1

Кони для русскихъ прокуроровъ былъ классикомъ… Ну, какъ для писателей, скажемъ, Пушкинъ. Мы всѣ поэтому ощущали разстояніе, отдѣлявшее насъ, рядовыхъ лицъ прокуратуры, отъ слишкомъ рано успокоившагося на оберъ-прокурорскомъ креслѣ академика Кони, и потому вліяніе Кони собственно въ текущей повседневной дѣятельности прокурорской молодежи мало было замѣтно. Учениковъ или подражателей онъ не имѣлъ. Русская прокуратура выдвинула нѣсколько большихъ дарованій, блиставшихъ на трибунѣ: въ Петербургѣ — Камышанскаго, въ Москвѣ — Громницкаго, Іогансена, Александрійскаго, Носовича. Я чуть не забылъ упомянуть H. В. Муравьева. Ступенью ниже — Багриновскій и Курдовъ, представлявшіе среди обвинителей легкую, нѣсколько залихватскую, кавалерію… Каждый былъ очень индивидуаленъ, безотносительно отъ степени горѣнія — горѣлъ своимъ собственнымъ неотраженнымъ свѣтомъ….

Прокуратура имѣла своихъ знаменитыхъ бѣглецовъ: Урусова, Жуковскаго и Андреевскаго. Они украсили сословіе адвокатовъ. Всѣ знаютъ, какъ они были самобытны.

Теперь трудно понять значеніе въ нашей совсѣмъ не риторической Россіи — рѣчи на судѣ и причину, почему такъ цѣнился въ судебномъ вѣдомствѣ даръ слова. Спросъ вытекалъ изъ дѣйствительной, можно сказать, государственной потребности. Государство нуждалось въ своемъ «языкѣ» на гласномъ судѣ. «Языкъ» не только долженъ былъ быть приличнымъ, чтобы не уронить государства. Онъ долженъ былъ быть возможно совершеннымъ орудіемъ общественнаго анализа. Анализъ этотъ производился всенародно. Судъ былъ у насъ предтечей парламента. Для изслѣдованія пульса, моральныхъ перебоевъ народнаго сердца уголовный процессъ давалъ гораздо больше, чѣмъ изобличенія нашихъ парламентаріевъ-обвинителей въ Думѣ, гдѣ они (часто въ своихъ собственныхъ грѣхахъ) заставляли отчитываться одного и того же подсудимаго — правительство. Въ Думѣ вопросы рѣшала партійная дисциплина, въ судѣ логика и справедливость. Судъ былъ удивительной соціальной обсерваторіей.

Каждый значительный процессъ на долгое время давалъ пищу литературѣ, публицистикѣ, искусству. Окружный судъ въ Россіи былъ какъ бы шахтой, куда изслѣдователь спускался и могъ изучать скрытый отъ глазъ, подземный міръ страны, тайныя разрушительныя силы, накоплявшіяся для грядущихъ недуговъ и потрясеній. Съ нимъ шли проводники съ фонарями и освѣщали наблюденія: одинъ со стороны охраны правопорядка — въ лицѣ представителя власти — прокурора, другой со стороны охраны личности, противъ которой ополчилась власть, — въ лицѣ защитника. Ихъ споръ представлялъ на судѣ исключительный интересъ.

2

Я выше сказалъ, что Кони лѣтъ за 25 до революціи былъ оторванъ отъ прокурорской корпораціи и не далъ школы. Я имѣлъ въ виду техническую школу. Но Кони далъ намъ нѣчто болѣе цѣнное. Онъ далъ намъ корпоративную этику. Не онъ ее создавалъ. Она создавалась вмѣстѣ съ нами, она прививалась намъ ежечасной, ежеминутной жизнью нашей по судебнымъ уставамъ, собиралась десятки лѣтъ, въ столицахъ, въ провинціи, въ медвѣжьихъ углахъ, гдѣ уѣздный товарищъ прокурора иногда мѣсяцами жилъ, отрѣзанный отъ своего прокурора… И, благодаря тому, что отъ всего судебнаго дѣла успѣли отдѣлиться общія его идеи и сложиться въ непререкаемыя велѣнія нравственности или даже просто приличій, и какъ воздухомъ окружить каждаго судебнаго дѣятеля — онъ всегда зналъ, что надо дѣлать… Я говорю не о техникѣ, но о томъ общемъ чувствѣ нравственнаго долга, подсказывавшемъ, какъ поступить въ вопросахъ, касавшихся самыхъ тонкихъ струнъ совѣсти… Вотъ эти неосязаемыя, нигдѣ не начертанныя начала обрѣли своего кодификатора. Этимъ кодификаторомъ явился Кони. Онъ кодифицировалъ ихъ въ своихъ судебныхъ рѣчахъ въ докладахъ, въ очеркахъ жизни ушедшихъ судебныхъ дѣятелей, въ своихъ воспоминаніяхъ. Когда возстановится Россія и русскій судъ, будущимъ прокурорамъ надо прочесть все имъ написанное или сказанное и соединить въ неистребимомъ никакими революціями духовномъ преемствѣ два поколѣнія, отрѣзанныя другъ отъ друга большевицкой ямой.

***

Я ближе познакомился съ Кони, переѣхавъ въ апрѣлѣ 1918 года изъ Москвы въ Петербургъ.

Послѣ февральской революціи я ждалъ, что буду смѣщенъ съ должности прокурора московской судебной палаты. Меня не смѣстили. Черезъ мѣсяцъ, однако, я почувствовалъ, что оставаться нельзя, и я выставилъ свою кандидатуру въ Сенатъ. Впервые долженъ былъ быть примѣненъ законъ о выборахъ въ Сенатъ, — законъ выработанный еще при Царѣ. Керенскому нужно было провести своихъ кандидатовъ, не подходившихъ ни подъ какіе законы. Поэтому онъ отсрочилъ примѣненіе новаго закона и цѣлую серію новыхъ сенаторовъ назначилъ своей властью (черезъ Временное Правительство), въ томъ числѣ и меня.

Кони, до революціи членъ Государственнаго совѣта, былъ назначенъ первоприсутствующимъ уголовнаго кассаціоннаго департамента, т. е. того департамента, гдѣ присутствовалъ и я. Жилъ онъ на Надеждинской улицѣ, въ квартирѣ, въ которой и умеръ, — типичной квартирѣ петербургскаго сановника, не обладающаго личными средствами. Все было чинно, немножко на нѣмецкій манеръ чопорно-аккуратно.

Съ 10 августа по 10 сентября я сидѣлъ въ составѣ особаго присутствія Сената, судившаго Сухомлиновыхъ. Кони однажды пріѣхалъ къ намъ въ Собраніе Арміи и Флота, гдѣ происходилъ судъ. Послѣ процесса прошло немногимъ больше мѣсяца какъ произошелъ большевицкій переворотъ. Сенатъ протянулъ еще мѣсяцъ и около 20 ноября, собравшись въ полномъ составѣ, объявилъ свою дѣятельность пріостановленной въ виду захвата власти большевиками. Мы предполагали отпечатать указъ Сената въ десяткахъ тысячъ экземпляровъ и разослать во всѣ концы Россіи. Народъ, вѣроятно, отъ нашего указа не шелохнулся бы. Большевики, впрочемъ, насъ предупредили и заняли сенатскую типографію. Я не помню, былъ ли на этомъ историческомъ общемъ собраніи Сената Кони и прикладывалъ ли онъ руку къ опредѣленію.

Послѣ ноября я не видѣлъ Кони до лѣта 1918 года. Въ іюнѣ я ѣздилъ въ гетманскій Кіевъ по порученію петербургскаго «праваго» центра. Собранныя въ Кіевѣ свѣдѣнія я не могъ довѣрить письму и вынужденъ былъ вернуться для словеснаго доклада. Атмосфера въ Петербургѣ была уже тяжелая и даже жуткая. Въ это время одно петербургское издательство предложило мнѣ написать для издаваемой имъ серіи очеркъ жизни Островскаго. И кстати меня просили переговорить и съ Кони, не возьмется ли онъ написать біографію великой княгини Елены Павловны.

Вотъ тутъ въ теченіе двухъ недѣль я нѣсколько разъ съ нимъ видѣлся. Случайно сохранилась записная книжка, по которой можно было возстановить бесѣды съ нимъ.

Я зашелъ къ нему переговорить 19 августа. Самъ я работой не интересовался, собираясь черезъ двѣ недѣли совсѣмъ уѣхать изъ Петербурга въ Кіевъ. Я Кони давно не видѣлъ. Онъ сидѣлъ дома въ шелковомъ малиновомъ халатѣ, довольно бодрый, спокойно-оживленный. Говорилъ безъ обычной декламаціонной манеры въ разсказахъ. Кони, какъ извѣстно, отлично разсказывалъ. Но нуждался въ аудиторіи, не выносилъ конкурентовъ. Любилъ общее сосредоточенное на немъ вниманіе. Толстой говорилъ, что зналъ двухъ замѣчательныхъ разсказчиковъ: Кони и Дьякова (тульскаго помѣщика). Кони переставалъ разсказывать, когда его не всѣ въ комнатѣ слушали, а Дьяковъ умолкалъ, когда его за столомъ начинали слушать всѣ…

Кони съ радостью принялъ предложеніе издательства написать біографію великой княгини. У меня за нѣсколько дней успѣли уже зародиться сомнѣнія, могло ли вообще осуществиться изданіе, да еще съ выпускомъ великокняжескихъ біографій. Кони же возразилъ, что писать надо теперь, а закончитъ онъ книгу уже тогда, когда большевиковъ все равно не будетъ. Онъ не указалъ срока, но видно было, что онъ считаетъ его мѣсяцами.

Распрашивалъ меня про Кіевъ. Я разсказалъ все, что узналъ тамъ о Добровольческой арміи, о Корниловѣ… Кони весь встрепенулся, у него заблистали глаза… На прощаніе онъ, смѣясь, мнѣ сообщилъ, что къ нему изъ Москвы пріѣзжалъ профессоръ и предлагалъ написать біографію золотопромышленника Второва, указывая на то, что написалъ же онъ, Кони, біографію доктора Гааза…

4

Переговоривъ съ издательствомъ, я черезъ нѣсколько дней зашелъ опять къ Анатолію Федоровичу.

Разговаривали о Савиной, о ея перепискѣ съ Тургеневымъ. Кони было предложено написать предисловіе къ изданію этой переписки. Кони упомянулъ, какъ онъ прекратилъ участіе въ засѣданіяхъ академической комиссіи послѣ того, какъ она высказалась за новое правописаніе, принятое теперь большевиками.

И среди спокойнаго разговора, мы внезапно почувствовали, что говоримъ не о томъ, что насъ обоихъ сейчасъ больше всего занимаетъ. Кони прочелъ имъ выбранный тютчевскій стихъ для пушкинской юбилейной медали… Голосъ дрогнулъ, и онъ чуть не расплакался.

Я всталъ и простился. Въ передней Кони вполголоса сказалъ:

— Такъ жить больше нельзя…

Послѣ того ему пришлось «такъ жить» еще девять лѣтъ… И удостоиться надгробнаго слова академика Ольденбурга.

***

…Въ Петербургѣ было невыносимо скучно. Жизнь прекратилась. Жили впроголодъ изо дня въ день. Это было то время, когда собаки на улицахъ «служили» передъ незнакомыми людьми въ надеждѣ, что ихъ накормятъ. Хлѣбъ съ занозами, казавшійся орудіемъ пытки, лепешки изъ кофейной гущи, казавшіяся лакомствомъ… Въ дымномъ воздухѣ пахло горѣвшимъ торфомъ. Буреломъ Таврическаго сада. Сквозная, вымершая Сергіевская. Обыски, аресты… Наступалъ кровавый сентябрь 1918 года.

31 августа, когда я садился въ трамвай на Михайловской площади, въ вагонъ вбѣжалъ буржуазный газетчикъ, выкрикивая:

— Убійство генерала Урицкаго!

Бѣдный мальчикъ — его нельзя было винить — онъ такъ привыкъ, что въ Россіи убиваютъ генераловъ!..

Ночью былъ штурмъ Англійскаго посольства. Большевики считали, что Англійскій клубъ, въ домъ котораго скрылся Канегиссеръ, что-то вродѣ отдѣла англійскаго посольства. Людей хватали гдѣ попало, по улицамъ маршировали «организаціи», со знаменами, въ разныхъ концахъ стрѣляли.

Днемъ я зашелъ къ Анатолію Федоровичу, сообщить о томъ, что все наше издательство арестовано. Старались говорить о другомъ. Онъ вспоминалъ, какъ Анна Павловна Философова, будучи предсѣдательницей тюремнаго комитета, для тюремной библіотеки купила «Les évasions célébrés»… [1]

— У меня была сегодня дама, М-ская, у нея въ семьѣ погибли всѣ мужчины за послѣдніе 2-3 года: кто убитъ на войнѣ, кто разстрѣлянъ, кто покончилъ самоубійствомъ. Точно рокъ витаетъ надъ семьей… Вѣрнѣе, онъ витаетъ надъ всѣми. Я религіозенъ, какъ и вы, — такъ мнѣ кажется, — но иногда сомнѣваешься…

— Въ справедливости Промысла Божьяго?..

— Нѣтъ, справедливость эта нашему ограниченному человѣческому пониманію можетъ быть недоступна, а начинаешь сомнѣваться въ благости, въ милосердіи Божьемъ, въ милости Бога…

Я сказалъ Кони о томъ, что уѣзжаю. Онъ на меня печально посмотрѣлъ.

— Поѣдемте со мной, у меня въ Оршѣ есть возможности, я берусь васъ провезти…. бумагъ не нужно.

Онъ, молча, показалъ на свою сломанную ногу и обнялъ меня.

[1] «Знаменитые побѣги» (фр.).

Н. Чебышевъ.
Возрожденіе, № 852, 2 октября 1927.

Visits: 29