Психологія средняго совѣтскаго гражданина. — Инстинктъ звѣря. — Особыя свойства. — Лабазный приказчикъ, ставшій сумрачнымъ. — Самое скверное русское ругательство. — Нерушимая воля погонщиковъ. — Совѣтскій гражданинъ, побывавшій заграницей.— Прорывъ автоматизма. — Возвратъ къ «мелко-буржуазной» стихіи. — Нужна встряска. — Что будетъ въ случаѣ войны? — «Шапками закидаемъ». — Народъ безмолвствуетъ. — Армія. — Командиръ и вѣстовой.
— Вы спрашиваете меня о психологіи средняго совѣтскаго гражданина, — продолжалъ мой собесѣдникъ. — Какъ я вамъ уже говорилъ, мнѣ кажется, онъ въ шорахъ и — какъ то реально не воспринимаетъ того, что можетъ быть и иная жизнь. Онъ свыкся съ мыслью, что жизнь должна быть непремѣнно гнусная, что жизнь — это стояніе въ хвостѣ, бѣганіе отъ «мосторга» въ «копъ», служба, да чтеніе «Правды» или «Извѣстій», что жизнь — это вѣчно видѣть плакаты объ «ударныхъ темпахъ», которые, какъ удары хлыста, должны подбадривать, подымать на ноги, это — знать, что нельзя роптать, ибо ропщущій будетъ раздавленъ регулирующей эту жизнь властью. Выработались въ немъ особыя свойства — изъ года въ годъ — тѣ свойства, которыя порождаются инстинктомъ самосохраненія, какъ выработались у дикихъ звѣрей и у примитивнаго человѣка свойства, сохранившія ихъ отъ гибели: умѣніе льстить, когда надо, молчать, молчать и молчать, искусство быть скрытнымъ — до жуткости скрытнымъ, такъ чтобы показалось что нѣтъ въ человѣкѣ ничего — ни желаній, ни сомнѣній, ни грезъ — искусство, съ дѣтства прививающееся, въ семьѣ, въ школѣ — гибкость, даръ мелкой интриги, все то, что можетъ позволить ему удовлетворить строго ограниченныя его насущныя вожделѣнія, дѣловитость и нюхъ, нечеловѣческій какой то нюхъ — для того, чтобы вывѣдать сразу, гдѣ, какъ достать хлѣбъ, сапоги, удостовѣреніе, быстрѣе — пока другой еще не досталъ. И прежде всего — приниженность.
Внѣшне же, да и внутреннимъ своимъ содержаніемъ, совѣтскій гражданинъ — я бы сказалъ — лабазный приказчикъ, ставшій вдругъ сумрачнымъ отъ трудной жизни, подозрительнымъ до крайности, и кото раго заставили прочесть, на голодный желудокъ, ворохъ совершенно непонятныхъ ему трактатовъ.
Сѣрый и грубый. Самое скверное русское ругательство нынѣ вошло въ постоянный обиходъ у мужчинъ и у женщинъ, не только у рабочихъ и крестьянъ, но и у служащихъ канцелярій. Всюду, на улицѣ, въ трамваѣ, въ магазинѣ слышалъ я его въ Москвѣ,словно стало оно нѣкоей обязательной поговоркой. Не слышалъ развѣ что въ театрѣ, куда, на полагающееся закономъ развлеченіе, постаравшись одѣться аккуратнѣе, идутъ, заранѣе настроившись провести вечеръ культурно.
Привыкли къ грязи и скверной ѣдѣ. Нигдѣ я не ѣлъ такъ плохо и не видѣлъ я такой грязной подачи, какъ въ московскихъ общественныхъ столовыхъ. Забыли, что можно вообще заботиться о комфортѣ, что можно мечтать о чемъ то, кромѣ совершенно необходимаго, что есть въ другихъ странахъ, люди, у которыхъ есть досугъ стремиться къ чему то — для совѣтскаго гражданина прямо таки противоестественнаго — къ болѣе красивой, болѣе радостной жизни.
Выражаются языкомъ дѣланнымъ, употребляя вперемѣшку русскія слова съ иностранными и новыми совѣтскими, стилемъ типично «полу-интеллигентнымъ», ложнымъ, противоестественнымъ .
Помню, у вокзала, передъ отъѣздомъ моимъ изъ Москвы, забывъ заранѣе сговориться о цѣнѣ, торговался я съ извозчикомъ. Подходить носильщикъ изъ молодыхъ — слѣдовательно, человѣкъ совѣтской школы. Дѣловито и авторитетно вставляетъ:
— Я констатирую — у васъ, граждане, спорный вопросъ.
И еще одна черта. Смѣхъ у современнаго русскаго человѣка замѣнился смѣшкомъ, прибаутка, юморъ — хихиканіемъ.
Таковъ, какъ мнѣ кажется, средній совѣтскій гражданинъ, безпартійный. Партійные — тѣ иные, стальными надлежитъ имъ быть, преисполненными воли, воли распоряжаться подвластнымъ имъ населеніемъ и «задать перцу» прихвостнямъ капитала, воли погонщиковъ, воли утвердить «планъ» и «заданіе», показать, что лишь такъ, какъ рѣшили они — можетъ быть устроенъ міръ — на вѣки вѣковъ. И воля эта у нихъ пока нерушима.
Я не буду говорить вамъ о томъ, что въ области экономики достигнуто или не достигнуто пятилѣткой. Примѣры того, чего нѣтъ въ московскихъ магазинахъ, достаточно показательны. Но по настоящему я не изучилъ этого вопроса, да и пересталъ онъ меня интересовать, лишь пробылъ я нѣсколько дней на совѣтской землѣ. А ѣхалъ я, преисполненный настроеніями нѣкоторой части эмиграціи, въ совѣтской дѣйствительности, какъ я убѣдился, ничего не смыслящей, намѣренный серьезно подойти къ совѣтскому строительству. Я увидѣлъ, что то, что строится — есть муравейникъ, что душа ушла изъ Россіи или такъ затаилась въ ней, что до нея не добраться, что не созидающій духъ движетъ машинами, что мертвъ ихъ бѣгъ. Я увидѣлъ, что не могутъ быть творцами совѣтскіе автоматы, и что пусть какой то стихіей и обуреваемы ихъ властители — на мертвомъ создадутъ они только мертвое, а мертво стало все по ихъ волѣ.
И все таки показалось мнѣ, что не все еще погибло въ Россіи.
***
Въ поѣздѣ, который везъ меня въ С.-Петербургъ, пересѣлъ я въ купэ, гдѣ замѣтилъ одинокаго совѣтскаго гражданина, рядового, какъ показалось мнѣ, въ косовороткѣ, въ фуражкѣ, съ лицомъ неопредѣленнымъ, лѣтъ двадцати пяти-тридцати — значитъ, совѣтской формаціи. Пересѣлъ, чтобы съ нимъ поговорить. Вѣдь рѣдко удается иностранцу быть съ глазу на глазъ съ совѣтскимъ гражданиномъ.
Въ началѣ разговоръ не клеился. Думалось мнѣ — этотъ гражданинъ, какъ и другіе, боится со мной разговаривать. Но вотъ, неожиданно слышу отъ него:
— Такіе же часы, какъ у васъ, я прошлымъ мѣсяцемъ купилъ себѣ въ Лондонѣ.
Въ Лондонѣ… Оказалось, онъ — морской механикъ, плавалъ всюду. Постепенно разговорились. У меня было съ собой вино. Закусили. И почувствовалъ я вскорѣ, что этотъ гражданинъ какъ то иначе настроенъ, чѣмъ всѣ тѣ, съ которыми я говорилъ. Вотъ нѣкоторыя его фразы:
— Да. купилъ часы въ Лондонѣ и купилъ галстуки, шелковые, съ узорами, но здѣсь не ношу — неудобно. Но кто же можетъ мнѣ воспретить купить себѣ, что хочу! Вѣдь лучше же купить вещь, чѣмъ пропить то, что заработалъ…
Дикіе, поистинѣ, въ совѣтской Россіи отъ совѣтскаго гражданина, слова, Вотъ, увидѣлъ этотъ человѣкъ совѣтской формаціи иную жизнь, и жизнь эта прорвала въ немъ совѣтскій автоматизмъ. Собственнымъ умомъ дошелъ онъ сразу до тѣхъ элементарныхъ понятій, которыя изъяты совѣтской властью. И я могъ ему сказать:
— Почему же вы не идете дальше? Не только галстуки и часы — если больше заработаете, казалось, почему бы вамъ не пріобрѣсти и квартиру съ мебелью по вашему вкусу и красивыя вещи и автомобиль… Да и ѣхать должны въ сущности имѣть право, куда хотите, и жить — какъ хотите…
Онъ слушалъ меня и не удивлялся. Въ немъ пробудился уже обыкновенный, исконно человѣческій, такъ наз. «мелко-буржуазный» инстинктъ. Продѣлывалъ онъ внутри себя отъ самаго начала тотъ же путь, что продѣлало человѣчество отъ пещерной жизни къ цивилизаціи.
И стало мнѣ ясно, — сколь мало, въ сущности, нужно, чтобы улетучилась безъ остатка изъ души совѣтскаго гражданина, вся внѣдренная въ него совѣтская психологія.
***
Проблески иной жизни и — рухнетъ балаганъ… Но вѣдь единицы тѣ, кому дано проникнуть въ эту иную жизнь, и затѣмъ, вѣдь возвращаются они въ СССР и снова попадаютъ въ омутъ. Лишь какая то общая встряска могла бы прорвать автоматизмъ, освободить людей, вернуть имъ иниціативу…
Всѣ иностранцы, съ которыми я говорилъ, дипломаты и спецы, убѣждены, что война прорветъ автоматизмъ совѣтскаго гражданина. И вотъ поэтому, какъ передали мнѣ люди наиболѣе освѣдомленные, такъ и боится совѣтская верхушка войны. Война всколыхнетъ и освободитъ.
Мнѣ удалось побесѣдовать лишь съ двумя-тремя коммунистами — изъ второстепенныхъ. Они говорили о Японіи пренебрежительно: «япошки», «шапками закидаемъ» и т. д. Но опять таки, какъ и во всѣхъ коммунистическихъ заявленіяхъ, чувствовались въ ихъ словахъ какая то дѣланность, тотъ же «высочайше установленный образецъ». Но ясно было — верхушка войны боится, — партійные же низы, безотвѣтственные и менѣе прозорли- вые, раздражены тѣмъ, что Японія третируетъ совѣтскій союзъ. А масса, а рядовой совѣтскій гражданинъ? Думается, мало трогаетъ его, съ почтеніемъ или безъ почтенія относится Японія къ совѣтскому союзу — не замерзнуть и насытиться, вотъ единственная его забота. Народъ безмолвствуетъ. Онъ заговоритъ тогда, когда внѣшній ударъ сброситъ наложенную на него печать.
Страшится ли совѣтскій гражданинъ войны? Онъ о ней не думаетъ, но жизнь такая скверная, что если подумаетъ о войнѣ — врядъ ли ея испугается. Быть можетъ уже теперь, гдѣ то въ тайникахъ души безсознательно, вѣроятно проблесками и сознательно даже мечтаетъ о ней.
***
Я еще не говорилъ вамъ объ арміи. Видъ ея внушителенъ, и какъ передавали мнѣ иностранные спеціалисты, техническія части снабжены не хуже, если даже не лучше чѣмъ въ лучшихъ арміяхъ Европы.
Въ московской толпѣ хорошо одѣты только военные. Въ буденовкахъ, въ шинеляхъ до пятъ, проходятъ они, расталкивая обывателей, съ видомъ неоспоримаго превосходства. Подлинно-военная выправка. Застегнутые на всѣ пуговицы въ сверкающихъ сапогахъ, въ шинеляхъ прекрасно скроенныхъ изъ прекраснаго сукна. И явно подражаютъ внѣшне красные командиры офицерамъ старой арміи. Лихость чувствуется у кавалеристовъ. Лихость и щегольство прежнихъ гусаръ.
Желѣзная дисциплина. Въ томъ же поѣздѣ, который везъ меня въ С.-Петербургъ, видѣлъ я такую сцену. Командиръ послалъ вѣстового на станцію за папиросами. Тотъ принесъ не тѣ. И вотъ не стѣсняясь присутствіемъ «иностранца», командиръ съ площадной бранью, крича «на ты», обрушился на вѣстового, который, не смѣя моргнуть, стоялъ передъ нимъ на вытяжку.
Но иностранцы, долго жившіе въ СССР, говорили мнѣ, что въ случаѣ войны, встряска будетъ такъ велика, что всколыхнетъ и армію.
Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2551, 27 мая 1932.
Views: 1