Грязный, заплеванный вагонъ: перевезшій на своемъ вѣку десять милліоновъ людей. Кажется, что болятъ его колеса, какъ ноги у старика. И шатается онъ, и покачивается, и кряхтитъ, и визжитъ — но бѣжать впередъ нужно, нужно скользить по этимъ спокойнымъ, мертвымъ, до отвращенія знакомымъ рельсамъ. Разстояніе — неумолимо.
Тусклое мѣсиво огня и темноты. Куски мрака въ углахъ. Мнѣ видны освѣщенная надпись: «для некурящихъ», картонныя объявленія, разбитый термометръ и кружечки для пожертвованій.
Изъ сосѣдняго отдѣленія доносятся тихіе, какъ то странно, сквозь множество постороннихъ звуковъ слышные, голоса. Тамъ ѣдутъ шахтеры, которымъ въ четыре часа утра нужно слѣзать.
Вь окно глядитъ черная, до сыта мракомъ напитавшаяся ночь и только вдалекѣ, на крутомъ поворотѣ пути, маячитъ цвѣтной сигнальный огонь. Около него раскинулось что то неуклюжее и широкое: не то облака, не то лѣсъ.
Зябко и пріятно протягиваетъ легенькимъ русскимъ сквознячкомъ. Человѣческое дыханіе, ослабѣвшій табачный дымъ смѣшаны съ ароматомъ спящей земли, плотнаго ночного полевого воздуха и чуть замѣтнаго привкуса не то асфальта, не то дегтя. Слышу разговоръ:
— И вотъ этотъ самый Софронъ Иванычъ, — его такъ и звали: Софронъ Иванычъ снимая портки на ночь, — обведетъ вокругъ себя мѣломъ кругъ и ѣдетъ на этомъ кругу, что на твоемъ шарабанѣ. Да еще усмѣхается. Скажетъ: «Ѣдемъ, Егоръ, къ женѣ дыню ѣсть?»
— Дыню? ошарашенно спрашиваетъ кто то, громко ударяя на первомъ слогѣ.
— Дыню. Моя жена-то верстъ семь отсюда живетъ.
— Скажи на милость!
Днемъ въ это трудно повѣрить, но теперь, между полночью и часомъ, вѣрю въ Софрона Ивановича и я, и такъ досадно, что, трахнувъ по мостику, поѣздъ на мгновенье заглушилъ разговоръ.
— А въ другой разъ, продолжаетъ тенорокъ: — ѣду я съ нимъ по степу ночью, на лошади, и говорю: Софронъ Иванычъ! ты на меня, говорю, не сердись, но удивляюсь я тебѣ весьма и очень. Силу ты имѣешь такую необыкновенную, — ну какого тебѣ лѣшаго за восемь гривенъ въ день въ шахтѣ землю ковырять? Вѣдь дворецъ ты могъ бы изъ земли вырастить? «Отчего же не могъ бы? — могъ бы», отвѣтствуетъ. «Ну», спрашиваю: «за чѣмъ же дѣло стало? Разъ, два — и готово». Молчитъ, усмѣхается, на мѣсяцъ смотритъ. Вижу: поперекъ рѣчка течетъ. Что за чортова мама? думаю. Никогда на этомъ мѣстѣ рѣчки не было. Теперь — рѣчка взялась. И такъ это мѣсяцъ въ водѣ кокетничаетъ, словно вотъ золотыя деньги разбрасываетъ. Гляжу: плыветъ что то. Человѣкъ не человѣкъ, китъ не китъ, лодка не лодка. Напрягаю зрѣніе: гробъ. Черный — пречерный. И на крышѣ — бѣлый крестъ нарисованъ.
Эффектъ отъ разсказа получился сильный: сразу все стихло. Разсказчикъ и самъ, вѣроятно, не ожидалъ такихъ результатовъ, потому что смущеннымъ, неувѣреннымъ тономъ еще разъ повторилъ послѣднюю фразу:
— А на крышѣ — бѣлый крестъ нарисованъ, — и добавилъ: — старовѣрческій крестъ. Восьмиконечный.
Это погубило разсказчика: оказывается, кромѣ меня, къ разговору прислушивался и мой сосѣдъ. Сбросивъ съ себя пикейное одѣяло, онъ, какъ былъ, въ рубашкѣ и носкахъ, заглянулъ въ сосѣднее отдѣленіе и крестообразно схватившись руками за верхнія полки, остановился въ проходѣ.
Шахтеры обратили, видимо, на него вниманіе.
— Это кто про гробъ и бѣлый крестъ разсказывалъ? спокойно и властно, какъ на экзаменѣ, предложилъ онъ свой вопросъ: — ты?
— Я, — довольно нерѣшительно отозвался тенорокъ.
— Ты. Такъ-съ, дралъ я за ногу твою телятину. А скажи, пожалуйста, милъ человѣкъ, — тѣмъ же тономъ вопросителя продолжалъ мой сосѣдъ: — какая тебѣ корысть этакую брехню разводить? Тебѣ что, за это деньги платятъ?
— Какъ такъ брехню? — амбиціонно запротестовалъ уязвленный тенорокъ: — когда я самъ своими собственными шарами видѣлъ!
— Самъ! Своими собственными! насмѣшливо, въ носъ, очень задорно передразнилъ его сосѣдъ: — шары то свои ты протиралъ, видно, платкомъ нестираннымъ. Черный гробъ! Это, братъ, контромарка, а не разсказъ. Что гробъ по рѣкѣ плылъ, — допускаю. Но чтобъ на немъ, на гробѣ — сосѣдъ поднялъ палецъ и воздушными запятыми отдѣлялъ каждое слово: — былъ честной животворящій крестъ Господенъ нарисованъ, — это ужъ ты, сознайся, фука пустилъ. Я, братъ, до женитьбы семь лѣтъ келейникомъ состоялъ при высокопреосвященнѣйшемъ митрополитѣ кіевскомъ и галицкомъ, знакомство велъ съ монахами, которые изъ народа бѣсовъ выгонять могли, книги запрещенныя читалъ! И тебѣ, и Софронъ Иванычу твоему, и пареньку вотъ этому распреторжественно объявляю: туда, гдѣ есть крестъ, только неразумный бѣсъ, который изъ молодыхъ, сунуться можетъ и сейчасъ же, конечно, великое посрамленіе приметъ. А понимающій бѣсъ, матерый, никогда себѣ этой глупости не допустить. А ты мелешь мелево: черный гробъ! Бѣлый крестъ! Своими собственными! Конечно, если ты усердный служитель Бахуса, тогда немудрено, если ты и сорокъ крестовъ увидишь. Но ужъ это — другой департаментъ!
Бывшій келейникъ съ негодующими, нервными движеніями вскочилъ на свою лавочку, натянулъ на себя пикейное одѣяло, но задоръ, видимо, уже прочно вселился и обуялъ его: онъ сейчасъ же опять вскочилъ, уронилъ одѣяло на полъ, опять бросплся въ отдѣленіе къ шахтерамъ, сѣлъ съ ними и вступилъ въ жаркое словопреніе. Страстный, вибрирующій тенорокъ то и дѣло схватывался съ раздраженнымъ баскомъ пономаря. Наперебой слышались разсказы о колдунахъ, чернокнижникахъ и о томъ, что если подрядъ прочесть всю Библію, то можно съ ума сойти. Келейникъ говорилъ, что ему на своемъ вѣку приходилось встрѣчаться съ такими ядовитыми монахами, которыхъ самые отчаянные бѣсы, высшей категоріи, боялись, какъ собака — палки, которые до такой степени вошли къ повиновеніе, что съ корзинкою въ пивную за пивомъ бѣгали.
Поѣздъ летѣлъ, разсѣкая грудью черную, нахмурившуюся ночь. Гдѣ то далеко, какъ внезапно мыслью, сверкнула ломаная линія молніи. Сначала нерѣшительно, а потомъ молодымъ, изящнымъ смѣшкомъ прокатился по небу громъ и, ободренная имъ, молнія второй разъ сверкнула ярче и ближе, на мгновеніе освѣтивъ густыя, плывущія облака и выкошенное поле съ разбросанными скирдами.
— А я вотъ что вамъ скажу, — и послышался новый, первый разъ вступившій въ разговоръ голосъ: — жилъ однажды святой. Пустынь его была тихая и далекая. Никто къ нему не ходилъ и никого онъ не зналъ. Человѣкъ онъ былъ простой, читать не умѣлъ. Ни книгъ, ни псалтыри, ни святцевъ. И молитвъ никакихъ не зналъ. Даже «Отчу» не зналъ, даже «Богородицу» не зналъ. Зналъ только, что есть на небѣ Богъ, да Іисусъ Христосъ — вотъ и все. И только словъ у него было, что твердитъ, бывало, какъ день, какъ ночь: «Господи! Я — Твой. Ты — мой!» И ничего больше, ни буквочки… И вотъ, братецъ ты мой, когда умеръ онъ, на могилѣ у него выросло деревцо. Вѣтвистое такое. Всю могилу, какъ шапочкой, прикрыло…. И на каждомъ листкѣ было написано: «Я — Твой, Ты — мой». На каждомъ листкѣ!
— Это номеръ, сказалъ келейникъ дрогнувшимъ голосомъ: — это всѣмъ номерамъ номеръ. Первый разъ слышу. Это въ Житія нужно вставить. А какъ имя было этому святому?
— Неизвѣстно, тихо отвѣтилъ голосъ.
Протяжно и хрипло, кого то вызывая, засвистѣлъ паровозъ, дрогнули внизу вагоны: вдали, на заворотѣ, блеснула веселая станція, кусокъ огня въ степи.
***
— Что за шумъ, а драки нѣтъ? Что случилось?
— Ничего особеннаго. Бабу на рельсахъ раздавили — только и всего.
— Ахъ, ты, елки-палки! Опять опоздаемъ въ Тулу! Вотъ не въ часъ выѣхали!
— Разъ съ тобой желаетъ говорить пассажиръ перваго класса, ты долженъ почтительно удовлетворять его любознательность. — Бабу раздавило, ваше степенство!
— Чѣмъ раздавило?
— Нашимъ поѣздомъ-съ. Переѣхавши… Званіе вонъ пошли ея выяснять. Жандарму безпокойство.
— Вотъ тебѣ и фунтъ изюму!
— Вотъ вамъ и фунтъ изюму!
Маленькая захудалая станція. Около двери, подъ навѣсомъ, колоколъ. Тутъ же квадратный фонарь съ разбросанными по стѣнѣ лучами тѣней. Гулко звучащій асфалтъ платформы. Служебная квартира съ занавѣсями на окнахъ, слабо освѣщенная внутри.
— Все это такъ, я понимаю. А меня вотъ морозъ по кожѣ подираетъ. Все таки и я проѣхалъ по ея тѣлу. И я душилъ ее. И я былъ ея палачомъ.
— Философія, Володя, напрасная философія. Вѣчно ты наводишь тѣнь на майскій день. Плюнь! Брось мысли! Пойдемъ нарзану выпьемъ!
— Здѣсь, господинъ, нарзану нѣтъ-съ. Станція безбуфетная-съ.
— Не нравится мнѣ эта степь, чортъ ее дери. Не для людей она. Вы посмотрите- ка на эту даль, на эти акаціи….
— Все равно, мой другъ. Не умерла сегодня. черезъ двадцать лѣтъ умерла-бы. Vita brevis, ars longa.
— А что такое искусство, мой другъ?
— Взбиваніе сливокъ изъ молока, мой другъ.
— ….Н-ну, братъ! Теперь, братъ! Знай нашихъ, братъ! Цѣлый вѣкъ случая ждалъ! Забралъ это я его въ кучку, въ народъ значитъ. И нагнулся прямо къ ней, къ покойницѣ-то. Еще свѣженькая, тепленькая. И не простая баба, а какъ бы съ образованіемъ… Бытто платокъ поправить хочу или личность опознать, а самъ это рукой шарь-шарь: гдѣ кровь ищу. Видишь? Во-о! Кровь, братъ. Настоящее. Отъ самоубивцы. Теперь ни въ какую игру промазать не могу. Въ Москву прибудемъ, — прямо съ вокзала въ первый клубъ ахну… Теперь промаху не дамъ. Не- да-амъ… И тебѣ, Сень, совѣтую. Не теряй, говорю, случая. Добра желаючи, говорю…
Квартира съ тюлевыми занавѣсями освѣтилась сильнѣе: зажгли, вѣроятно, вторую лампу. Сталъ виденъ фикусъ, трюмо, картина и круглый столъ.
Илья Сургучевъ.
Возрожденіе, № 2548, 24 мая 1932.
Views: 5