І

Я видѣлъ Москву въ декабрѣ 1905 года при обстоятельствахъ особыхъ. Объ этомъ, да еще въ нынѣшній «юбилейный» годъ, пожалуй, стоитъ разсказать…

За мѣсяцъ примѣрно до описываемыхъ здѣсь событій «я приближался къ мѣсту моего назначенія». Это мѣсто не было столь отдаленнымъ, какъ у героя «Капитанской дочки». Чинъ мой, однако, не превосходилъ его чина. Время мое было въ своемъ родѣ не менѣе бурнымъ, чѣмъ его время. Пушкинъ назвалъ Пугачевскій бунтъ «безсмысленнымъ и безпощаднымъ». Событія 1905 года уступаютъ ему въ безпощадности, но безсмысленностью своей они могли бы иногда заткнуть и его за поясъ!

Въ подготовкѣ этихъ событій я, вмѣстѣ съ очень многими моими сверстниками, принималъ дѣятельное участіе. Мои студенческіе годы начинаются годомъ «нагаечки 8 февраля» и кончаются первымъ годомъ Японской войны. Мы пребывали тогда въ сплошныхъ забастовкахъ, и забастовщикомъ я былъ однимъ изъ усердныхъ, каюсь, отчасти по малому моему прилежанію къ тѣмъ спеціальнымъ наукамъ, которыя я долженъ былъ изучать. Тутъ были, впрочемъ, и болѣе серьезныя причины. Одно время я быль «революціонеромъ», если и не очень убѣжденнымъ, то во всякомъ случаѣ крайне предпріимчивымъ. Объ этомъ я разскажу какъ-нибудь въ другой разъ. Здѣсь мнѣ необходимо сказать только о томъ огромномъ впечатлѣніи, которое произвела на меня Японская война.

Весна 1904 года застала меня студентомъ послѣдняго курса. Я проводилъ цѣлые дни въ чертежной, поглощенный вычерчиваніемъ выпускныхъ проектовъ, которые, увы, весьма мало меня занимали. Въ ту пору меня интересовали книги, стихи, картины. Отъ революціонныхъ друзей я отошелъ и по этой и по другой причинѣ. Ближайшій изъ нихъ, С., находился въ то время въ тюрьмѣ. Но я вскорѣ узналъ, что и въ этомъ случаѣ чувствовали мы съ нимъ одинаково. С. подалъ прошеніе, кажется весьма удивившее власть (и оставшееся неудовлетвореннымъ) объ отправкѣ его добровольцемъ въ дѣйствующую армію на Дальній Востокъ. Мои ощущенія тогда были сходственны.

Я никогда не забуду одинъ день въ чертежной. Пришло извѣстіе о первомъ столкновеніи нашемъ съ японцами на сушѣ. Тюренченскій бой! Этотъ день обозначилъ важную въ моей жизни дату. Не знаю, сумѣю ли я теперь передать горечь, испытанной мною тогда обиды за Россію. Я росъ въ военной семьѣ и съ дѣтства привыкъ слышать, что дядя моего отца былъ въ Бородинской битвѣ. Моими первыми впечатлѣніями были больше денщики, нежели няньки.

Затѣмъ такъ же, какъ мой братъ, такъ же, какъ очень многіе мальчики нашей семьи, я былъ семь лѣтъ въ кадетскомъ корпусѣ. Мальчикомъ и юношей я любилъ читать военную исторію, какъ люблю читать ее и до сихъ поръ.

Все это вещи, о которыхъ не думаешь, но которыя, быть можетъ, оттого и сильны, что о нихъ какъ-то не думаешь. Я вѣроятно разсмѣялся бы, если бы года за два до Русско-Японской войны, тогда, когда я былъ увлечеаъ «революціей», кто-нибудь сказалъ мнѣ, что воинская доблесть, военная слава Россіи для меня далеко не пустыя слова. И вотъ въ этой воинской чести, въ этой военной гордости Россіей я былъ очень больно задѣтъ, когда получилось извѣстіе о первомъ пораженіи нашемъ на сухомъ пути, о боѣ при Тюренченѣ.

И я знаю, что я чувствовалъ тогда такъ не одинъ. То же самое испытывалъ мой сосѣдъ по чертежной, донской казакъ К., съ которымъ уже соединяло меня наше общее ироническое отношеніе къ студентамъ-соціалистамъ. То же самое испытывалъ мой близкій другъ С,. сидѣвшій, какъ я уже сказалъ, въ тюрьмѣ, какъ разъ за студенческія соціалистическія дѣла. Быть можетъ, эта военная обида теперь не такъ понятна. Но вѣдь мы не знали тогда побѣжденной Россіи! Наши представленія о русской войнѣ шли къ Скобелеву, къ двѣнадцатому году, къ Суворову. Мы знали только одно пораженіе Россіи — Севастополь, болѣе славный, нежели иная побѣда…

Итакъ, Тюренченскій бой сыгралъ для меня роль рѣшительнаго толчка въ смыслѣ окончательнаго «отхода» отъ революціи — отхода, подготовленнаго, впрочемъ, новыми интересами и вкусами, лежавшими въ далекой отъ революціи области. Эти интересы (литературные) и эти вкусы (художественные) не помѣшали мнѣ оказаться осенью 1904 года на военной службѣ. Могу сказать по совѣсти, что я былъ тогда «вольноопредѣляющимся» въ самомъ точномъ значеніи этогю слова. Уклониться отъ «отбыванія воинской повинности» въ нашемъ московскомъ кругу было тогда очень легко, еще легче было мнѣ придать этому форму кабинетную и техническую «по спеціальности». Но желанія мои не мирились съ этимъ. Помню, какъ былъ удивленъ свидѣтельствовавшій меня врачъ, по опыту своему желавшій во что бы то ни стало найти во мнѣ какіе-то недостатки. Ихъ не было. Видя мое нетерпѣніе, московскій врачъ даже слегка разсердился на меня и недовольно пожалъ плечами.

Я разсказываю объ этомъ, чтобы описать то настроеніе, въ которомъ застали людей моего поколѣнія первыя неудачи Россіи въ Японской войнѣ. Зимой оказался я послѣдовательно канониромъ, бомбардиромъ и фейерверкеромъ. На погонахъ моихъ скрещенныя пушки съ гранатой и цифра 3 обозначали третью гренадерскую артиллерійскую бригаду. Бригада эта стояла въ уѣздномъ городѣ Ростовѣ, Ярославской губерніи, но я былъ откомандированъ въ Москву и обучался артиллерійскому дѣлу на Ходынкѣ. Пока обученіе тянулось, война стала клониться къ концу. Идти на фронтъ было поздно. Лѣтомъ, послѣ Клементьевскаго лагеря я былъ произведенъ въ «первый офицерскій чинъ», но не уволенъ въ запасъ. Россія уже кипѣла волненіями. Армія оставалась мобилизованной. Служба въ «первомъ офицерскомъ чинѣ», по мирному времени, да еще въ уѣздномъ городѣ мало привлекала меня. Я оттягивалъ сколько возможно отъѣздъ. Дни манифеста застали меня въ Москвѣ. Помню еще, какъ мимо дома на Большой Никитской, гдѣ жили мои родные, двигалась мрачная, испещренная красными флагами, плакатами, лентами процессія похоронъ Баумана. Мы стояли на балконѣ и глядѣли на нее. Среди насъ былъ мой отецъ. Его служба началась при Николаѣ І, котораго называлъ онъ неизмѣнно «блаженной памяти императоромъ Николаемъ Павловичемъ». Не знаю, потрясло ли его это зрѣлище. Онъ не сказалъ ни слова, но вскорѣ послѣ того скоропостижно скончался.

II

Я довольно хорошо знаю Россію, видалъ разные ея города, отдаленные и малые. Ростовъ Ярославскій, иначе Ростовъ Великій — очень своеобразный городъ. Онъ удивилъ бы не мало того, кто знаетъ только нестройные и убогіе города средней полосы. Обширное озеро, по имени Неро, разстилается тамъ передъ внушительнымъ Кремлемъ. Изъ-за стѣнъ Кремля виднѣются живописныя главы хоромъ и церквей. Въ часъ благовѣста разноситъ вода далеко знаменитый ростовскій малиновый звонъ.

Видъ на Ростовъ издалека говоритъ о древности, напоминаетъ лѣтопись, Впечатлѣніе это, однако, нѣсколько обманчиво. Кремль Ростовскій воздвигнутъ только въ семнадцатомъ вѣкѣ, по странному въ русскихъ условіяхъ капризу мѣстнаго архіепископа. Эта какая-то небывалая въ Россіи параллель архіепископу Вюрцбургскому или Майнцскому. Ростовскій владыка видимо былъ своеобразнымъ любителемъ старины, если размечтался онъ въ семнадцатомъ вѣкѣ о ненужныхъ болѣе тогда высокихъ кремлевскихъ стѣнахъ. Его постройки, къ сожалѣнію, заняли мѣсто подлинныхъ святынь и древностей Ростова Великаго.

Широко раскинувшійся, знаменитый садами и огородами городъ являлъ въ дни моей службы въ немъ картину мирнаго, провинціальнаго, мѣщанскаго житья. Я нанялъ «квартиру». Единственная форточка въ ней была замазана и забита гвоздемъ. Пришлось приказать денщику взять на кухнѣ топоръ и совершить неслыханное въ городѣ самоуправство.

Небольшія казарменныя зданія отдѣльныхъ батарей нашей бригады были разбросаны по городу. Эти батареи жили усадебно, хозяйственно, спокойно и съ лѣнцой. Батарейные командиры, выѣзжавшіе на парѣ сытыхъ коньковъ, съ солдатомъ на козлахъ, болѣе походили на помѣщиковъ, нежели на военныхъ людей. Энергичная часть молодого офицерства ушла съ батареей, сформированной для фронта. Оставшаяся въ Ростовѣ бригада все еще была вооружена клиновыми пушками «образца 1877 года». Перемѣны въ ней едва начинались. Командиръ бригады, старенькій генералъ Б., былъ уволенъ въ отставку за очень плохую стрѣльбу на послѣднемъ Клементьевскомъ сборѣ. На его мѣсто былъ назначенъ симпатичный и дѣльный полковникъ М., продѣлавшій кампанію на Дальнемъ Востокѣ.

Нѣсколько дней подрядъ шелъ снѣгъ. Ростовъ по улицамъ и по крышамъ одѣлся глубокимъ бѣлымъ покровомъ. Нанявъ извозчичьи санки, я ѣздилъ, какъ полагалось, съ визитами. Служба сводилась къ дежурствамъ. Въ собраніи я обѣдалъ и изрѣдка игралъ на билліардѣ. Мнѣ было очень скучно. Москва казалась далекой, и я нѣсколько тревожился за оставшихся тамъ друзей и родныхъ.

Этими тревогами я дѣлился съ моимъ сотоварищемъ по службѣ, находившимся въ точно такомъ же положеніи. Борись Ивановичъ Л., москвичъ, кажется, ученый агрономъ, бородкою и пенснэ походившій на портретъ Чехова, былъ нѣсколько курьезенъ въ роли артиллерійскаго офицера. Къ этой роли онъ относился впрочемъ стоически. Онъ только скучалъ, кажется, еще больше, чѣмъ я, не игралъ на билліардѣ, водки не пилъ за обѣдомъ, читалъ толстыя философскія книги и каждый день писалъ въ Moскву длинныя письма.

Подъ видимостью мирной и лѣнивой казарменной рутины настроеніе солдатъ не было вполнѣ обыкновеннымъ. И Л. и я, мы оба замѣчали не разъ признаки, что называется, «броженія». Среди нашихъ солдатъ было много южанъ, нѣкоторые изъ нихъ работали до службы въ каменноугольныхъ шахтахъ. Я помню высокаго, смуглаго, весьма «развитого» фейерверкера, который рѣшился однажды заговорить со мной. Эти рѣчи были мнѣ хорошо знакомы! То были разсужденія, почерпнутыя изъ соціалъ-демократическихъ брошюръ, которыми открыто и тайно была наводнена тогда вся Россія. Надо думать, что и въ казармѣ нашей бригады имѣлось тогда немалое ихъ число.

Фейерверкеръ этотъ пробовалъ говорить сперва съ Борисомъ Ивановичемъ, получилъ отъ него совѣтъ не интересоваться такими пустяками, какъ политика, а задуматься лучше о религіозномъ смыслѣ жизни. У меня онъ тоже не встрѣтилъ сочувствія. Я напомнилъ ему про служебный долгъ. Помню одну интересную черту этого разговора. Обатившійся ко мнѣ солдатъ былъ очень не глупымъ человѣкомъ. Какъ только онъ понялъ мое отношеніе къ революціи, онъ ограничился темами конституціонной, умѣренной и даже патріотической реформы. Но это была, разумѣется, лишь уловка. Я не мало не сомнѣвался, что на меня глядѣли черные недоброжелательные глаза настоящаго бунтовщика, ожидавшаго лишь первой удобной минуты. Въ заваленномъ снѣгомъ, населенномъ огородниками и старозавѣтными мѣщанами Ростовѣ эта минута такъ никогда и не наступила. Событія развивались гдѣ-то вдали отъ насъ. Неожиданнымъ образомъ они приблизились ко мнѣ и Борису Ивановичу Л…

Въ началѣ декабря внезапно остановилась ярославская желѣзная дорога, соединявшая Ростовъ съ Москвой. Мы перестали получать письма. Желѣзнодорожники, сносившіеся по линіи, сообщили о забастовкѣ. Потомъ тѣмъ же путемъ дошелъ слухъ о возстаніи въ Москвѣ. И Л., и я, мы оба находились въ крайней тревогѣ. Не помню, кто первый изъ насъ предложилъ отправиться въ Москву на лошадяхъ. Мы рѣшили попросить командовавшаго бригадой полковника М. объ экстраординарномъ отпускѣ…

Полковникъ М. принялъ насъ радушно, несмотря на сумрачность общаго положенія вещей. Намъ не пришлось его особенно упрашивать. Онъ сказалъ, что отлично понимаетъ насъ и что на нашемъ мѣстѣ стремился бы поступить точно такъ же. Мы могли ѣхать въ Москву на свой собственный рискъ и страхъ. Командовавшій бригадой не могь намъ этого разрѣшить, но не собирался въ этомъ препятствовать. На прощаніе онъ крѣпко пожалъ каждому изъ насъ руку и напутствовалъ насъ: «Съ Богомъ, господа».

ІІІ

Такимъ образомъ, въ одинъ декабрьскій день 1905 года мы съ Л. оказались въ саняхъ, запряженныхъ парой на пристяжку и довольно бойко нырявшихъ по ухабамъ широкаго ярославскаго тракта. Отъ Ростова до Москвы около двухсотъ верстъ. Мы расчитывали добраться туда на другой день къ вечеру. Переночевать предполагалось въ Переяславлѣ Залѣсскомъ, а пообѣдать въ Троицѣ.

Стоялъ морозъ въ 10 градусовъ. Кромѣ шинелей и башлыковъ, у насъ не было никакихъ особыхъ зимнихъ одѣяній. Шерстяные носки, обернутые газетной бумагой, спасали ноги, обутыя въ легкіе сапоги. Я не помню, впрочемъ, чтобы мы сколько нибудь страдали отъ холода. Насъ точно подогрѣвало изнутри возбужденіе, причиненное необыкновенностью этого путешествія.

Въ самомъ путешествіи необыкновеннаго было, однако, немного. Весь слѣдующій день мы тянулись «перемѣнными» и не слишкомъ-то быстрыми «аллюрами» въ сторону Троицы. Разговоры наши умолкли, я дремалъ. Просыпаясь, я видѣлъ бурые лѣса вблизи и синіе лѣса вдали, снѣгъ, снѣгъ, иногда деревни. Я снова задремывалъ…

Въ Троицѣ начались толки о Москвѣ. Говорили о загороженныхъ улицахъ, о пожарахъ, о стрѣльбѣ, объ убитыхъ и раненыхъ. Всѣ разсказчики сообщали эти страсти съ веселымъ и даже радостнымъ лицомъ. Въ томъ не было ни малѣшаго сочувствія революціи. Но такъ ужъ устроенъ человѣкъ: бѣда либо драка у сосѣда его радуетъ. И такъ, въ особенности, устроенъ русскій человѣкъ.

По мѣрѣ приближенія къ Москвѣ, дорога становилась все тревожнѣе. Навстрѣчу намъ попадались подводы все чаще и чаще. Цѣлые обозы тянулись изъ Москвы, усаженные людьми, уложенные иногда какимъ-то домашнимъ скарбомъ. Это было непонятно тогда, это остается непонятнымъ и теперь. Кто и зачѣмъ бѣжалъ изъ Москвы? Можетъ быть, какіе-нибудь жители ближнихъ къ Москвѣ селъ? Ямщикъ нашъ неизмѣнно показывалъ на нихъ кнутомъ и говорилъ одно слово — «бѣгутъ». Уже совсѣмъ смерклось, и въ темнотѣ это бѣгство, этотъ непрерывный скрипъ намъ навстрѣчу полозьевъ, этотъ встревоженный говоръ шагавшихъ подлѣ обозовъ людей, казались жуткими.

Иногда насъ окликали оттуда — «куда ѣдете, чего ѣдете!» Оставалось уже верстъ 10 до Крестовской заставы, когда кто-то весело крикнулъ навстрѣчу намъ — «чего ѣдете, горитъ Москва». Въ самомъ дѣлѣ, на поворотѣ дороги, сквозь вѣтки деревьевъ я увидалъ впереди и правѣе насъ зарево…

Ямщикъ, все время казавшійся намъ равнодушнымъ, вдругъ необычайно забезпокоился, когда мы стали совсѣмъ было подъѣзжать къ Крестовской заставѣ. Уже виднѣлись передъ нами ея водонапорныя башни, когда онъ заявилъ, что въ Москву «нипочемъ» не въѣдетъ и вообще довезетъ насъ только до перваго трактира.

Трактировъ въ тѣхъ мѣстахъ было сколько угодно. Мы остановились. Надо было обдумать дальнѣйшія дѣйствія и, кстати, напиться чаю.

Въ трактирѣ насъ окружили разные люди. Всѣ были сочувственны къ намъ. Говорили объ уличной стрѣльбѣ, о барикадахъ на Первой Мѣщанской, о перепутанномъ проволокой перекресткѣ у Сухаревой. Ѣзды по Москвѣ не было, приходилось итти пѣшкомъ.

«Пройти-то вы пройдете, ваши благородія, — сказалъ хозяинъ трактира, поглаживая бороду, — только я такъ полагаю, лучше вамъ снять шпоры». Совѣтъ былъ дѣльный, и мы ему послѣдовали.

Было больше одиннадцати часовъ вечера, когда мы вошли въ городъ. Намъ предстояло пересѣчь всю Москву: я шелъ въ конецъ Арбата, а Л. на Дѣвичье поле. Я никогда не забуду этого страннаго вступленія въ своей городъ, еще такъ недавно оставленный въ условіяхъ обычной и спокойной жизни! Москва была трагична. Она казалась вымершей, опустошенной.

Пройдя всю Первую Мѣщанскую, мы не встрѣтили ни одного живого существа. Изрѣдка гдѣ-то далеко въ зимнемъ снѣжномъ воздухѣ пощелкивали ружейные выстрѣлы. На углу площади виднѣлись остатки разобранной баррикады. Мы съ осторожностью обогнули Сухареву башню. Срѣтенка и Лубянка были такъ же пустынны. Насъ развеселила, все же, одна единственная встрѣча на самомъ углу Кузнецкаго моста. Франтоватый лицеистъ, какъ нѣкій призракъ Кузнецкаго, пробѣжалъ мимо насъ, поднявъ мѣховой воротникъ и засунувъ въ карманы руки.

На Тверской подлѣ Газетнаго грѣлся у костра казачій пикетъ. Пока люди еще не замѣтили насъ, я видѣлъ, какъ одинъ казакъ, смѣясь, вскинулъ винтовку и не извѣстно зачѣмъ выстрѣлилъ, цѣлясь въ карнизъ углового дома. «Кто идетъ?»— «Офицеры». — Я хотѣлъ было спросить казака, зачѣмъ онъ стрѣлялъ, но потомъ подумалъ, что не время и не мѣсто было для замѣчаній. Въ этой необыкновенной ночной Москвѣ вѣялъ, видимо, тлетворный духъ — «все позволено»…

Не знаю почему, мы свернули съ Большой Кисловки на Среднюю. Тамъ, противъ хорошо мнѣ знакомаго впослѣдствіи дома Синодальнаго училища, тянется невысокій каменный заборъ, за которымъ всегда были сложены дрова. Когда мы поравнялись съ воротами, совсѣмъ рядимъ съ нами раздался выстрѣлъ. Кто-то стрѣлялъ изъ револьвера въ упоръ, до меня долетѣлъ запахъ пороховыхъ газовъ. Мы остановились. Я взялъ Бориса Ивановича за руку. «Мимо» — сказалъ онъ и добавилъ громко, но довольно вяло: — «Эй, не стрѣляйте, мы не полиція». — «Вы думаете, что насъ принимаютъ за полицейскихъ», — спросилъ я. — «Навѣрно», — отвѣтилъ Борисъ Ивановичъ.

Все стало опять тихо. Мы стояли у самыхъ воротъ. Сквозь щели въ нихъ видны были дрова. «Спрятался за дровами», — сказалъ Борись Ивановичъ и подумалъ вслухъ на свою любимую тему — «Стрѣлять въ человѣка!.. Послушайте, я даже не сказалъ вамъ на всякій случай, мой адресъ»…

Адресъ этотъ, слава Богу, не пригодился. Мы оба добрались благополучно. Не безъ усилія какъ-то оторвались мы отъ заворожившихъ насъ странной минутой воротъ на Средней Кисловкѣ, поднялись по переулку вверхъ, свернули налѣво, вышли къ Арбатской площади. Въ самомъ началѣ Арбата чернѣла большая баррикада. Мы взяли правѣе, по Большой Молчановкѣ. Черезъ нѣсколько минутъ я уже стучался, вотъ ужъ нежданнымъ, негаданнымъ гостемъ, въ дверь одного изъ домовъ Дурновскаго переулка.

На другой день раннимъ вечеромъ, выйдя въ сосѣдній Кречетниковскій переулокъ, я видѣлъ бѣлую колокольню церкви св. Іоанна на фонѣ огромнаго зарева надъ Прѣсней. Слышалась частая ружейная стрѣльба, бухали орудія, въ сторонѣ Горбатого моста рвались шрапнели…

Одна парижская жительница, бывшая въ тѣ времена жительницей Новинскаго бульвара, крохотной дѣвочкой въ синей шубкѣ, — разсказала мнѣ недавно, что хорошо помнитъ до сихъ поръ пожаръ и выстрѣлы пушекъ. Такова зловѣщая заря, освѣтившая утро жизни русскихъ «дѣтей вѣка»!

Помню я и себя въ тотъ московскій вечеръ. Пусть та или другая политическая страсть заставитъ кого-нибудь сказать теперь, что Москва въ декабрѣ 1905 года поголовно сочувствовала «забастовщикамъ» или же, что, напротивъ, была она восхищена петербургскими усмирителями. Мнѣ въ тотъ вечеръ было только горько и стыдно, и милый мой городъ я чувствовалъ одинаково оскорбленнымъ — какъ побѣжденными, такъ и побѣдителями въ этой безславной прѣсненский баталіи.

Со мной вмѣстѣ, я знаю, думала такъ вся Москва. Она мало жалѣла бунтовщиковъ, но она не любила и власть, испуганно схватившуюся за ружья и пушки тѣмъ самымъ жестомъ, какимъ хватается за револьверъ въ клѣткѣ опаснаго звѣря поблѣднѣвшій вдругъ укротитель, когда не дѣйствуетъ болѣе его хлопающій по воздуху бичъ…

Въ послѣдующіе дни мало кто выходилъ въ Москвѣ на улицу. Я сидѣлъ дома и писалъ мою первую статью, «Искусство и революція», напечатанную скоро въ тоненькомъ выпускѣ съ зеленой обложкой журнала П. Б. Струве — «Полярная Звѣзда». Объ искусствѣ тамъ говорилось восторженно, о революціи скептически. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ моя военная служба была окончена. Я увидѣлъ Парижъ, Лондонъ. Какими счастливыми показались мнѣ тогда эти города по сравненію съ моей оскорбленной декабрьской Москвою!

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 2005, 28 ноября 1930.

Visits: 35