ нихъ глубоко характерны и чрезвычайно любопытны для нашего времени.
Наиболѣе ярко и сильно выдвинуты Стасовымъ вопросы о «Богѣ и Христѣ» и «всеобщемъ разгромѣ».
Ясны и точны отвѣты Толстого по первому вопросу; характерно освѣщенъ второй.
Преклоняясь передъ Толстымъ, Стасовъ никакъ не можетъ примириться съ его религіозными взглядами и исканіями, постоянно возвращается къ этому вопросу и нападаетъ на Толстого.
«Я страшно боюсь, чтобы вы какъ-нибудь не изгадились, — пишетъ онъ 6 октября 1880 г., — въ васъ слишкомъ необыкновенно (по крайней мѣрѣ для русскаго) соединеніе ума и таланта, правды и смѣлости, народности и свѣтлости головы. Мнѣ, конечно, нѣтъ дѣла до вашихъ личныхъ вкусовъ или капризовъ, и я даже думать не хочу про тотъ темный и непонятный для меня уголокъ, который равно въ первый и во второй день (личная бесѣда въ Ясной Полянѣ у Толстого) пугалъ и тревожилъ меня, словно набѣжавшее, Богъ знаетъ откуда, облачко»…
Толстой отвѣчаетъ: «Благодарю за хорошее мнѣніе обо мнѣ; но не могу удержаться, чтобы не сказать, что все то и хорошее, что вамъ такимъ кажется и такъ ужасно нравится во мнѣ, все это явилось во мнѣ только изъ того темнаго угла, который вамъ такъ ненавистенъ».
Рѣчь идетъ о религіозномъ отношеніи Толстого къ жизни, съ чѣмъ не могъ помириться атеистъ Стасовъ. «Темный уголъ» былъ ему дѣйствительно ненавистенъ. Съ полною опредѣльностью Стасовъ высказываетъ это въ письмѣ отъ 4 іюня 1894 г.: «Почти постоянно, — пишетъ онъ Толстому, — вы опираетесь на мысли о Христѣ, о Богѣ. На что это? На что намъ и Тотъ и Другой, когда такъ легко и разумно вовсе обойтись безъ Нихъ? По крайней мѣрѣ лично самъ я не чувствую ни малѣйшей надобности ни въ томъ, ни въ другомъ представленіи, для того, чтобы быть настоящимъ и хорошимъ человѣкомъ (чего себѣ отъ всей души болѣе всего желаю). На что мнѣ чьи-то требованія, когда я и самъ способенъ поставить самому себѣ всѣ эти законы и цѣли изъ самого себя, помимо идеи о Христѣ и Богѣ. Я желаю и чувствую себя способнымъ быть самостоятельнымъ и идти къ добру и правдѣ безъ «высшихъ», выдуманныхъ, фантастическихъ существъ. Тѣмъ болѣе, что мои (т. е. конечно, не мои лично, но всѣхъ насъ, нынѣшнихъ людей) требованія касаются не одной нравственности, морали, образа жизни и отношеній, но еще тамъ есть другія, высокія и великія задачи — интеллектуальныя, о которыхъ Христу не было ничего извѣстно, до которыхъ такъ называемый Господь Богъ не имѣлъ никакого касательства».
Толстой даетъ отвѣтъ на этотъ вопросъ въ письмѣ отъ 15 іюня тоже 1894 года.
«Движется впередъ человѣчество, — пишетъ Толстой, только въ той мѣрѣ, въ которой оно исполняетъ ту программу, которая поставлена ему Христомъ и которая включаетъ въ себя всю, какую можетъ, интеллектуальную жизнь человѣчества. Это мое мнѣніе и отвѣчаетъ отчасти на вашъ вопросъ, почему я говорю о Христѣ. Не говорить о Христѣ, говоря о жизни человѣчества и о тѣхъ путяхъ, по которымъ оно должно идти, и о требованіяхъ нравственности для отдѣльнаго человѣка — все равно, что не говорить о Коперникѣ или Ньютонѣ, говоря о небесной механикѣ. О Богѣ же я говорю потому, что это понятіе самое простое, точное и необходимое, безъ котораго говорить о законахъ нравственности и добра такъ же невозможно, какъ говорить о той же небесной механикѣ, не говоря о силѣ притяженія, которая сама по себѣ не имѣетъ яснаго опредѣленія. Такъ же, какъ Ньютонъ для того, чтобы объяснить движеніе тѣлъ, долженъ былъ сказать, что есть что-то похожее на притяженіе, такъ и Христосъ и всякій мыслящій человѣкъ не можетъ не сказать, что есть что-то такое, отъ чего произошли мы и все, что существуетъ, и какъ будто по волѣ котораго все и мы должны жить. Вотъ это есть Богъ — понятіе очень точное и необходимое. Избѣгать же этого понятія нѣтъ никакой надобности, и такой мистическій страхъ передъ этимъ понятіемъ ведетъ къ очень вреднымъ суевѣріямъ».
Очень характерно, что «мистическій страхъ» передь понятіемъ о Богѣ, отмѣчаемый Толстымъ у Стасова, живетъ у послѣдняго наряду съ постояннымъ мучительнымъ страхомъ смерти, съ настоящимъ безысходнымъ ужасомъ передъ нею, о чемъ нерѣдко говоритъ Стасовъ, въ чемъ мягко и любовно, но постоянно упрекаетъ его Толстой.
«Ничто мнѣ не кажется ужаснѣе, отвратительнѣе старости, — пишетъ Стасовъ 12 апрѣля 1878 г. — Именно теперь задумываешь то-то и то-то и начинаешь дрожать, что вотъ нитка треснетъ, и все пойдетъ къ чорту»… По поводу смерти своей сестры Стасовъ пишетъ: «передъ нашими глазами она, покойница, начала измѣняться и холодѣть — и какъ дубиной меня хлопнуло по головѣ: вотъ, пожалуй, скоро и я такой спектакль дамъ другимъ. Ахъ, какой ужасъ. А ничего не подѣлаешь»…
Толстой отвѣчаетъ очень характерно: «Очень, очень сочувствую вашему горю и тому, какъ это страшно случилось. Не вѣрю я, чтобы вы, старый, умный, добрый человѣкъ, боялись или ненавидѣли смерть. Только она, т. е. мысль о ней, выноситъ въ такую область мысли, гдѣ полная свобода и радость».
20 сентября 1906 г. Толстой пишетъ Стасову: «Не сѣтуйте на старость — сколько хорошаго она принесла мнѣ, неожиданаго и прекраснаго. Изъ этого заключаю, что конецъ и старости и жизни будетъ также неожиданно прекрасенъ. Знаю, что вы не согласитесь съ этимъ. Но говорю, что думаю»…
Стасовъ умеръ 10-го октября этого же года.
Отбрасывая вѣру въ Бога, живя въ постоянномъ страхѣ смерти, по отношенію къ міру В. В. Стасовъ всѣми силами своей души жаждетъ разрушенія, мечтаетъ свою лебединую пѣснь пропѣть въ сочиненіи, озаглавивъ его «Всеобщій разгромъ», а въ Толстомъ хочетъ видѣть идейнаго родоначальника и пророка-вдохновителя разгрома.
«Я тридцать лѣтъ, — пишетъ Стасовъ пъ іюлѣ 94 года, готовился писать объ искусствѣ, собирался «перетрусить» всѣ понятія и взгляды о живописи, скульптурѣ, музыкѣ».
«Перетруска» эта, однако, идетъ глубже и дальше, чѣмъ только вопросы искусства.
Такъ, въ 97 году Стасовъ объ этомъ же предметѣ пишетъ: «Я твердо намѣренъ нынче лѣтомъ продвинуть свою книгу, которую называю (такъ провизуарно, до времени) «Всеобщее побоище» (Carnage Général). Конечно, я тутъ пробую все перебирать и освидѣтельствовать; перетрусить, какъ перину, только въ предѣлахъ искусства, — главное, какъ темы и задачи его, однѣ благопріятныя и хорошія, другія — зловредныя, негодныя и скверныя. Такимъ образомъ, мнѣ хочется первую главу свою назвать «Книга о предразсудкахъ», а вторую — «Книга о твердомъ материкѣ», или о прочномъ, уже добытомъ у человѣчества по части искусства».
Въ первой главѣ мнѣ хочется поговорить хорошенько о т. н. «будущей жизни», — пишетъ Стасовъ, — «божествѣ и божествахъ», «вѣрованіяхъ разнаго рода, «государствѣ», общей нашей жизни, такъ называемомъ «правѣ», «преступленіи», карахъ и наградахъ, такъ называемой «чести», «долгѣ», «патріотизмѣ», «семьѣ», «любви» и т. д. Далѣе, о самомъ художествѣ и художникѣ для того, чтобы указать, что и оно и онъ только и дѣлали вѣчно, что «навыворотъ» пользовались всѣми указанными выше темами… Другая половина будетъ въ тысячу разъ короче и жалче, и бѣднѣе. Въ самомъ дѣлѣ — много ли до сихъ поръ открыто и отлито прочнаго, вѣрнаго, вѣчнаго, а главное, дѣйствительно каждому нужнаго».
Толстой по этому поводу отвѣтилъ Стасову коротенькой фразой: «Планъ вашей задуманной работы огроменъ и очень интересенъ. Желаю вамъ досуга
и успѣха».
«Разгромъ» написанъ не былъ, а что и въ какомъ духѣ должно было подвергнуться разгрому, можно судить по слѣдующимъ выдержкамъ изъ разныхъ писемъ Стасова:
«Мнѣ крѣпко понравился, — говоритъ онъ, — вашъ отказъ быть присяжнымъ засѣдателемъ. Я точно такъ же вполнѣ убѣжденъ, что всѣ эти «суды» и «судьи» — все это лишь чепуха, произволъ и беззаконіе противъ здраваго человѣческаго смысла. Но именно поэтому-то я и не отказывался отъ засѣдательства, а съ восторгомъ его всегда принималъ и старался вліять на присяжныхъ, чтобы оправдывать — и это мнѣ часто удавалось. Такъ называемые преступники въ большинствѣ случаевъ не преступники, а прекрасные, невинные люди, жертвы нелѣпыхъ жизненныхъ, общественныхъ или государственныхъ условій. Ходячія понятія о правѣ и преступленіи — вопіющая чепуха, произволъ и фантазія, а главное рутина»…
«Пока человѣкъ будетъ жить постоянно и вЬчно все только со звѣрями и животными (и пользоваться ими)… до тѣхъ поръ не прекратятся бойни, разстрѣливанія, не прекратятся злобныя гіены — Суворовы, безсердечные матадоры — Скобелевы, для которыхъ любая война праздникъ и лакомство»…
«Стали мы говорить (разговоръ съ М. И. Драгоміровымъ) о майскомъ торжествѣ (открытіе Суворовскаго музея въ Петербургѣ въ 1900 году) для ненавистнаго мнѣ, проклятаго этого Суворова — изверга исторіи и сифилиса нашего времени — ну, тутъ у всей компаніи (военной) рѣчь пошла, какъ по маслу».
«Надо вспомнить… даже ненавистныхъ мнѣ всегда римлянъ. Вотъ народецъ-то былъ! Отвратный отъ темени до пятокъ, и именно отъ того-то такой любезный идеалъ всѣхъ европейскихъ государствъ послѣднихъ 5-6 столѣтій. Вѣдь вся римская мерзость — произведеніе ихъ распроклятыхъ царей; прежде они все-таки куда лучше были»…
«Тому двадцать лѣтъ я съ безпредѣльнымъ негодованіемъ и злобой бѣсился на сумасшествіе цѣлой Россіи, которая словно въ какой-то пляскѣ Св. Витта вертѣлась настоящимъ дервишемъ, раздувая юбки и ревѣла отъ восторга на всѣ глупости кликуши Достоевскаго, провозглашавшаго всеженщину Татьяну и всечеловѣка Алеко»…
Приведенныя выдержки — прекрасная иллюстрація къ мечтѣ о «всеобщемъ разгромѣ» — и къ пониманію того, что именно такъ страстно хочется разгромить.
Въ соотвѣтствіи съ этимъ у Стасова столь же сильна страстная жажда найти въ Толстомъ апостола и основоположника разрушенія:
«Всѣ эти послѣдніе годы, — пишетъ Стасовъ въ январѣ 1897 г., — я наслаждался, любовался и восхищался и питался стороной нападающей, артиллерійской, разрушающей и искореняющей. Тутъ для меня вы безмѣрно великій человѣкъ».
Завершается это пламеннымъ исповѣданіемъ: «Приходило или нѣтъ вамъ въ голову, — пишетъ Стасовъ 1 ноября 1905 года, — что все нынѣшнее торжественное освобожденіе Россіи отъ самодержавія, деспотизма вѣковѣчнаго и безобразія постыднаго происходитъ — по завѣту никакому иному, какъ вашему? Не вы ли всегда учили, не вы ли всегда указывали на единственную возможность освобожденія отъ всѣхъ человѣческихъ бѣдствій, безумій, несправедливостей, насилій и варварства, военной службы, налоговъ, тюремъ, палачей, каторгъ, судовъ и т. д. — остановкой своей дѣятельности, своимъ неучастіемъ во всемъ подобномъ, своимъ отказомъ. Новая Россія нынче освобождается этимъ способомъ… Но вышло, что вы пророкъ и провидецъ: наше освобожденіе именно по вашему слову и указанію совершается. И оттого-то русская революція и переворотъ таковы, каковыхъ до сихъ поръ еще нигдѣ не видано и не слыхано».
Самъ Толстой, однако, не радостенъ при видѣ начавшейся революціи. 18 октября 1905 года онъ пишетъ:
«Мы вторую недѣлю сидимъ безъ извѣстій о томъ, что творится въ центрахъ (по случаю забастовки). Боюсь, что творится много дурного и неумнаго, какъ это всегда бываетъ, когда разгораются страсти. Я во всей этой революціи состою въ званіи добро- и само-вольно принятаго на себя адвоката 100-милліоннаго земледѣльческаго народа. Всему, что содѣйствуетъ и можетъ содѣйствовать его благу, я сорадуюсь; всему тому, что не имѣетъ этой главной цѣли и отвлекаетъ отъ нея, я не сочувствую. На всякія же насилія и убійства, съ какой бы то стороны они ни происходили, я смотрю съ омерзѣніемъ. До сихъ поръ приходится больше огорчаться, чѣмъ радоваться»…
Въ 1906 г. Стасовъ снова возврашается къ этой мысли и развиваетъ ее такъ:
«Мнѣ кажется, вы совсѣмъ не сознаете, что великое наше нынѣшнее всеобщее движеніе есть, прямо или косвенно, дѣло рукъ вашихъ. Вы его не любите, вы его не признаете, вы, можетъ быть, если бы на то была ваша мощь и власть, — вы бы его задавили и выковырнули бы его изъ русской исторіи. Какая странность! А вѣдь слишкомъ ясно и явно и чувствительно (по крайней мѣрѣ для меня) что отецъ его — вы… Развѣ вся русская нынѣшняя революція, развѣ она не изъ вашего огнедышащаго вулкана выплеснулась — изъ заповѣди «не противься злу».
«И ваши слова получили голосъ грома и призыва не только для васъ однихъ, но и для всего міра. Къ русской революціи прислушивается вся новая Европа и собирается всѣ свои будущія революціи творить по примѣру русской, т. е. толстовской».
Толстой даетъ на это отвѣтъ короткій, жестокій и скорбный, пророческій, хотя и запоздало прозорливый. 20 сентября 1906 г. онъ пишетъ Стасову: — «Мое отношеніе къ революціи такое, что я не могу не страдать, глядя на то, что дѣлается, особенно, если допустить, что въ происхожденіи ея есть хоть малая доля моего участія.
Мое отношеніе такое же, какое было бы у человѣка, совѣтовавшаго людямъ не вкладывать голову въ желѣзный ошейникъ, которымъ ихъ приковывали къ цѣпи, когда бы эти люди, вмѣсто того, чтобы перестать надѣвать на себя ошейникъ, рѣшили бы что надо передѣлать ошейникъ на ножные кандалы и на ручники для того, чтобы было удобнѣе, чѣмъ при ошейникѣ. Да мало того, что люди сами себя заковываютъ, они еще при этомъ дѣлаютъ всякія мерзости и, какъ мѣдные гроши, довольны собой, воображая, что рабски подражая тому, что дѣлалось очень и неумными и нехорошими людьми въ Европѣ, они дѣлаютъ очень важное и полезное дѣло.
То что происходитъ теперь въ народѣ, не въ пролетаріатѣ, очень важно и, разумѣется, хорошо. Но не важно и нехорошо то, что дѣлается всѣми этими комическими партіями и комитетами. Тотъ Герценъ, котораго вы такъ любите, навѣрное былъ бы согласенъ со мною. А что касается того, какъ идутъ дѣла, то, если только народъ, настоящій народъ, сто милліоновъ мужиковъ-земледѣльцевъ, своимъ пассивнымъ неучастіемъ въ немъ не сдѣлаетъ ненужною и безвредною всю эту несерьезную, шумную, раздраженно самолюбивую ораву, мы непремѣнно, придемъ къ военной диктатурѣ и придемъ черезъ великія злодѣйства и развращеніе, которое уже началось.
Для того, чтобы замѣнить отжившій порядокъ другимъ, надо выставить — идеалъ высшій, общій и доступный всему народу.
А у интеллигенціи и у настроеннаго ею пролетаріата нѣтъ ничего похожаго — есть только слова, и то не свои, а чужія».
Это письмо написано за три недѣли до смерти В. В. Стасова, послѣдовавшей въ ночь съ 10 на 11 октября 1906 года. Отвѣтить на него Стасовъ не успѣлъ.
Теперь отвѣчаетъ и Стасову и Толстому сама жизнь. «Всеобщій разгромъ», «Всеобщее побоище» совершаются во всей полнотѣ всѣми демонами, вошедшими въ человѣческую душу на мѣсто отринутаго Бога; непротивленіе злу стало гоненіемъ на всякое добро; пассивность стомилліонной мужицкой массы стала активнымъ ея рабствомъ…
Сбылись страстныя мечты Стасова о всеобщемъ разргомѣ, сбываются худшія опасенія Толстого. И невольно рождается мысль: какою злою отравою была опоена Россія, въ лицѣ даровитѣйшихъ дѣтей своихъ, — чтобы свалиться въ ту кровавую и смрадную пропасть, изъ которой она все еще не находитъ выхода.
І. Никаноровъ
Возрожденіе, №1502, 13 іюля 1929
Views: 47