Узнавъ, что скончался А. Ф. Кони, задумался я, перебирая историческіе типы русскихъ культурныхъ людей, на кого онъ похожъ въ прошломъ нашего образованнаго общества. И, критически отталкивая имя за именемъ, прихожу къ убѣжденію, что надо уйти памятью очень глубоко. Какъ цѣлостный типъ русскаго интеллигента-эрудита, А. Ф. Кони, хотя умеръ очень старымъ человѣкомъ, былъ еше старше своего возраста. Ему было не 83 года, а добрыхь 140. Какъ умъ, какъ характеръ, какъ линія мысли и жизни, А. Ф. принадлежалъ вѣку Карамзина и Сперанскаго, и, хотя эти двое не были друзьями, онъ долженъ быть помѣщенъ между ними, гранича съ обоими или даже сливая ихъ въ себѣ.

Я зналъ А. Ф. Кони довольно хорошо и издавна. Онъ былъ очень друженъ съ моимъ отцомъ. У сестеръ моихъ въ Москвѣ должна сохраниться огромная переписка старцевъ, нынѣ обоихъ въ упокоеніи. Подружились они въ позднемъ знакомствѣ — обоимъ было за пятьдесятъ, а дружили долго — лѣтъ двадцать, до самой смерти моего родителя. Пока я жилъ въ Москвѣ, былъ постояннымъ созерцателемъ этой нѣжной дружбы, державшейся частыми набѣгами А. Ф. изъ Петербурга въ Москву и усерднѣйшею перепискою.

Созерцателемъ, но не участникомъ. Молодые люди рѣдко пріемлютъ безъ скептической критики друзей своихъ отцовъ, хотя бы друзья были и очень знамениты. Я же смолоду былъ, что называется, «батькино горе», а потому, при встрѣчахъ съ Кони, неизмѣнно чувствовалъ, — можетъ быть, и напрасно, — нѣкоторое тайное смущеніе.

Вотъ, — примѣчаю, — любезенъ-любезенъ, а, про себя, навѣрное сокрушается:

— «Бѣдный, молъ, Валентинъ Николаевичъ! у такого святого отца этакій несвятой сынъ»!

Живо помню наше первое знакомство — въ Москвѣ, въ Лоскутной гостиницѣ. Стоимъ у письменнаго стола (хороши, должно быть, были рядомъ — я съ моимъ трехъ-аршиннымъ ростомъ и Кони, о которомъ, когда онъ былъ товарищемъ прокурора въ Харьковѣ, какой то подсудимый, изумясь миніатюрностью своего обвинителя, воскликнулъ:

— «Та якій же це Кони, — це пони»!

Стоимъ, и А. Ф. съ чрезвычайнымъ краснорѣчіемъ убѣждаетъ меня читать и изучать дневники Аміеля. Кони цѣнилъ его высоко, а въ то время ставилъ чуть ли не на первое мѣсто въ литературѣ. Я увѣренъ, что, если бы Карамзинъ и Сперанскій дожили до Аміеля, онъ былъ бы имъ обоимъ столько же по сердцу. За себя лично, я долженъ сознаться, что вкуса къ Амелію не получилъ. Какъ бывало, примусь за него, такъ и начнетъ мнѣ казаться, будто я читаю какія-то недоизданныя «Письма русскаго путешественника» во французскомъ переводѣ. Можетъ быть, потому, что Аміель былъ изъ «достолюбезныхъ швейцаровъ», столь очаровавшихъ нѣкогда молодого Карамзина.

Подобно Карамзину и Сперанскому, Кони былъ человѣкъ округлый, безъ угловъ. Когда какой-либо житейскій уголъ рѣзко вталкивался въ его бытъ, А. Ф. съ удивительнымъ икусствомъ шлифовалъ его, пока не сглаживалъ колючее острее въ закругленность, съ которой можно, болѣе или менѣе приспособившись, ужиться.

Однажды, въ предпослѣдній годъ прошлаго столѣтія, въ очень трудной, переломной періодъ моей жизни, я надумался обратиться къ Кони за совѣтомъ по важному для меня рѣшенію съ выборомъ «или — или». Онъ былъ польщенъ, благодарилъ за довѣріе и прочелъ мнѣ, импровизаціей, превосходную лекцію объ умѣніи настаивать, гдѣ необходимо, и уступать, гдѣ еще допустимо. Нужный мнѣ совѣтъ далъ уклончиво, но практическій выводъ изъ теоретической лекціи было сдѣлать легко. Разговоръ, мало по малу, перешелъ на личныя взаимоотношенія Кони съ разными «трудными людьми» изъ безчисленныхъ знакомыхъ ему знаменитостей.

— Знаете ли, кто самый трудный? — улыбаясь, спросилъ онъ.

Я, предполагая, назвалъ ему два-три имени изъ числа его офиціальныхъ «враговъ» (хотя были ли настоящіе «враги» у Кони?). Онъ, съ тою же улыбкою, качалъ головой, а потомъ сказалъ:

— Левъ Николаевичъ Толстой — вотъ съ кѣмъ трудно.

— Но вы же друзья?! — удивился я.

— Да потому то и трудно, — засмѣялся онъ.

Онъ «обожалъ» Толстого, но умѣлъ «не поддаваться» Толстому, въ то же время, однако, не раздражая его, какъ Владиміръ Соловьевъ, легко успѣвавшій, благодаря своему превосходству въ образованіи и діалектическомъ талантѣ, загонять прямолинейнаго Толстого въ тупики и, повидимому, находившій въ томъ нѣкоторое удовольствіе. Но «толстовцевъ» А. Ф. не любилъ (насколько умѣлъ не любить).

— Пришли ко мнѣ вчера двое, — разсказывалъ онъ въ другое наше свиданіе, — больше часа просвѣщали меня глубинами «непротивленія злу», ссылаясь на Евангеліе, на Сакья Муни… Я осмѣлился замѣтить: «А какъ же Христосъ вооружился веревочнымъ жгутомъ, чтобы изгнать торжниковъ изъ храма?» Смутились, но быстро оправились. Одинъ говоритъ: — «Это на него послѣ выдумано». А другой: — «Да, если и правда, то что же? Христосъ еще вовсе не послѣдняя степень нравственнаго совершенства». И тотъ первый закивалъ одобрительно. Посмотрѣлъ я на нихъ… — «Ну, говорю, если такъ, то извините: для меня этой степени совершенно достаточно и, чтобы высшую представить, у меня не хватитъ ни воображенія, ни желанія»… Ушли, повидимому, жалѣя, о моей ограниченности и темнотѣ.

Подобно Карамзину и Сперанскому, Кони былъ вѣрующій христіанинъ и твердо православный, хотя очень любилъ протестантовъ и охотно цитировалъ извѣстные стихи Тютчева: «Я лютеранъ люблю богослуженье». Какъ тѣ два предка его, онъ вѣровалъ ровно столько, сколько надо, чтобы сознавать себя и дѣйствіи едино быть искренно религіознымъ человѣкомъ, безъ того, чтобы быть поглощеннымъ религіей до помѣхи для дѣятельной жизни въ міру. Всѣхъ троихъ я не могу представить ни фанатиками гоненія, ни фанатиками мученичества за вѣру. Но полагаю, что, если бы мученичество пристигло ихъ, то они приняли бы его съ большимъ достоинствомъ, чѣмъ многіе пылкіе фанатики, хотя, вѣроятно, передъ тѣмъ сдѣлали бы все, отъ нихъ зависимое, чтобы мученичества избѣжать.

Подобно Карамзину и Сперанскому, Кони былъ чрезвычайно добрый человѣкъ, насквозь пропитанный тою «гуманностью», идею которой именно Карамзинъ и ввелъ въ русское общество, опредѣляя имъ человѣколюбіе, развиваемое просвѣщеніемъ. Но у всѣхъ трехъ «гуманность» была какъ вооружена, такъ и ограничена могущественно развитымъ инстинктомъ юридической условности. То есть, тѣмъ чуткимъ чувствомъ исторически дѣйствительной современности, что Карамзина сдѣлало авторомъ «Записки о древней и новой Россіи» и «Исторіи государства Россійскаго», Сперанскому позволило создать «Сводъ Законовъ Россійской Имперіи», а Кони — возвести «обвинительное» судебное краснорѣчіе на высоту этической школы, по духу и изящнаго искусства по формѣ.

Юридическое творчество Кони общество признало литературнымъ. Онъ былъ почетнымъ академикомъ по отдѣлу изящной словесности. Въ этой области онъ тоже, въ своемъ родѣ, отчасти Карамзинъ, отчасти Сперанскій.

Великолѣпный знатокъ языка, но весьма умѣренный и сдержанный использователь своего знанія. Тщательнѣйшій отдѣлыватель фразы, стилистъ-виртуозъ, старовѣръ стройной рѣчи, — не только «безъ грамматической ошибки», но и безъ стилистическихъ погрѣшностей. Всегда совершенная точность выраженій (юристъ!). Такъ много искусства, что порождается искусственность, такое тонкое мастерство, что впадаетъ въ манерность. Гладкость, плавность, закругленность, — читаешь и утѣшаешься. Но не думаю, чтобы когда-либо какой-либо молодой писатель, читая Кони, пламенѣлъ восторгомъ той благородной зависти, которая заставляетъ восклицать:

— Ахъ, если бы мнѣ вотъ такъ написать!

Какъ бываетъ при чтеніи Толстого, Достоевскаго, Чехова, нѣкоторыхъ молодыхъ вещей Горькаго, «Митиной Любви» Бунина, «Гранатоваго браслета» Куприна, «Солнца мертвыхъ» Шмелева.

За исключеніемъ, впрочемъ, одной вещи Кони — знаменитой біографіи доктора Гааза. Кони самъ плакалъ отъ умиленія, когда писалъ ее, и долго-долго еще будутъ плакать надъ нею читатели чувственные: очень кстати тутъ приходится старый Карамзинскій эпитетъ. Докторъ Гаазъ — это — «Бѣдная Лиза», это «Наталья Боярская Дочь» Кони, по обширности успѣха и впечатлѣнію въ обществѣ. А какъ религіозное достиженіе, «Гаазъ» можетъ быть сопоставленъ съ предсмертнымъ трудомъ Сперанскаго — переводомъ «Подражанія Христу» Ѳомы Кемпійскаго.

Однако искусственность Кони далека отъ холодности, равно какъ, впрочемъ, и отъ палящаго жара. Онъ теплый, очень теплый, иногда даже горячій, но не до обжога, а такъ, чтобы какъ разъ рукѣ выдержать. «Жечь глаголомъ сердца людей» было не его предназначеніемъ, но согрѣвать ихъ застывшіе организмы, оттаивать замерзшія сердца онъ умѣлъ, какъ рѣдко кто. И тутъ ему въ помощь бывалъ даже тотъ недостатокъ, который иногда ставили ему въ дебетъ насмѣшливые критиканы: Карамзинская сентиментальность, — нѣчто стародѣвье, сквозившее порою въ складѣ мыслей и въ писательской манерѣ этого вѣчнаго холостяка.

Сочувственное чутье къ женственному элементу въ натурѣ Кони влекло къ нему дружественно, сестрински великое множество женщинъ. Вѣкъ свой онъ, какъ Тургеневъ (имъ обожаемый), прожилъ безсупружно и, въ отличіе отъ Тургенева, можетъ быть, и безлюбовно. (Хотя пресловутая Е. А. Шабельская похвалялась и, кажется, не безъ права, что въ свое время, въ Харьковѣ, влюбленный Кони дѣлалъ ей предложеніе, и это она де, въ нѣкоторомъ родѣ, разбила его сердце своимъ жестокимъ отказомъ и оставила его на вѣкъ холостякомъ). Но «сестры»-поклонницы окружали его всегда роемъ и, чѣмъ былъ онъ старше, тѣмъ больше окружался.

Въ комитетѣ петроградскаго Дома Писателей, на засѣданіяхъ, я сидѣлъ, обыкновенно, рядомъ съ Кони, между нимъ и секретаремъ комитета, Ал Е. Кауфманомъ. Но если опоздавшая на засѣданіе Екатерина Павловна Лѣткова (Султанова) не находила себѣ мѣста по другую руку А. Ф., то безъ церемоніи принималась пересаживать меня, всегда повторяя одну и ту же шутку:

— Вы же понимаете, Александръ Валентиновичъ: что Богъ соединилъ, человѣкъ да не разлучаетъ!

Какая красавица была эта Е. П. Лѣткова въ Москвѣ сорокъ лѣтъ тому назадъ! А впрочемъ, сестры ея Юлія (Маковская) и Елена (Зэнгеръ) были еще лучше.

Однажды передъ засѣданіемъ, уже за столомъ, вышелъ у меня непріятный споръ съ одной писательницей-переводчицей, которая, будучи вообще-то дамою очень милою и симпатичною, начала было немножко «большевить», уловляясь на лукавую удочку «совѣтскаго патріотизма». Тогда онъ былъ еще чуть въ зародышѣ, но впослѣдствіи расцвѣлъ пышнымъ цвѣтомъ, а нынѣ опредѣляетъ чуть ли не козырного туза въ игрѣ большевиковъ. Дама, закусивъ удила, несла невыразимую чушь. Я же, имѣвъ наивность вообразить, будто она доступна доказательствамъ, тшетно возражалъ. И тутъ со стороны сосѣда Кони движется ко мнѣ по столу бумажка, а на ней рукописаніе:

«Александръ Валентиновичъ, вспомните Пушкина!

«Стыдить лжеца, шутить надъ дуракомъ
И спорить съ женщиной — все то же,
Что черпать воду рѣшетомъ, —
Отъ сихъ троихъ избавь насъ, Боже!»

Нравоученіе я принялъ къ исполненію и споръ мгновенно прекратилъ. А черезъ минуту слышу полушепотъ Кони:

— Однако старость не радость. Четверостишіе-то вѣдь не Пушкина, а Лермонтова. Забылъ. Непростительно!

И все засѣданіе пробылъ хмурымъ: такъ огорчила его крошечная измѣна феноменальной памяти, въ которой у него не было соперниковъ, кромѣ Пассовера: тотъ однажды, по какому-то банковому дѣлу, произнесъ пятичасовую рѣчь, усыпанную цифровыми данными, и не ошибся ни въ одной цифрѣ.

А Кони какъ-то разъ въ 1921 году, при встрѣчѣ во «Всемірной Литературѣ», узнавъ, что мнѣ предстоитъ редактировать переводъ «I Promessi sposi» Манцони, прикрылъ слегка глаза вѣками и, какъ ни въ чемъ не бывало, прочиталъ наизусть добрыя двѣ страницы по-итальянски, только извиняясь за выговоръ, однако, совсѣмъ не плохой, куда лучше, чѣмъ, напримѣръ, у А. А. Волынскаго. Притомъ читалъ не начало романа, христоматически общеизвѣстное, а что-то изъ середины. Когда я выразилъ свое изумленіе: откуда молъ вамъ сіе? — онъ равнодушно объяснилъ, что лѣтъ двадцать тому назадъ «понравилось и запомнилось».

Что этотъ «страшно» начитанный и «до ужаса» энциклопедически образованный человѣкъ былъ неистощимымъ кладеземъ всевозможныхъ справокъ и воспоминаній, хорошо извѣстно, я думаю, каждому русскому интеллигенту, въ особенности, петроградцамъ. Мнѣ онъ, въ этомъ отношеніи, оказалъ множество незабвенныхъ услугъ — всегда съ величайшею любезностью. И лишь однажды (1919) очень меня удивилъ.

Мнѣ была заказана Гржебинымъ вступительная статья къ избраннымъ сочиненіямъ М. Е. Салтыкова. Матеріаловъ, кромѣ Арсеньевской статьи въ старомъ собраніи сочиненій, да кое-чего въ «Русской Старинѣ» и «Истор. Вѣстникѣ» — никакихъ. Лемке говоритъ, будто въ Пушкинскомъ Домѣ лежитъ пуда два «не напечатаннаго Салтыкова», да вѣдь тамъ разбирать его, во-первыхъ, замерзнешь, а во-вторыхъ — и времени нѣтъ: торопятъ, приходится работать «халтурнымъ» порядкомъ. А такъ какъ я къ Салтыкову питаю обожаніе, то «халтурничать» то и обидно. Дай, думаю, пройдусь на Надеждинскую къ Анатолію Федоровичу, — навѣрное, у него найдется что-нибудь интересное новое, чѣмъ закрасить статью, чтобы не вовсе была «халтура».

Пріѣхалъ. Встрѣченъ дружески. Излагаю просьбу. И вдругъ, вижу: доброе и кроткое лицо Анатолія Федоровича дѣлается совсѣмъ не добрымъ и не кроткимъ. И говоритъ онъ мнѣ, нервно шевеля руками въ мѣховыхъ рукавичкахъ и переступая съ ноги на ногу въ валенкахъ, сухо и почти сердито:

— Право, я ничего не могу сообщить вамъ о Михаилѣ Евграфовичѣ, кромѣ того, что онъ былъ человѣкъ непріятный и грубый. Позволю себѣ даже выразиться: грубіянъ. Противный, несносный грубіянъ, съ которымъ очень тяжело было имѣть дѣло…

Такъ больше ничего и не сказалъ. Я въ первый разъ видѣлъ, что Кони можетъ кого-то очень не любить, да и какъ еще сердито!..

О Кони подъ властью большевиковъ я не хочу судить ни за, ни противъ. Знаю, что въ него весьма усердно бросались камни, — можетъ быть, и не всегда безъ основанія. Но бросали ли въ него камни тѣ, кто сами безъ грѣха, это остается подъ серьезнымъ сомнѣніемъ.

Александръ Амфитеатровъ.
Возрожденіе, № 865, 15 октября 1927.

Views: 27