1

Они говорили высокія слова и искренне желали добра. Они искали правды Божіей и хотѣли сдѣлать правду Божію правдой человѣческой.

Искреннѣйшіе и правдивѣйшіе изъ нихъ искренне любили народъ. «Безъ страха и упрека», какъ и подобаетъ рыцарямь, жертвовали они и своею и чужою жизнью, — боролись съ великанами зла — съ тѣмъ, что имъ казалось зломъ.

Они хотѣли блага своему народу. Многіе изъ нихъ были добрыми людьми и жалѣли народъ. Они видѣли тощія нивы, покосившіяся избы, дырявыя соломенныя крыши, нищенское хозяйство и темноту деревни и хотѣли ей помочь… Они видѣли страданія измученнаго подъяремнаго крестьянина и хотѣли разбить вѣковыя его цѣпи: дать Волю нищенскому и темному и тѣмъ болѣе любимому народу, — развѣ это не великая и не достойнѣйшая цѣль для рыцарей безъ страха и упрека?

2

Но что-то неладное было въ этой любви ихъ къ народу: какая-то фальшь съ самаго начала, какое-то недоразумѣніе, какая-то неясность и подмѣна. Горячая любовь какъ-то странно раздваивалась въ ихъ мысляхъ и сердцахъ. Да, они страстно любили народъ, — да, они вдохновлялись народомъ. Но недаромъ они были рыцари… Столь же страстно, какъ народъ, а можетъ быть еше болѣе страстно, они любили свою Даму, прекрасную Дульцинею. Она-то и стала истинной владычицей ихъ судьбы. И если вѣрно, что въ ней, Дульцинеѣ, они въ концѣ концовъ любили все тотъ-же народъ, то не менѣе вѣрно и то, что въ народѣ они любили не столько его самого, сколько Прекрасную Даму…

Они видѣли непросвѣщенность народа и хотѣли его просвѣщенія. Но страннымъ образомъ въ темнотѣ народной имъ мерещился свѣтлый образъ извѣчной Дульцинеи, и этотъ свѣтъ обманный ихъ и вдохновлялъ. Они видѣли покосившіяся избы и нищенское хозяйство деревни, но изъ этихъ избъ и дырявыхъ крышъ глядѣла на нихъ лазурноокая Дама… И трудно сказать, было ли бы для нихъ радостью или, напротивъ, печалью, если бы вдругъ, по манію жезла, исчезло это дырявое хозяйство и воспрянулъ — въ Волѣ, въ нравственномъ и физическомъ здоровьѣ и сытости, — освобожденный отъ крѣпостного ярма народъ. Трудно сказать, не представлялась ли имъ, провозвѣстникамъ свободы, истинная правда народа — именно въ темнотѣ его и нищенствѣ, въ убогости его хозяйства, въ его рабствѣ у земли… Развѣ не любили они въ народѣ, пусть — ниже порога сознанія, именно убогость его и рабство? Развѣ не разлюбили бы его мгновенно, пробудись онъ дѣйствительно отъ рабства земли и тѣмъ обрѣти онъ настоящую волю?

И послѣдній вопросъ: не меньше ли они любили народъ, не меньше ли хотѣли поднять его, чѣмъ ненавидѣли тѣхъ, кого не считали народомъ и кого хотѣли уничтожить? За что? Не за прочное-ли строительство, не за преуспѣвающее-ли и производительное хозяйство, коловшее имъ глаза, хотѣли они уничтожить этотъ «не-народъ». Вообще развѣ имъ не кололи глазъ всякое устроеніе, всякая красота и форма, всякое уравновѣшенное творчество? Не за то-ли, что всего этого въ ихъ народѣ не было, они и любили его?..

Они начитались рыцарскихъ романовъ, но не знали исторіи своего народа. Не знали, что этотъ когда-то вольный и всегда любившій вольные промыслы и широкій размахъ торга народъ, — народъ, прожившій почти всю свою исторію, не любя земли и даже не трогая безцѣннаго для земледѣльца дара ея, чернозема, былъ лишь насильно и очень поздно привязанъ къ землѣ властью. Они не знали, не поняли, что рабство народа было именно рабствомъ 3емли, что его освобожденіе, — та Воля, которую они сулили народу, — должно было прежде всего заключаться въ его освобожденіи отъ Земли, къ которой онъ былъ насильно привязанъ. Они думали, что любили Волю, а на самомъ дѣлѣ ненавидѣли ее, любя Дульцинею: неволю Земли.

Не въ первый разъ Прекрасная Дама сказалась губительницей своихъ рыцарей. И ихъ заворожило, сбило съ толку и погубило наважденіе роковой Дамы: они захотѣли сочетать Волю и Землю, не понявъ того, что эти двѣ силы несочетаемы. Либо Воля, либо 3емля. Ибо онѣ отвѣка — противницы непримиримыя.

Не поняли наши рыцари, что вмѣстѣ этимъ силамъ не жить. При Волѣ должна быть и вольная, — вольная найти подходящаго хозяина и пренебрегающая крѣпостною «душою», — Земля. Они не поняли, что «дать» народу Землю значитъ закрѣпить его… Такъ, служа обморочившей ихъ Дамѣ, они обманывали и самихъ себя и народъ.

Но народъ-то понялъ ихъ и за ними не пошелъ.

3

Помню лѣтніе дни 17-го года въ Москвѣ прозрачную синеву неба, сіяющія главы церквей, теплымъ свѣтомъ залитыя улицы, многотысячныя толпы… и засыпанные шелухою сѣмячекъ тротуары и дорожки Александровскаго сада.

То были, казалось, дни ихъ полнаго торжества. Именно въ эти дни, думалось многимъ, русскій народъ скажетъ имъ, наконецъ, «спасибо — сердечное» за то «великое, доброе, вѣчное»,что они сѣяли долгіе годы. Они оказались въ положеніи прогрессивной и одновременно консервативной партіи, нашедшей, казалось, безвѣстно отсутствующій синтезъ русской жизни: удивительнѣйшее сочетаніе, обезпечивавшее продолжительное владычество надъ умомъ и сердцемъ народа… И эту побѣду, имъ казалось, обезпечила именно ихъ Дульцинея. Въ Москвѣ тогда объяснили ихъ невѣроятный успѣхъ на выборахъ символическою двойственностью номера ихъ выборнаго списка: № 3. Эту цифру читали, какъ букву «3», за которою скрывалось многоговорящее и близкое сердцу слово: 3емля.

На дѣлѣ же оказалось, что рыцари «народной воли» не разгадали ея: черезъ нѣсколько мѣсяцевъ народъ ихъ прогналъ. А если и не самъ прогналъ, то во всякомъ случаѣ, и пальцемъ не шевельнулъ для ихъ защиты. Такъ, часъ ихъ мнимаго торжества оказался часомъ стремительнаго паденія. И хотя они взбудоражили народъ, онъэ въ дѣйствительности, пошелъ вовсе не по ихъ путямъ. И вышло то, что сражаясь съ мнимыми великанами зла, они всего-то работали на маленькаго, но чрезвычайно хитраго дегенерата съ неподвижной идеей въ рѣзко скошенномъ лбу…

4

Я знаю, что можно очень многое возразить противъ сближенія нашихъ рыцарей печальнаго образа съ безсмертнымъ Ламанчскимъ героемъ. И далѣе, конечно, я весьма идеализирую этихъ «рыцарей печальнаго образа», я оставляю въ сторонѣ все примазавшееся къ движенію, все жульническое, что въ немъ было. Я забываю объ его убойномъ смрадѣ, объ его прямолинейной тупости, я беру его въ его наичистѣйшемъ видѣ и хочу видѣть лишь лучшее въ немъ, горящую его сердцевину… Иногда найти правду, отмѣтить наиболѣе существенныя черты явленія, можно только идеализируя…

Но пусть даже они были явленіемъ въ значительной степени комическимъ, какъ смѣяться надъ ними, какъ видѣть въ нихъ одно комическое, когда смѣясь надъ ними, мы въ сущности, смѣемся надъ самими собой. Вѣдь они плоть отъ плоти нашей. Вѣдь въ нихъ наша душа. Развѣ не всѣ мы, русскіе писатели, сочиняли тѣ «рыцарскіе романы», которые сбили ихъ съ толку? Развѣ не русскіе историки исказили русскую исторію и нарядили русскій народъ въ совершенно ему неидущій и имъ нелюбимый костюмъ земледѣльца? Развѣ не русскіе поэты и художники любовно изображали, въ теченіе десятковъ лѣтъ послѣ Пушкина, больныя, вырождающіяся формы русской жизни и прежде всего паразита на тѣлѣ націи — архаическаго «мужика», совершенно проглядѣвъ и не почувствовавъ творческаго паѳоса живыхъ формъ націи: фабричнаго станка, каменноугольной копи, молочной фермы, сахарнаго завода? Развѣ не русскіе государственные люди и народные трибуны, въ теченіе тѣхъ-же десятковъ лѣтъ, всемѣрно старались не только осмыслить, но и «законсервироватъ» деревенское варварство? Развѣ не къ тому-же стремились экономисты и соціологи, выдумавшіе особую теорію русскаго крестьянскаго хозяйства, будто-бы стоящаго внѣ всѣхъ экономическихъ законовъ и даже ихъ ниспровергающаго. И развѣ не проглядѣли они чрезвычайно важные въ общей экономіи національной жизни творческіе процессы, происходившіе въ хозяйствѣ капиталистическомъ? И развѣ, наконецъ, не всѣ мы, русскіе писатели, мыслители, и правящая интеллигенція — создали тотъ міръ призраковъ — религію земли и ея наважденіе — которымъ «соблазнились» наши рыцари печальнаго образа!

5

Послѣ Пушкина это началось. У Пушкина (да и у Гоголя) нѣтъ ни малѣйшаго намека на это наважденіе и связанный съ нимъ культъ «мужика».

Пушкинъ не былъ ни экономистомъ, ни «соціологомъ». Но онъ отдавалъ себѣ полный отчетъ въ анахронизмѣ мужицкаго хозяйствованія и вообще всего уклада мужицкой жизни; ясно видѣлъ онъ и источникъ этого анахронизма – въ феодальномъ рабствѣ у Земли.. Перечтите Лѣтопись села Горохина. Въ яркихъ образахъ, рѣзкими, въ стилѣ Раблэ, чертами изображенъ въ ней этотъ феодально-мужицкій укладъ. Вслушайтесь въ самый тонъ повѣствованія. Такъ описываютъ скелетъ интереснаго ископаемаго или бытъ чернокожихъ племенъ центральной Африки. И въ такомъ-то тонѣ изобразилъ «родную картину» національнѣйшій нашъ поэтъ, поэтъ, отнюдь не презиравшій простолюдина, напротивъ — неизмѣнно къ нему относившійся сердечно и тепло… И таковъ-же «мужикъ» у Гоголя. Но и у Гоголя, т. е. въ опредѣленно-отрицательномъ его отношеніи къ «мужику», нѣтъ ни тѣни пренебреженія къ народу. И прежде всего потому, что «мужикъ» вовсе не есть народъ… Ни въ малѣйшей степени нѣтъ у Гоголя (какъ не было и у Тургенева) и религіи Земіи, и неизбѣжно связанныхъ съ этой религіей феодально-мужицкихъ грезъ. Напротивъ, онъ опредѣленно провидѣлъ будущее земледѣльческой Россіи, какъ-бы заранѣе опровергая написанные впослѣдствіи «рыцарскіе романы», — въ промышленномъ крупномъ хозяйствѣ (Костанжогло).

6

Эти подробности интересны потому, что онѣ обнаруживаютъ вполнѣ отчетливо линію разрыва между національной Россіей Пушкина и Гоголя и смѣнившими ихъ поколѣніями.

Почти сейчасъ же вслѣдъ за Пушкинымъ и Гоголемъ начинается наша безсознательная тяга къ неустроенію и варварству и вмѣстѣ съ нею наше «безуміе Земли»…

Что имъ страдали славянофилы — разумѣется само собою: русскій народъ — народъ избранный и, значитъ, должно быть свято и его исконное занятіе, земледѣліе: такимъ его считали славянофилы. Но и религія Герцена есть религія Земли: «народъ русскій все вынесъ, но спасъ общину; община спасла русскій народъ». Уже Герценъ видѣлъ тусклый свѣтъ, мерцающій «отъ лучины, зажженной въ избѣ русскаго мужика», тотъ самый свѣтъ, который впослѣдствіи ярко разгорѣлся въ мечтахъ нашихъ рыцарей печальнаго образа. И Герценъ объясняетъ, что это за свѣтъ: это — «допотопное понятіе о правѣ каждаго работника на даровую землю».

«Если я вижу, гдѣ зерно или идею будущаго, такъ это у насъ въ Россіи… У насъ уцѣлѣлъ въ народѣ одинъ принципъ и именно тотъ, что земля для него все, и что онъ все выводитъ изъ земли и отъ земли». Это говоритъ уже не Герценъ, а Достоевскій. А вотъ какъ откликается послѣднему его во многихъ отношеніяхъ антиподъ, Толстой: «Мы — дѣти земли… Мы въ Россіи находимся въ томъ счастливомъ положеніи, что огромное большинство нашего народа, живя земельнымъ трудомъ, не признаетъ земельной собственности… Русскій народъ не опролетариться долженъ, а, напротивъ… указать другимъ народамъ путь разумной, свободной и счастливой жизни внѣ промышленнаго, фабричнаго, капиталистическаго насилія и рабства».

7

Вотъ они — «рыцарскіе романы», эта противорѣчащая всѣмъ фактамъ русской дѣйствительности проповѣдь національнаго самоубійства, объединившая западниковъ и славянофиловъ, націоналистовъ и анархистовъ; она-то и сбила съ толку эсеровъ. Не будемъ-же ихъ осуждать за то, въ чемъ виновны мы всѣ, вся совокупность послѣ-пушкинскихъ поколѣній… И не только интеллигенція, не только «общественность» виноваты аъ этомъ смертномъ грѣхѣ (грѣхѣ не только передъ «націей» въ цѣломъ, но и передъ народомъ, въ смыслѣ простонародья, о которомъ, главнымъ образомъ, и думали всѣ эти проповѣдники). Не менѣе виновно и само наше правительство сумеречныхъ десятилѣтій. Пуще прежняго прикрѣпило это правительство къ землѣ крестьянина, лишь внѣшнимъ образомъ «освободивъ» его въ 1861 году. Оно захлопнуло — именно этимъ «освобожденіемъ», тѣмъ, какъ оно было осуществлено, — всѣ ранѣе существовавшіе нормальные выходы съ земли. Оно усугубило крѣпость землѣ — превращеніемъ прежней, болѣе соображенной съ требованіями земледѣлія и вообще народнаго хозяйства, тяговой общины, въ обшину душевую, абстрактную и вообще ни съ какими жизненными требованіями несоображенную. Оно толкало народъ, десятки лѣтъ, крестьянскимъ банкомъ и вообще всей своей земельной политикой, къ той же «Землѣ». Оно видѣло въ ней всеобщую панацею, проводило эту панацею въ жизнь (и куда болѣе дѣйственно, чѣмъ революціонеры), подбросивъ народу десятки милліоновъ десятинъ. И не менѣе нашихъ «рыцарей печальнаго образа» стремилось оно къ тому, чтобы увѣковѣчить «мужика».

Или до сихъ поръ не понятно, что въ Россіи реакція и революція сестры, ибо одна и та же въ нихъ душа. Но онѣ сестры даже по происхожденію. Оттуда-же вышли наши бѣдные рыцари, — изъ старой барской квартиры Станкевичей въ Москвѣ, — откуда вышла и славянофильская реакція, подъ брейдъ-вымпеломъ которой плылъ государственный корабль сумеречныхъ десятилѣтій.

8

Достоевскій и Толстой не знали многаго, и въ этомъ ихъ оправданіе. Они не знали открывшагося только намъ торговаго существа нашей исторической судьбы и души нашего народа. Это незнаніе въ значительной степени затемнило имъ ту истину, что нищенство и убогость нашего народа было именно отъ земли, отъ эабства у нея. Они искренне (хоть и ошибочно) считали земледѣліе исконнымъ занятіемъ русскаго народа и искренне (хоть и ошибочно) отожествляли Волю съ Землею…

Но что сказать о нихъ, о нынѣшнихъ эпигонахъ этой знаменитой формулы, продолжающихъ упорно за нее держаться и теперь, когда ея полный провалъ сталъ ясенъ даже младенцамъ? Они-то, наши бѣдные отставные рыцари, они-то вѣдь не могутъ не знать того, чего еще не знали Толстой и Достоевскій. А если не знаютъ, то это значитъ, что они не хотятъ знать и сознательно обманываютъ себя и другихъ. Въ этомъ ихъ грѣхъ непрощаемый. Въ свое время они имѣли мужество умирать за свою вздорную идеологію; но они не имѣютъ мужества «идеологически умереть», отказавшись отъ своихъ взглядовъ, теперь, когда эта вздорность наглядно доказана. И вотъ ходятъ они, живые мертвецы, между нами, дѣлая видъ, будто ничего не случилось, и повторяютъ вздоръ…

9

Но наступаетъ время окончательныхъ доводовъ и рѣшеній… Русскій аграрный вопросъ ни въ какой мѣрѣ не разрѣшенъ происшедшей аграрной революціей. Она лишь углубила и въ извѣстномъ смыслѣ упростила его. Ранѣе онъ былъ до нѣкоторой степени замаскированъ — наличностыо площади крупнаго сельскаго хозяйства, незначительной количественно, но имѣвшей огромное значеніе въ общей экономикѣ народной жизни. На основѣ тѣснѣйшей коопераціи съ крупнымъ хозяйствомъ существовало и мелкое крестьянское хозяйство. Теперь, когда этой коопераціи уже нѣтъ, очевиднымъ стало, что бѣда крестьянскаго хозяйства не только въ общинѣ, не только въ крѣпостномъ укладѣ и феодальномъ характерѣ крестьянскаго владѣнія (и вообще всего крестьянскаго быта и связанной съ нимъ психологіи), не только въ органической нелюбви русскаго крестьянина къ землѣ и земледѣлію и его неспособности къ послѣднему (не говоря уже о вздорной теоріи «малоземелья»). И даже, можетъ быть, не столько въ нихъ, сколько, можетъ болѣе могущественномъ факторѣ: въ несоотвѣтствіи мелкаго крестьянскаго хозяйства природнымъ условіямъ нашей страны.

Эта-то истина (только въ неудачной редакціи) и сквозила уже раньше въ неистовомъ воплѣ о крестьянскомъ малоземельи; на самомъ-же дѣлѣ не у крестьянъ было «мало земли», а вообще «малая земля», мелкое земледѣліе были трудны въ нашихъ условіяхъ…

И пусть нѣтъ уже у насъ въ Россіи «Дворянскихъ гнѣздъ» и «Старосвѣтскихъ помѣщиковъ», пусть нѣтъ «Свіяжскихъ» и «Левиныхъ», едва-ли можно сомнѣваться въ томъ, что и въ данной соціально-экономической сферѣ, какъ и во всѣхъ остальныхъ сферахъ нашего національнаго бытія, намъ неизбѣжно придется вернуться къ традиціямъ Пушкина и Гоголя.

Неужели всего этого никогда не поймутъ наши бѣдные рыцари?

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 881, 31 октября 1927.

Visits: 29