Отъ одного русскаго политическаго дѣятеля, долго жившаго заграницей и впитавшаго въ себя традиціи европейской культуры, мнѣ пришлось услышать слѣдующій вполнѣ справедливый упрекъ по адресу эмиграціи:
— Мы, русскіе, почему-то всегда снисходительно смотримъ на европейцевъ. Мы во всемъ считаемъ себя самыми опытными и самыми умными людьми на земномъ шарѣ.
Что-что, а самомнѣніе у насъ, русскихъ, дѣйствительно, огромное.
Даже по разговорамъ въ метро или въ автобусѣ ясно замѣтно. Всѣ остальные скромно шепчутся, стараясь, чтобы никто не узналъ о скудости ихъ интересовъ и идеаловъ. А мы побѣдоносно разсаживаемся, толкаемся, оремъ на весь вагонъ.
— Я васъ увѣряю, Степанъ Степановичъ, что цивилизація на краю гибели!
— А я васъ увѣряю, Петръ Петровичъ, что не на краю!
При разговорахъ съ иностранцами у насъ на лицѣ всегда жалостливая участливая улыбка. Тонъ бесѣды такой, будто, нянька прислушивается къ наивному лепету ребенка. Противорѣчій нѣтъ, споровъ нѣтъ, и только по глазамъ видно, что Иванъ Ивановичъ оказываетъ большую честь, принимая всерьезъ слова собесѣдника.
— Ишь ты, малышъ!.. — добродушно говорятъ эти ласково-хитрые глаза. — И, кто тебя, поганца, научилъ такимъ серьезнымъ вещамъ?
Критически русскій человѣкъ относится ко всему, что такъ или иначе задѣваетъ его вниманіе. Современные французскіе литераторы всѣ пишутъ одинаково чисто и гладко, а потому — долой ихъ, неинтересны. Бельгійцы, въ общемъ, не народъ, а анонимное общество: принимать ихъ въ разсчетъ невозможно. Макаронники итальянцы талантливы въ музыкѣ, спору нѣтъ, но гдѣ у нихъ горизонты и кругозоръ послѣ кончины Данте?
Такъ, рубя съ плеча, не оставляя отъ Европы камня на камнѣ, презираетъ русскій человѣкъ поочередно и романскіе народы, и германскіе, и славянъ, и англосаксоновъ. Послѣ долгаго преклоненія передъ Европой и послѣ раболѣпства даже передъ заграничными подтяжками — неожиданный планетарный размахъ въ противоположную сторону. Идеаловъ нѣтъ, глубины нѣтъ, перспективъ — никакихъ. И, что ужаснѣе всего, нѣтъ той благороднѣйшей, идейно-взвихренной интеллигенціи, которая принесла столько счастья русской землѣ.
Возвращается Иванъ Ивановичъ домой со службы на заводѣ или въ бюро по перевозкѣ вещей, и восклицаетъ горькимъ голосомъ:
— Ну и Франція! Гдѣ ея культура?
Не будемъ доказывать, что судить о европейской интеллигенціи, будучи въ положеніи бѣженцевъ и вращаясь, благодаря этому несчастью, почти исключительно среди квартирныхъ хозяекъ, приказчиковъ и рабочихъ, — опрометчиво. Вѣдь можно вообразить, какое впечатлѣніе создалось бы объ утонченіяхъ русской культуры у интеллигентныхъ иностранцевъ, если бы они принуждены были бѣжать въ Россію и вращаться въ обществѣ чубаровцевъ и квартирныхъ хозяекъ у Нарвскихъ воротъ.
Но эта любовь къ обобщеніямъ, это увлеченіе планетарными выводами и, на конецъ, выросшее на подобной почвѣ непомѣрное самомнѣніе — чрезвычайно опасны.
Мы, русскіе, и раньше обладали удивительнымъ качествомъ — считать себя умнѣе всѣхъ. Только было это тогда не въ плоскости національныхъ вопросовъ, а въ личной жизни, индивидуально.
Всѣ въ канцеляріи идіоты, а я, Иванъ Ивановичъ, — умникъ.
Всѣ въ городѣ бездарности, — а я, Петръ Петровичъ, геній.
Потому и ссоръ у насъ до сихъ поръ столько и партійности столько, что слишкомъ много умныхъ людей, каждый, — умнѣе всѣхъ, а дураковъ нѣтъ.
Быть можетъ, нѣкоторые изъ читателей, прочтя эти строки, подумаютъ, будто я врежу своими словами начавшемуся росту здороваго націонализма и укрѣпленію отсутствовавшей раньше національной гордости.
Но въ томъ то и дѣло, что это не такъ. Выражаясь громко, я проповѣдую только бытовую скромность, офиціальную благожелательность къ иностранцамъ, внѣшнее уваженіе къ тому, что заслуживаетъ уваженія.
Проповѣдую потому, что исключительно умному человѣку всегда надлежитъ держаться въ высшей степени скромно. A вѣдь, мы, русскіе, если говорить по секрету, — все-таки умнѣе всѣхъ.
А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 869, 19 октября 1927.
Visits: 24