ЛАВКА

Огромная наша витрина на Большой Никитской имѣла пріятный видъ: мы постоянно наблюдали, чтобы книжки были хорошо разложены. Ихъ набралось порядочно. Блоковско-меланхолическія дѣвицы, спецы или просто ушастыя шапки останавливались передъ выставкой, разглядывали наши сокровища и самихъ насъ.

«Книжная Лавка Писателей». Осоргинъ, Бердяевъ, Грифцовъ, Александръ Яковлевъ, Дживелеговъ и я — не первые ли мы по времени нэпманы? Похоже на то: хорошіе мы были купцы или плохіе, другой вопросъ, но въ лавкѣ нашей покупатели чувствовали себя неплохо. Съ Осоргинымъ можно было побесѢдовать о старинныхъ книгахъ, съ Бердяевымъ о кризисахъ и имманентностяхъ, съ Грифцовымъ о Бальзакѣ, мы с Дживелеговымъ («Карпычъ») по части ренессансно-итальянской. Елена Александровна, напоминая Палладу, стояла за кассой, куда шли сначала сотни, потомъ тысячи, потомъ милліоны.

Осоргинъ вѣчно что-то клеилъ, мастерилъ. Собиралъ (и собралъ) замѣчательную коллекцію: за отмѣною книгопечатанія (для насъ, по крайней мѣрѣ), мы писали отъ руки небольшія «творенія», сами устраивали обложки, иногда даже съ рисунками, и продавали. За свою «Италію» я получилъ 15 тысячъ (фунтъ масла). Продавались у насъ такъ изготовленныя книжечки чуть ни всѣхъ московскихъ писателей. Но по одному экземпляру покупала непремѣнно сама лавка — отсюда и коллекція Осоргина. Помѣщалась она у насъ же, подъ стекломъ. А потомъ поступила, какъ цѣннѣйшій документъ «средневѣковья», въ Румянцевскій музей.

Итакъ, Осоргинъ хозяйничалъ, Бердяевъ спорилъ объ имманентностяхъ, горячился изъ-за пайковъ, былъ добросовѣстенъ, элегантенъ и картиненъ. Грифцовъ «углубленно» вычислялъ наши бенефиціи. Нервнически поводилъ голубыми, прохладными глазами, ни съ кѣмъ ни въ чемъ не соглашался; гдѣ-то подкожно засѣдалъ у него Бальзакъ, имъ онъ презрительно громилъ противниковъ. Я… — о себѣ долженъ сказать, что былъ я самымъ лѣнивымъ и безполезнымъ аттракціономъ лавки. Въ зимніе дни, когда холодновато въ лавкѣ, сидѣлъ на ступенькахъ передвижной лѣстницы, гдѣ было теплѣе. До конца дней своего купечества такъ и не усвоилъ, гдѣ что стоитъ (книги у насъ, правда, постоянно мѣнялись). Если покупатель былъ пріятный, то еще онъ могъ расчитывать, что я двинусь. Если же появлялась, напримѣръ, барышня и спрашивала:

— Есть у васъ біографіи вождей? — я прикидывался вовсе непонимающимъ:

— Какихъ вождей?

— Ну, пролетаріата…

— Нѣтъ, не держимъ.

И вообще для несимпатичныхъ рѣдко слѣзалъ съ насѣста.

— Такой книги нѣтъ.

А если есть, то обычный вопросъ (вполголоса):

— Елена Александровна, гдѣ у насъ это?

И Паллада, отсчитывая милліоны, молча указывала пальцемъ полку.

Мы, «купцы», жили между собою дружно. Зимой топили печурку, являлись въ валенкахъ. Лѣтомъ Николай Александровичъ надѣвалъ нарядный чесунчовый костюмъ съ галстухомъ-бантомъ. Надъ зеркальнымъ окномъ спускали маркизу, и легенькія барышни смотрѣли подолгу, задумчиво, на нашу витрину. Съ улицы иногда влетала пыль.

РАЗВЛЕЧЕНІЕ

Въ глубинѣ лавки была у насъ дверка и узкая лѣстница наверхъ, на хоры съ комнаткой, куда мы иногда прятались отъ скучныхъ посѣтителей, гдѣ устраивали лавочныя собранія — вообще это были «кулисы» торговаго дома. Въ комнаткѣ стоялъ огромный столъ, заваленный книгами, и вокругъ на полкахъ тоже много книгъ. Но ужъ что здѣсь находится, не зналъ не только я, а, пожалуй, и самъ Грифцовъ.

Мѣсто это носило нѣсколько таинственный и романтическій характеръ. Съ хоръ можно было, незамѣченнымъ, наблюдать жизнь лавки. Полутьма, витая лѣсенка, пыль — все давало ощущеніе спрятанности, укрытія.

Въ этомъ-то уголкѣ и собралъ насъ однажды Осоргинъ — стоялъ знойный, сухой августъ, въ лавку набивалась пыль и горячій вѣтеръ трепалъ волосы, какъ только выйдешь. Осоргинъ многозначительно сообщилъ, что въ городѣ организованъ Комитетъ Помощи Голодающимъ, состоять онъ будетъ изъ «порядочныхъ» людей, но подъ контролемъ власти. Голодъ (на Волгѣ, въ Крыму) въ то лѣто, правда, былъ ужасный. Въ Самарской губерніи такъ выжгло зелень еще съ весны, что поля имѣли видъ черно-бархатной, съ отливомъ, скатерти. Урожая «не оказалось», а такъ какъ у крестьянъ своевременно обобрали прежніе запасы, то голодъ наступилъ мгновенно. Власть растерялась. И подъ минутой паники согласилась на «Общественный Комитетъ». Намъ, представителямъ литературы, предложили тоже войти — объ этомъ мы и совѣщались наверху. Предложеніе шло отъ Прокоповича, Кусковой и Кишкина. Отъ «власти» предсѣдателемъ назначили Каменева.

Идти или не идти? Вотъ о чемъ мы разсуждали. И такъ какъ лавка заключала въ себѣ президіумъ Союза Писателей, то насъ это близко касалось. Рѣшили итти. Выбрали Осоргина и меня.

У русскаго человѣка есть такія выраженія: «за компанію», «съ хорошимъ человѣкомъ и выпить можно». «За компанію»… отчего же не попробовать? Пожалуй, не будь это въ лавкѣ, съ Осоргинымъ, пришелъ бы меня приглашать какой-нибудь честный бородачъ въ калошахъ или старая дама, я бы и не согласился. Но тутъ — была не была!

На другой день уже весь народъ зналъ о Комитетѣ. Тогда еще считали, что «они» вотъ-вотъ падутъ. Поэтому Комитетъ мгновенно разрисовали. Было цѣлое теченіе, считавшее, что это — въ замаскированномъ видѣ — будущее правительство! Другіе ругали насъ, среди нихъ С. П. Мельгуновъ, за «соглашательство»: вѣдь мы должны были работать подъ покровительствомъ Льва Борисовича. Помню какого-то желчнаго интеллигента, который купилъ у, меня на грошъ, а разстроилъ на тысячу рублей: выходило, что мы чуть ли не пособники и т. п. На слѣдующій день въ газетахъ насъ превознесли (очевидно, уже считали «своими»), а нашими именами уязвляли непошедшихъ.

Газеты эти были расклеены. Выйдя изъ лавки, завернувъ въ Леонтьевскій, я наткнулся на такую «стѣнгазету». Вокругъ нея кучка читателей. Безрадостно увидалъ я свое имя рядомъ съ Максимомъ Горькимъ. Мрачный типъ сзади, прочитавъ, фукнулъ и сказалъ:

— Персональный списокъ идіотовъ.

ДѢЛО

Были мы идіотами, или нѣтъ, каждый рѣшаетъ по-своему. Несомнѣнно лишь то, что наша жизнь пріобрѣла нѣкій острый, романтически-заговорщицкій оттѣнокъ. Мы ходили въ переулочекъ у Арбата къ Кусковой. Въ ея квартирѣ шла непрерывная суматоха. Являлись, совѣщались, засѣдали. Смѣсь барства, интеллигентства съ крѣпкой настойкой Москвы… Вблизи двухэтажнаго ея дома, церковка, окно кабинета Прокоповича выходитъ во дворъ, гдѣ играютъ дѣтишки, съ деревьевъ листья летятъ, самый домъ — не то особнякъ, не то помѣщичья усадьба, уголъ старой Москвы. Еще Герцены, Хомяковы, Аксаковы жили въ этихъ краяхъ. Небольшіе сады при небольшихъ особнякахъ — развѣ не деревня?

И Сергѣй Николаевичъ, и Екатерина Дмитріевна были очень серьезны. Ихъ положеніе не изъ легкихъ. Все это они затѣяли, предстояло найти линію и достойную, и осуществимую.

Мы составили литературную группу. Осоргинъ редактировалъ газету Комитета — «Помощь». Ея внѣшній видъ вполнѣ повторялъ «Русскія Вѣдомости». Какъ только появился первый номеръ, по Москвѣ прошелъ вздохъ. Теперь ужъ падутъ! «Русскія Вѣдомости» вышли, стало быть, ужъ капутъ!»

Подготовительная часть у Кусковой кончилась, открылись наши собранія уже съ «ними» въ особнякѣ на Собачьей Площадкѣ. «Нашихъ» было числомъ гораздо больше: профессора, статистики, агрономы, общественные дѣятели, литераторы — вродѣ парламента. Вотъ какіе люди: Прокоповичъ, Кускова, Кишкинъ, Кутлеръ, Ѳ. А. Головинъ, проф. Тарасевичъ (нынѣ покойный), Вѣра Фигнеръ и много другихъ. Съ «ихъ» стороны: Каменевъ, Рыковъ, Луначарскій. Большинство было у «насъ», права «наши» считались большія, и настроеніе (въ наивности нашей) такое:

— А п-па-звольте спросить, милостис-дарь, а н-на какомъ основаніи вы изволили обобрать Нижегородскую губернію? А н-не угодно-ли вамъ будетъ срочно отправить пятьсотъ вагоновъ въ Самар-р-рскую?

Волны нашихъ государственныхъ вожделѣній приходилось принимать Каменеву — онъ предсѣдательствовалъ. (Пріѣзжалъ и Рыковъ. Но, сколько помню, всегда пьяный. Въ тужуркѣ, съ длиннымъ мальчишескимъ галстухомъ, сальными волосами. Понять что говоритъ, трудно, очень плохо двигался языкъ). Каменевъ же былъ взятъ какъ наилучшій мостъ къ намъ.

Вспоминая эту свою «дѣятельность», я не могу припомнить, что именно путнаго сдѣлалъ. Кажется, больше слушалъ, да разсматривалъ. Садился въ первый рядъ съ независимымъ видомъ. Однажды сказалъ Каменеву:

— Прошу слова.

Онъ любезно кивнулъ и записалъ меня, но тутъ всталъ Прокоповичъ, и очень толково, именно то и сказалъ («А п-пазвольте, милостис-дарь, на какомъ основаніи?»), что я хотѣлъ спросить. Мнѣ не повезло. Я отъ слова отказался, просто только съ побѣдоноснымъ видомъ оглянулся на стулья «нашихъ», за которыми свѣтлыя окна — въ нихъ вечерняя Москва, невысокіе домики Собачьей Площадки, урна, зеркальное небо и ранне-падающіе листы.

Изъ этихъ шумныхъ засѣданій я вынесъ такое наблюденіе: «они» и «мы» — это названіе комедіи Островскаго «Волки и овцы». У нихъ зубъ, наглость, жестокость. Всѣ они шершавые, урчатъ, огрызаются. (Особенно это ясно стало, когда за Каменевымъ начали появляться какіе то безымянные типы въ курткахъ… Позже мы все это хорошо поняли). И нѣтъ добрыхъ глазъ, добраго взгляда. Вотъ это страшная черта совѣтскихъ людей — я ее часто замѣчалъ: недобрые глаза и отсутствіе улыбки. А «наши»… — ну, мы себя хорошо знаемъ.

«Мы» настаивали, чтобы была послана въ Европу делегація отъ Комитета, чтобы можно было собрать тамъ денегъ, раздобыть хлѣба и двинуть въ голодныя мѣста. «Имъ» это не такъ-то нравилось. Началась торговля. То ли мы имъ должны уступить, то ли они намъ…

Я жилъ тогда въ Москвѣ одинъ, въ Кривоарбатскомъ — семья была въ деревнѣ. Ходилъ обѣдать на Арбать въ столовую, очень нарядную, только что открывшуюся. Бывалъ и въ лавкѣ, но рѣже.

Какъ-то жарко, вѣтрено было въ Москвѣ, нервно и занятно. Такъ осталась у меня въ памяти пустынность московскихъ вечернихъ переулковъ, горячая сушь августа, ощущеніе легкости и полета.

Разъ вечеромъ мы выходили съ Осоргинымъ съ засѣданія. Луна хорошо свѣтила. На этомъ засѣданіи я просилъ Каменева за «сидѣвшаго» въ Одессѣ писателя Соболя.

Онъ небрежно спросилъ:

— Какого Соболя? Который написалъ романъ «Пыль»?

— Да.

— Плохой романъ. Пусть посидитъ.

Я замѣтилъ, что онъ сидитъ уже семь мѣсяцевъ, неизвѣстно за что.

— Ну, это много. Постараемся выпустить.

И вотъ у выхода Каменевъ, подходя къ своей машинѣ, столкнулся съ нами.

— Пожалуйста, — сказалъ любезно: — вамъ далеко? Я подвезу.

Не сговариваясь, мы съ Осоргинымъ толкнули слегка другъ друга и отказались. Мы шли луннымъ, пахучимъ вечеромъ, радостно-грустнымъ въ красотѣ ночи московской. Шли нѣкоторое время вмѣстѣ, а потомъ разошлись: я на Арбатъ, онъ въ Чернышевскій. Памятенъ былъ этотъ вечеръ, сладокъ и пронзителенъ. Но и онъ ушелъ, и многое съ тѣхъ поръ измѣнилось. Тогда Соболь сидѣлъ, а Каменевъ уѣзжалъ на шикарной машинѣ — «генералъ-губернаторъ» Москвы. Затѣмъ Соболь — этотъ глубоко-несчастный человѣкъ — вышелъ изъ тюрьмы, ушелъ къ «нимъ», окончательно запутался и револьвернымъ выстрѣломъ разрѣшилъ свою незадачливую жизнь. Соболя я просто жалѣю, надъ Каменевымъ злорадствовать не хочу, я только вспоминаю сейчасъ его, гдѣ онъ — въ Пензѣ? Тамъ въ генералъ-губернаторскомъ дворцѣ не засѣдаетъ…

А въ тотъ вечеръ мягко несъ его автомобиль къ Кремлю.

COUP D’ETAT

Мы собрались въ свой особнякъ часамъ къ пяти, на засѣданіе, какъ было назначено. Сегодня рѣшалось все дальнѣйшее. Комитетъ поставилъ ультиматумъ: или нашу делегацію выпускаютъ въ Европу для сбора денегъ, или мы закрываемся, ибо мѣстными силами помочь нельзя. Настроеніе нервное, напряженное. «Наши» сидятъ на подоконникахъ залы, толпятся въ смежной комнатѣ, разговариваютъ около стѣнныхъ картъ и діаграммъ.

Время идетъ. Вечерѣетъ. Подъ окнами какія-то куртки, а Каменева все нѣтъ. Нервность и удивленіе. Вынимаютъ часы, смотрятъ.

Я находился въ комнатѣ рядомъ съ залой. Помню, — въ прихожей раздался шумъ, неизвѣстно, что за шумъ, почему, но сразу стало ясно: идетъ бѣда. Въ слѣдующее мгновеніе съ десятокъ кожаныхъ куртокъ съ револьверами, въ высокихъ сапогахъ, бурей вылетѣли изъ полусумрака передней и одинъ изъ нихъ гаркнулъ:

— Постановленіемъ Всероссійской Чрезвычайной Комиссіи всѣ присутствующіе арестованы!

ПУТЕШЕСТВІЕ

Паники не произошло. Всѣ были довольно покойны. Помню гнѣвное, поблѣднѣвшее лицо Вѣры Фигнеръ и багрово-вспыхнувшую Екатерину Дмитріевну. Еще помню, что черезъ нѣсколько минутъ по водвореніи пришельцевъ, тою же прихожей пробирался къ намъ, нѣсколько неуклюже и какъ бы конфузливо П. П. Муратовъ.

— Ты зачѣмъ тутъ? Эх-хъ, ты…

П. П. былъ тоже членомъ Комитета. Онъ опоздалъ. Подойдя къ особняку, увидѣлъ чекистовъ, увидѣлъ арестъ…

— Ну и чего же ты не повернулъ?

— Да ужъ такъ, вмѣстѣ засѣдали, вмѣстѣ и отвѣчать…

Теперь онъ уже за чертой чекистовъ. Не утечешь!

Былъ блѣдно-сиреневый вечеръ, когда мы вышли. У подъѣзда стояли автомобили. Осоргинъ, я и Муратовъ, какъ прожили полжизни вмѣстѣ, такь вмѣстѣ и сѣли. Теплый воздухъ засвистѣлъ въ ушахъ, казалось почему-то что машина мчится головокружительно. Неслись знакомые переулки, Арбатъ, мелькнула площадь, Воздвиженка, и странно пустынной казалась Москва. Очень хотѣлось встрѣтить хоть кого нибудь знакомаго… Моховая, Университетъ. У книжной лавки Мельгунова мелькнуло, наконецъ, чье-то знакомое лицо — но машина наддала, черезъ двѣ, три минуты, послѣ удивительнѣйшаго полета (я другого, все-таки, такого въ жизни не запомню!), мы остановились у «привѣтливыхъ» дверей дома «Россіи», на Лубянской площади и сошли съ автомобиля: два года назадъ въ эти же двери вошелъ и не вышелъ живымъ мальчикъ — Алеша Смирновъ, многострадальный мой пасынокъ.

(Окончаніе слѣдуетъ)

Бор. Зайцевъ
Возрожденіе, №971, 29 января 1928

Visits: 25