Кончина Ѳедора Кузьмича Сологуба вызвала къ бытію цѣлую литературу воспоминаній о покойномъ поэтѣ и характеристикъ его — личныхъ: творчество Сологуба остается еще неосвѣщеннымъ и не разсмотрѣннымъ серьезно и авторитетно. Я въ этой статьѣ не посягаю на характеристику Сологуба, такъ какъ узналъ его поздно (въ 1917 году) и, хотя въ 1919—1921 г. г. мы довольно сблизились, благодаря безчисленнымъ совмѣстнымъ маршировкамъ съ Моховой (изъ пресловутой «Всемірной Литературы») на Васильевскій островъ, однако я не считаю себя способнымъ разобраться, по сравнительно малымъ даннымъ, въ душѣ столь странной и сложной. Говорить о Сологубѣ съ большей или меньшей увѣренностью, по-моему, нельзя только по «наблюденію», — нужно «изученіе». Поэтому я здѣсь намѣренъ отмѣтить лишь большое недоумѣніе, внушаемое мнѣ указаніемъ, общимъ почти всѣмъ некрологамъ и біографическимъ наброскамъ, мною прочитаннымъ.

Это — о невозможности для Ѳ. К. выѣхать заграницу.

Это невѣрно, или, по крайней мѣрѣ, неточно.

Легальный, т. е. съ разрѣшенія совѣтской власти, выѣздъ заграницу былъ для него, конечно, закрытъ. Онъ опоздалъ, какъ, впрочемъ, и всѣ мы опоздали, уповая на скорое паденіе большевиковъ. Въ октябрѣ-декабрѣ 1917 и первой половинѣ 1918 выѣхать было не такъ трудно, да мало кому хотѣлось.

Я, напр., благодаря тому, что иностраннымъ комиссаріатомъ Сѣверной Коммуны, на первыхъ порахъ, управлялъ Лордкипанидзе, бывшій репортеръ «Русской Воли» и конторщикъ «Вольности», — хотя и чрезъ двухмѣсячное мытарство, — получилъ заграничный паспортъ не только для себя съ семьею, но даже для гувернантки. Однако, погадавъ да пораздумавъ да порасчитавъ ходъ событій, имѣлъ легкомысліе не воспользоваться этимъ документомъ. Такъ онъ и по сіе время хранится у меня въ дѣвственномъ видѣ реликвіи для какого-нибудь будущаго музея контрреволюціи. Такъ же легко сравнительно получилъ одновременно паспортъ Левъ Льв. Толстой — и выѣхалъ. И еще нѣкоторые. Луначарскій, тогда еще не утратившій политическаго вліянія, очень сочувствовалъ и помогалъ выѣзду «не пріемлющихъ», а Зиновьевъ, по его рекомендаціямъ, не очень препятствовалъ. Задержки выходили больше со стороны пограничныхъ государствъ. Они къ выѣзжающимъ относились крайне подозрительно, въ виду длившейся войны, и давали визы съ ужасной волокитой.

Но послѣ убійства Урицкаго и Володарскаго и наступленія Юденича, когда ушелъ изъ Гатчины Купринъ, большевики приложили мѣры особенно остраго наблюденія къ тому, чтобы петербуржцы съ крупными именами не ускользали въ Европу. Даже въ провинцію-то литераторовъ выпускали изъ Петрограда неохотно и подозрительно — послѣ того, какъ Мережковскій, Гиппіусъ и Философовъ использовали такую поѣздку для удачнаго бѣгства, и Мережковскій, какъ скоро перешелъ границу, немедленно написалъ свое знаменитое письмо. Когану и Равичъ тогда влетѣла за нихъ жестокая нахлобучка.

Тѣмъ не менѣе Ѳедоръ Кузьмичъ упорно продолжалъ и повторялъ домогательства, сильно уповая, какъ онъ объяснилъ мнѣ однажды, на поддержку отъ «Натальи Константиновны».

— Кто это, «Наталья Константиновна»? — удивился я.

А онъ удивился, что я не знаю. Оказалось: Крупская, жена Ленина. Съ нею до революціи была хороша жена Сологуба, Анастасія Николаевна Чеботаревская. По словамъ Ѳедора Кузьмича, Крупская и въ революціи осталась женщиной, умѣющей отдѣлить политическія отношенія отъ частныхъ, съ нею-де «можно говорить», и она-де «можетъ понимать». Я о Крупской слыхалъ изъ хорошихъ источниковъ совсѣмъ другое, и надежды Сологуба на «Наталью Константиновну» представлялись мнѣ очень маловѣроятными. Но разочаровывать его не сталъ, потому что чувствовалъ, что за этотъ пунктикъ онъ держится крѣпкимъ упованіемъ, котораго лишиться будетъ очень тяжелымъ ударомъ какъ для самого поэта, такъ и для вѣрной фанатической подруги его.

Но я позволилъ себѣ осторожно указать Ѳедору Кузьмичу, что ходатайствуя легально, не худо было бы ему въ то же время нащупывать, на всякій случай, также и пути и способы тайнаго бѣгства. Сидя весною 1921 года, во время Кронштадтскаго возстанія, въ тюрьмѣ на Шпалерной, я сдѣлалъ въ ней кое-какія знакомства, благополезныя для исчезновенія изъ «краснаго Петрограда». Разсказалъ о нихъ Сологубу и предложилъ ему ихъ использовать. Самъ я, какъ только меня, жену и сына освободили въ апрѣлѣ, рѣшилъ, что съ насъ довольно, больше мы въ «красномъ Петроградѣ» не жильцы. И началъ подготовляться къ непремѣнному бѣгству при первой возможности раздобыться на то деньгами, хотя бы надо было снять съ себя послѣднюю рубаху и остаться на чужбинѣ голымъ.

Сологубъ слушалъ съ большимъ любопытствомъ, но, къ моему удивленію, охоты къ эмиграціи съ авантюрой бѣгства не изъявилъ. Когда мы однажды возобновили этотъ разговоръ, — было у меня, на Николаевской набережной, — Ѳедоръ Кузьмичъ далъ мнѣ понятъ, что онъ-то ничего не имѣлъ бы противъ, но ухода въ нелегальномъ порядкѣ никакъ не хочетъ Анастасія Николаевна.

Это вотъ было, остается и, вѣроятно, навсегда останется для меня психологической загадкой. Сколь ни обща была въ петроградской интеллигенціи ненависть къ большевикамъ, но ненависть А. И. Чеботаревской была ярка исключительно. Я думаю, что если бы она очутилась въ эмиграціи, то изъ публицистовъ развѣ одинъ покойный М. П. Арцыбашевъ не получилъ бы отъ нея лютаго нагоняя за «снисходительность и слабость».

Общимъ было также и стремленіе уйти отъ большевиковъ и порождало авантюры отчаянныя. Нѣкая дружественная мнѣ супружеская чета, — мужъ-инженеръ, жена-пѣвица, — въ одну морозную и вьюжную ночь усадили въ санки-салазки восьмилѣтнюю дочку, да и пошли съ Лахты, безъ проводника, по компасу, въ Финляндію: чудомъ какимъ-то дошли живыми-здоровыми и дѣвочку довезли благополучно. Такъ вотъ, даже на фонѣ такого неудержимаго рвенія, стремленіе А. Н. Чеботаревской было опять-таки тоже исключительнымъ.

Въ тѣ немногіе разы, что я выдалъ ее 1921 году, нетрудно было замѣтить, что это въ ней ужъ не мечта, не желаніе лучшаго отъ худшаго, но потребность, — органическая потребность, обостренная до палящей страсти, неудовлетвореніе которой очень можетъ ее погубить. И въ то же время, она съ болѣзненнымъ упорствомъ настаивала на «легальномъ уходѣ», отвергая съ недовѣрчивымъ страхомъ планы и пути «нелегальные». Не въ это ли время Н. А. Тэффи получила въ Парижѣ отъ Сологуба и Чеботаревской ту отчаянную записку, о которой она разсказываетъ въ своихъ недавнихъ воспоминаніяхъ?

Трудно думать, чтобы ее и Сологуба могъ удерживать страхъ опаснаго приключенія, проходя границы подъ выстрѣлами, проплывая подъ прожекторами и т. п. Чеботаревская была женщина духа бурнаго, воинственнаго, дерзновенною, что десятки разъ доказала въ разныхъ столкновеніяхъ и стычкахъ по литературно-общественнымъ вопросамъ и дѣламъ. Что она не боялась смерти, явила своимъ самоубійствомъ.

Нѣтъ, тутъ было что-то другое. Можетъ быть, гордость. Та національная гордость, униженіе которой каждый изъ насъ, бѣжавшихъ, больно чувствовалъ въ вынужденности покинуть Россію: нашу, свою Россію, оставляя ее въ лапахъ чертъ знаетъ какой и откуда взявшейся чужеродной сволочи. Мы, другіе, справлялись съ этимъ неизбѣжнымъ болѣзненнымъ чувствомъ разсудочными силлогизмами, а Чеботаревская не справилась. Когда же она разсудкомъ жила?

Но тогда — какъ примирить съ этимъ ея желаніе легальнаго выѣзда? Вѣдь стоялъ на дворѣ 1921, а не 1917—1918 годы, когда петроградская интеллигенція дружно повторяла крылатое слово физіолога Павлова, что единственная услуга, которую порядочному человѣку возможно принять отъ большевицкой власти, это выдача заграничнаго паспорта. Къ 1921 году совѣтскій паспортъ выродился, напротивъ, въ клеймо, отъ котораго каждый бѣженецъ, оказавшійся настолько слабодушнымъ, что согласился получить его, спѣшилъ, перейдя границу, отдѣлаться, какъ отъ каторжнаго.

Когда, послѣ благополучнаго бѣгства въ Финляндію, мы прибыли въ Теріокскій карантинъ, тамъ среди массы безпаспортныхъ бѣженцевъ было нѣсколько выѣхавшихъ «легально», съ совѣтскими паспортами. Всѣ они были довольно состоятельные и, какъ будто, приличные люди, но положеніе ихъ было самое жалкое. Съ ними никто не сходился, при ихъ приближеніи замолкали разговоры, даже дѣти бѣженскія не играли съ ихъ дѣтьми. Желать въ 1919—1921 годахъ «легальнаго» совѣтскаго паспорта заграницу значило именно желать себѣ клейма на лобъ. Даже такимъ безспорнымъ людямъ, какъ Арцыбашевъ, Бальмонтъ, совѣтскій паспортъ, что называется, бокомъ вышелъ и не разъ враждебно поминался какъ полемистами-фанатиками, такъ и полемистами изъ безсовѣстныхъ плутовъ, безстыдниковъ, которымъ всякое дреколье по рукѣ, лишь бы треснуть. И, признаюсь, кого-кого другого, но ужъ Сологуба-то съ Чеботаревской я никакъ не могу вообразить къ парижской или другой эмигрантской колоніи — вооруженныхъ совѣтскими паспортами!

Не думаю, чтобы сдерживала Сологуба и Чеботаревскую дороговизна нелегальнаго ухода и боязнь очутиться заграницей безъ средствъ. Дорого-то было дорого, что говорить. Мы, семьей, вышли 23 августа 1921 года на финляндскій берегъ воистину «добродѣтелью и въ рубищѣ почтенномъ», да еще и задолжавъ контрабандистамъ половину условленной суммы. Голы какъ соколы — и никакихъ перспективъ, ибо позади все до нитки ликвидировано, въ настоящемъ абсолютный нуль, а впереди — темна вода во облацѣхъ небесныхъ и «куда мнѣ голову склонить»?

Но, во-первыхъ, когда люди доходятъ до той точки, что либо уходить, либо въ Неву прыгать, какъ дошла Чеботаревская, какія же тутъ могутъ вліять матеріальныя соображенія? А, во-вторыхъ, я не думаю, чтобы Сологубъ и Чеботаревская не могли собраться съ силами, чтобы и уходъ оплатить, и за рубежомъ устроиться на первыхъ порахъ, хоть и не богатымъ, но и не нищимъ бытомъ. Въ Петербургѣ они жили лучше огромнаго большинства литературной братіи, сохранили хорошую мебель въ большой квартирѣ, безъ пролетарскаго вселенія, имѣли прислугу, комнаты отапливались, можно было доставить себѣ рѣдкое удовольствіе снять пальто и посидѣть, какъ въ старое приличное время, въ пиджакѣ.

Помню, какъ-то вечеромъ пригласилъ Сологубъ меня и Александра Кугеля слушать переводъ какой-то драмы Лерберга. Кугель съ Холмскою прибыли поздно, поэтому чтеніе затянулось. Время тогда на Острову стояло разбойничье. Я, живя по сосѣдству, часовъ въ десять сбѣжалъ, а Кугель съ Холмскою остались дослушивать, подъ условіемъ, что ихъ оставятъ ночевать. Уже одна эта возможность дать приличный ночлегъ для двухъ неожиданныхъ гостей, въ томъ числѣ для дамы, свидѣтельствуетъ, что жили сравнительно неплохо. Я, напр., въ то время не могъ бы устроить на ночь и гостя-мужчину иначе какъ на полу, не раздѣваясь. Сколько разъ приходилось со стыдомъ отказывать!

Благодаря эстонскому представителю при СССР, А. Г. Оргу, основавшему въ Ревелѣ русскую издательскую фирму «Библіофилъ*, я имѣлъ довольно правильныя свѣдѣнія о развитіи эмигрантскаго книжнаго рынка. Берлинъ тогда переживалъ воистину горячку издательской конкуренціи. Въ такихъ условіяхъ писателю съ именемъ Сологуба было не страшно и голымъ очутиться за рубежомъ — только бы вывезти рукописи. Да и безъ рукописей нашлась бы немедленно работа, была бы охота работать. А Сологубъ былъ работникъ пристальный, неутомимый. Вонъ, пишутъ, что по смерти его нашлось 2.000 стихотвореній, не бывшихъ въ печати!.. Я очень настойчиво указывалъ Сологубу на эту непремѣнную обезпеченность его, уже начиная съ Ревеля или Гельсингфорса, въ Берлинѣ, въ Прагѣ… Но онъ отвѣчалъ, что кромѣ Парижа, его никуда не тянетъ, а для Парижа излагалъ наивный, бредовой проектъ сдѣлаться… французскимъ литераторомъ и, болѣе всего, поэтомъ!

Подобно прутковскому помѣщику Силину, онъ съ энергіей «изучалъ французскія вокабулы, дабы заслужить всеобщую любовь». Овладѣлъ французскою метрикою и писалъ стихотворныя упражненія, столько же корявыя, какъ превосходны его русскіе стихи. Въ архивѣ, оставленномъ мною въ Петроградѣ, должны быть образцы этихъ виршей, такъ какъ Ѳедоръ Кузьмичъ не разъ приносилъ мнѣ ихъ на показъ, не безъ самодовольства своими успѣхами. Успѣхи, дѣйствительно, были — даже удивительные для человѣка въ возрастѣ за пятьдесятъ. Но, конечно, это были стихи прилежной институтки старшихъ классовъ, а никакъ не французскаго поэта, который, вдобавокъ, собирается существовать за счетъ своей поэзіи. Я откровенно сказалъ Сологубу, что, по-моему, онъ напрасно тративъ время: ни Бодлера, ни Верлена, ни Маллармэ ему изъ себя не выработать, а авторъ «Мелкаго Бѣса» проживетъ въ эмиграціи и однимъ своимъ русскимъ творчествомъ. Какъ извѣстно, Ѳ. К. былъ очень обидчивъ — однако не обидѣлся. Но и французскаго стихотворства не прекратилъ. Послѣдній опытъ его въ томъ я имѣлъ въ рукахъ чуть не наканунѣ своего бѣгства.

Надвинулась Таганцевская исторія. Въ пресловутый заговоръ я и теперь еще не вѣрю, какъ не вѣрилъ, когда большевики раскричали его на всю вселенную. Былъ заговоръ, но не интеллигенціи противъ большевиковъ, а большевиковъ противъ интеллигенціи. Взяли и не выпускали Гумилева. Въ одну ночь дѣти мои, возвращаясь со своей службы въ театральномъ оркестрѣ, встрѣтили у Александровскаго сквера жену Лазаревскаго, въ полубезуміи метавшуюся вокругъ «Гороховой, 2», куда только что заключили ея злополучнаго мужа. Изъ Москвы мнѣ дали знать, что мнѣ грозитъ четвертый арестъ, изъ котораго я не выберусь такъ легко, какъ изъ первыхъ трехъ, потому что ВЧК рѣшило использовать «таганцевскій заговоръ» для чистки неблагонадежнаго Петрограда желѣзной метлой.

Надо было бѣжать. Денегъ не было, но Л. Г. Оргъ, спасибо ему, купилъ у меня на скорую руку «Зачарованную Степь» и «Ваську Буслаева». Одинъ юный другъ, уѣзжавшій съ нами, прибавилъ брилліантовое кольцо. Часть суммы посредникъ между нами и контрабандистами согласился взять остающимися вещами, подушками, одѣялами и т. п. рухлядью. Такъ наколотили 21 милліонъ: половину того, что надо было заплатить за бѣгство, по 7 милліоновъ съ человѣка, что, по словамъ посредника выходило дешевле пареной рѣпы. Такъ какъ пареная рѣпа была въ это время очень дорогимъ предметомъ роскоши, то, пожалуй, благодѣтель нашъ говорилъ почти правду.

Мы имѣли полную возможность увезти еще двухъ человѣкъ на тѣхъ же условіяхъ. Сологубъ зналъ о томъ, но отнесся къ моему намѣченному предложенію съ тою же апатіей, какъ вообще ко всей идеѣ нелегальнаго ухода. А я вотъ уже шестой годъ не могу простить себѣ того, что, вмѣсто медлительнаго Ѳедора Кузьмича, не переговорилъ съ вихревой Анастасіей Николаевной. Можетъ быть, и убѣдилъ бы.

Но тутъ дѣло пошло ужъ черезчуръ быстрымъ темпомъ. Въ ночь на 20 августа былъ арестованъ по «таганцевскому дѣлу» одинъ изъ ближайшихъ моихъ друзей, ежедневно у насъ бывавшій. Я почувствовалъ сжатіе желѣзнаго круга вокругъ нашей семьи. Надо было удирать, покуда кругъ не сомкнулся. Посредникъ торопилъ, потому что его торопили контрабандисты. Два свободныхъ мѣста, имѣвшіяся въ нашемъ распоряженіи, такъ и остались пустыми; потому что еще одна писательская чета, которой я предлагалъ побѣгъ, не рѣшилась, опасаясь остаться заграницею безъ средствъ, а дѣлать иныя предложенія я и побаивался, и некогда было. И безъ того уже, когда я 21-го пришелъ въ одно частное издательство, въ расчетѣ наскоро продать къ переизданію старый романъ, завѣдующая прямо и безцеремонно спросила меня:

— Значитъ, бѣжите?

И 22 мы исчезли, съ еще большимъ спѣхомъ, чѣмъ собирались. Чрезвычайно романтическое и даже поэтическое, изъ ряду вонъ благополучное ночное бѣгство наше въ двухъ лодкахъ по Финскому заливу довольно подробно разсказано моею женою въ ея книгѣ «Negli artigli dei Sovieti» (Въ совѣтскихъ когтяхъ). 23—24 мы проблуждали сперва въ лѣсу, потомъ ночевали на дачѣ въ знакомомъ имѣньѣ, а 25 очутились въ карантинѣ, гдѣ нашли милѣйшаго Г. А. Лозинскаго, эсъ-эра Поснякова и другихъ, сдѣлавшихъ ту же водную и лѣсную дорогу.

Почти что первыми вѣстями дошли къ намъ въ карантинъ съ воли, то есть точнѣе-то, напротивъ, изъ совѣтской неволи, страшныя телеграммы о разстрѣлѣ Таганцева, Гумилева, Лазаревскаго и 65-ти, а затѣмъ — о самоубійствѣ Чеботаревской. Вольная птица, ненавидѣвшая свою клѣтку, сверхсильною яростью, но не умѣвшая найти изъ нея выхода, дометалась до неизбѣжнаго конца: разбила себѣ голову о желѣзную сѣтку..

Тому, что, какъ пишутъ, Сологубъ по смерти своей Анастасіи Николаевны былъ уже не человѣкъ, а какъ бы полчеловѣка, я нисколько не удивляюсь. Скорѣе удивительно, что онъ какъ-то умудрился пережить ее почти на семь лѣтъ. Не могу я представить себѣ это геніальное сѣдое дитя, — можетъ быть, и мудрое, какъ теперь придаютъ Сологубу постоянный эпитетъ, но мудростью не человѣческой, а фанатической, бредовой, мудростью сказочнаго кобольда или гнома, — не могу я представить себѣ Сологуба безъ его своенравной и буйной, но беззавѣтно обожающей няни.

Будемъ надѣяться, что кто-либо изъ остающихся подъ совѣтскою неволею старыхъ литераторовъ, товарищей, сверстниковъ Сологуба, подробно, какъ свидѣтель, разскажетъ о сумеркахъ его жизни, объ этихъ горькихъ и страшныхъ семи его годахъ безъ Чеботаревской. Ибо Сологубъ, при всѣхъ его неровностяхъ и упадочности, не только большой писатель, — онъ великій писатель. Жизнь создателя лучшаго русскаго сатирическаго романа — этого «Мелкаго Бѣса», смѣло ставшаго въ одинъ рядъ съ «Мертвыми Душами», «Господами Головлевыми», соперничающаго съ глубиною психологическихъ проникновеній Достоевскаго и Чехова должна быть изучена и освѣщена предъ русскимъ читателемъ въ каждомъ моментѣ.

Пожалуй, болѣе, чѣмъ жизнь кого-либо другого изъ литературно-знаменитыхъ современниковъ Сологуба. Потому что его жизнь и творчество едино суть, и одна сила мало понятна безъ другой. А нельзя не признать, что жизнь Ѳедора Кузьмича при всей ея кажущейся простотѣ внѣшней остается сложнѣйшей внутренней тайной поэта, не менѣе темной и загадочной, чѣмъ тайна загадочнаго тезки его, тоже Ѳедора Кузьмича, дающаго столько головоломной работы русскимъ историкамъ и еще больше романическимъ воображателямъ и любителямъ якобы историческихъ путаницъ, былей съ небылицами.

Александръ Амфитеатровъ
Возрожденіе, №966, 24 января 1928

Visits: 31