Есть одна странная черта въ нашей психологіи. Читая написанный текстъ (напримѣръ, — письмо или какой-нибудь документъ), мы изъ него стараемся вычитать именно то, что написано, — и этo намъ удается почти всегда. Но лишь только дѣло касается текста печатнаго, литературнаго, — Богъ вѣсть, куда исчезаеть наша читательская способность, или вѣрнѣе — Богъ вѣсть, что съ нею дѣлается. Мы начинаемъ фантазировать. Мы начинаемъ не замѣчать того, что напечатано ясно, отчетливо, чернымъ по бѣлому, и вычитываемъ какъ разъ то, чего нѣть. (Я говорю, разумѣется, не о толкованіи текста, нерѣдко допускающемъ извѣстныя разногласія, но именно о прямомъ, буквальномъ его чтеніи, которое непремѣнно должно предшествовать всякому толкованію, ибо только оно и можетъ обезпечить правильность толкованія.)

Отчего это происходитъ — не будемъ сейчасъ доискиваться: причины, пожалуй, окажутся для насъ нелестныя. Отмѣтимъ лишь то, что такъ происходитъ, — если не всегда, то все-таки слишкомъ часто, даже до чрезвычайности, при томъ въ дѣлахъ великихъ и малыхъ, важныхъ и не столь важныхъ. На этоть читательскій нашъ порокъ указывалъ уже Гершензонъ въ примѣненіи къ чтенію Пушкина. Дѣло, однако же, вовсе не въ одномъ Пушкинѣ. Признаюсь, мнѣ неловко и непріятно тотчасъ вслѣдъ за этимъ именемъ произносить имя Маяковскаго, — но что дѣлать? Ужъ ежели довелось намъ читать Маяковскаго, то и его надобно читать правильно. А мы даже его, «простого, какъ мычаніе», не хотимъ прочесть правильно.

Въ предсмертномъ письмѣ (оно обошло всѣ газеты) Маяковскій говоритъ о причинѣ своего самоубійства только однажды. «Любовная лодка разбилась о бытъ», пишетъ онъ. Это не вполнѣ ясно въ томъ смыслѣ, что здѣсь не указано, какъ именно и при какихъ обстоятельствахъ произошло столкновеніе. Но основная причина смерти, та сфера, въ которой суждено было разыграться душевной драмѣ Маяковскаго, означены ясно, точно и недвусмысленно: это исторія любовная, и казалось бы — нѣтъ рѣшительно никакой возможности прочитать здѣсь о чемъ бы то ни было, кромѣ любви. Но не тутъ-то было. Кажется, не прошло и двухъ дней — въ печати и въ обществѣ поползли слухи, начались разговоры о томъ, что Маяковскій будто бы не вынесъ «совѣтской дѣйствительности», — сжегъ все, чему поклонялся, и за свою политическую и поэтическую ошибку расплатился жизнью. Сообщали даже о какомъ-то таинственномъ второмъ письмѣ, адресованномъ будто бы на имя совѣтскихъ властей и содержащемъ жестокія обличенія, — хотя никто, разумѣется, этого письма не видалъ, не читалъ и даже не могъ бы объяснить, зачѣмъ было Маяковскому, столь трагически разочаровавшись въ совѣтской власти, обличать ее — ей же на ухо. Замѣчательно, что, прочитавъ несуществующее письмо и даже въ существующемъ вычитавъ то, чего тамъ вовсе нѣтъ, — въ то же время не захотѣли принять во вниманіе то, что въ немъ есть и что ни съ какимъ «протестомъ» или «разочарованіемъ» не вяжется: а именно — вполнѣ лойяльное и довѣрчивое обращеніе къ «товарищу правительству», доброжелательное «счастливо оставаться» и даже благонамѣренныя заботы о своевременной уплатѣ какого-то налога въ пользу того же правительства. Словомъ — Маяковскій какъ будто нарочно (а можетъ быть и дѣйствительно нарочно) подчеркнулъ отсутствіе какого бы то ни было политическаго мотива въ своемъ самоубійствѣ. Но легенду о политическомъ мотивѣ захотѣли создать — и создали, хотя никакихъ основаній для этого не имѣлось, кромѣ, конечно, досуга и легкомыслія.

Недавно журналъ «Воля Россіи» напечаталъ послѣднее изъ крупныхъ произведеній Маяковскаго — шестиактную пьесу «Баня», любопытную какъ разъ тѣмъ, что при чтеніи невнимательномъ и незоркомъ она способна содѣйствовать укрѣпленію легенды, о которой я только что говорилъ. Меня самого уже не разъ спрашивали приблизительно въ такомъ духѣ: «А вы читали, какъ Маяковскій съ большевиками расправился? Да, какъ хотите, а видно, что подъ конецъ и онъ понялъ…»

Въ дѣйствительности именно эта пьеса показываетъ отчетливо, что Маяковскій до самого конца ничего не «понялъ» — во всякомъ случаѣ не понялъ такъ, чтобы начать раскаиваться. И еще меньше въ задачу его входила «расправа» съ большевиками. Для такой расправы нужно разочарованіе въ идеѣ, или хотя бы въ ея осуществимости, или въ ея носителяхъ. Я лично думаю, что никакого настоящаго очарованія Маяковскій вообще никогда искренно не испытывалъ. (Въ 1924 г., въ Парижѣ, онъ однажды сказалъ: «Всю эту пролетарскую сволочь я ненавижу. Но буржуазную ненавижу еще больше».) Но это вопросъ особый. Совѣтской власти, какъ бы то ни было, служилъ онъ усердно — и до конца. И «Баня» — отнюдь не бунтъ, а столь же усердное служеніе, какъ прежде. Надо только прочесть ее внимательно, не фантазируя и учитывая обстоятельства, при которыхъ она была писана.

Содержаніе пьесы несложно. Изобрѣтатель Чудаковъ сконструировалъ машину времени (заимствовавъ мысль у Уэлльса). Комсомолецъ Велосипедкинъ, а также рабочіе Фоскинъ, Двойкинъ и Тройкинъ глубоко сочувствуютъ этому изобрѣтенію, способному перенести человѣчество прямо въ 2030 годъ — въ прекрасную эру торжествующаго и стопроцентнаго коммунизма. Что эта дѣйствительность прекрасна, видно изъ показаній нѣкоей «фосфорической женщины», которую Чудакову удается матеріализовать въ нашемъ времени. Такова экспозиція, показывающая, что ни намека на разочарованіе въ идеѣ и въ ея осуществимости въ пьесѣ нѣтъ. Напротивъ, она какъ бы заранѣе свидѣтельствуетъ о грядущемъ торжествѣ коммунизма во всемъ мірѣ.

Иначе обстоитъ дѣло съ носителями идеи. Они раздѣляются на добрыхъ, злыхъ и… глупыхъ, которые, разумѣется ближе ко вторымъ, нежели къ первымъ. Кто же эти добрые? Во первыхъ — мечтатель, идеологъ и провозвѣстникъ — Чудаковъ. Во вторыхъ — сочувствующіе ему: комсомолецъ Велосипедкинъ и рабочіе Фоскинъ, Двойкинъ, Тройкинъ. Какъ видимъ — есть положительные герои, которымъ коммунизмъ можетъ и долженъ ввѣрить свою судьбу. Они доведутъ его до счастливаго 2030 года. Ни о какомъ разочарованіи въ людяхъ говорить, значитъ, не приходится.

Несложная, едва лишь намѣченная интрига пьесы заключается въ борьбѣ этихъ положительныхъ типовъ съ отрицательными. Отрицательные состоятъ во-первыхъ изъ совѣтскихъ бюрократовъ съ Главпачпупсомъ Побѣдоносиковымъ во главѣ, и изъ глупо сочувствующихъ, но лишь зря болтающихся подъ ногами обывателей, возглавляемыхъ нѣкіимъ Иваномъ Ивановичемъ, близко стоящимъ къ Побѣдоносикову. Своимъ формализмомъ, корыстолюбіемъ, глупостью, чванствомъ, пустословіемъ и прочими бюрократическими пороками тормозятъ они великое дѣло, совершаемое Чудаковымъ и другими положительными героями. Но, конечно, они безсильны, и въ концѣ концовъ, когда Чудакову съ Фоскинымъ, Двойкинымъ и Тройкинымъ удается взобраться въ машину, чтобы отправиться прямо въ грядущее — Побѣдоносиковъ со своей компаніей оказываются «скинуты и раскинуты чортовымъ колесомъ времени»: они «не нужны для коммунизма», въ коммунистическій рай они не попадутъ — рай будетъ существовать безъ нихъ, — что и требовалось доказать.

Какъ видимъ, никакого разочарованія опять-таки нѣтъ: Маяковскій славитъ коммунизмъ, какъ славилъ и прежде. Если же онъ задаетъ нѣкую «баню» кое-кому изъ совѣтскихъ заправилъ — то это не что иное, какъ обыкновенное изобличеніе бюрократизма и «недостатковъ механизма». Такимъ изобличеніемъ Маяковскій занимался и раньше, и оно было и до конца осталось одной изъ формъ его дѣятельнаго сочувствія совѣтской власти.

На чемъ же, однако, основаны разговоры о расправѣ Маяковскаго съ большевиками? Они основаны на недоразуменіи, въ которомъ разобраться нетрудно. Сейчасъ мы даже увидимъ, что не только нѣть расправы, но есть весьма угодливое выполненіе очередного заданія, подсказаннаго совѣтскими обстоятельствами.

Редакція «Воли Россіи» (это нужно отмѣтить) вовсе не приписываетъ «Банѣ» ея легендарнаго смысла. Но въ краткомъ примѣчаніи къ пьесѣ и она указываетъ, что «Баня» «является сатирой на коммунистическіе верхи». Это и вѣрно и не вѣрно. Дѣйствительно, въ пьесѣ имѣется сатирическій элементъ: дѣйствительно, онъ воплощенъ въ Побѣдоносиковѣ, въ которомъ редакція справедливо узнаетъ Луначарскаго, и въ Иванѣ Ивановичѣ — Максимѣ Горькомъ. Но въ томъ-то и дѣло, что сатирическое изображеніе Горькаго и Луначарскаго вовсе не есть «сатира на коммунистическіе верхи». Горькій никогда не принадлежалъ къ «правящей головкѣ», въ партіи всегда было къ нему болѣе или менѣе насмѣшливое, а то враждебное отношеніе, смѣяться надъ нимъ разрѣшалось и разрѣшается. Что же до Луначарскаго —- тутъ все дѣло рѣшается въ связи съ тѣмъ, когда пьеса писалась и должна была появиться. Писалась же она въ 1930 году. На это указываетъ и столѣтнее разстояніе до 2030 года, и встрѣчающійся въ ней терминъ «пятилѣтка въ четыре года». Вопросъ объ истинномъ мѣстѣ, которое занимаетъ въ пьесѣ сатирическій элементъ, этимъ рѣшается. Дѣло въ томъ, что къ 1930 году Луначарскій былъ сброшенъ съ коммунистическихъ верховъ, и сатира на Луначарскаго, такимъ образомъ, есть сатира не на верхи, а на тѣхъ, кто быть на верхахъ уже пересталъ, ибо этого недостоинъ. Каждый разъ послѣ паденія Зиновьева, Каменева, Троцкаго Демьянъ Бѣдный считалъ долгомъ своимъ ихъ лягнуть. Маяковскій въ «Банѣ» повторилъ этотъ жестъ въ отношеніи Луначарскаго, — что свидѣтельствуетъ не о дерзостномъ посягновеніи на «верхи», а совсѣмъ наоборотъ: о битьѣ лежачаго и о прославленіи той мудрой и нынѣ сильной руки, которая его повергла въ ничтожество со всѣмъ его окруженіемъ.

Сталинъ не названъ въ пьесѣ Маяковскаго и не представленъ въ ней ни подъ какимъ именемъ. Но въ то время, когда писалась «Баня», прямое прославленіе Сталина еще не было «соціальнымъ заказомъ». До знаменитаго юбилея Сталина славили, не именуя его: славили его дѣло, его «линію». Именно таковъ и смыслъ «Бани»: да здравствуетъ Сталинъ, въ лицѣ Луначарскаго повергающій всѣ пороки; да здравствуетъ Сталинъ, провозгласившій пятилѣтку. Именно пятилѣтку, потому что именно она со своими пресловутыми темпами символизирована въ чудодѣйственной машинѣ времени.

На пятилѣткѣ преміей
Мы съэкономимъ годъ! —

поютъ ея восторженные пассажиры. Сама «фосфорическая женщина», являющаяся изъ грядущихъ вѣковъ, говоритъ, что передвиженіе на машинѣ, превращающей годъ въ секунду, не чудо для тѣхъ, кто прошелъ путь пятилѣтки: «Пятилѣтка пріучила къ темпу и скорости. Переходъ почти не будетъ замѣтенъ… Удесятеримъ и продолжимъ пятилѣтніе шаги, — продолжаетъ она, — держитесь массой, крѣпче, ближе другъ къ другу. Летящее время смететъ и срѣжетъ балластъ, отягченный хламомъ, балластъ опустошенныхъ невѣріемъ».

Это и есть подлинный смыслъ послѣдней пьесы Маяковскаго. Въ ней осмѣянъ не коммунизмъ и не истинные коммунисты, а лишь «балластъ», то-есть коммунисты, «оказавшіеся» поддѣльными. Истина въ ней торжествуетъ подъ видомъ сталинской пятилѣтки. «Баня» содержитъ въ себѣ сатирическій элементъ, но его острее направлено не противъ существующаго порядка, а противъ его сознательныхъ и несознательныхъ враговъ. Это не сатира, а напротивъ — агитаціонпая пьеса, согласованная съ «заказомъ» момента и прославляющая мудростъ правителя. Какъ послѣднее произведеніе Маяковскаго, именно она всего лучше опровергаетъ басню о какомъ-то его предсмертномъ «разочарованіи».

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 2109, 12 марта 1931.

Visits: 18