«Кровавое воскресенье». — Убійство великаго князя Сергія Александровича. — Ю. А. Лопухинъ. — Повѣсти Конанъ-Дойля. — Слуга Николай. — Исчезновенія на отдыхъ. — Болѣзнь. — С. С. Голоушевъ. — Московскія забастовки. — 17 октября 1905 года.
9 января 1905 года я встрѣтилъ въ Маломъ театрѣ Н. И. Щепкина, который сказалъ мнѣ, что «въ Петербургѣ рѣзня на улицахъ». Это было шествіе рабочихъ «къ Царю» подъ предводительствомъ священника Гапона. Время было тревожное и мы уже перестали удивляться. Поѣхалъ послѣ театра ужинать въ Англійскій клубъ, свѣдѣнія подтвердились. Это было воскресенье, у революці онеровъ оно впослѣдствіи получило названіе «кроваваго».
4 февраля я возвращался изъ уѣзда, куда ѣздилъ по службѣ. Смеркалось. Отъ извозчика узналъ, что убитъ великій князь Сергій Александровичъ. Въ Арсеналѣ и въ зданіи судебныхъ установленій (бомба была брошена на такъ называемой Сенатской площади между этими двумя зданіями) силой взрыва бомбы были разбиты окна. Части разметаннаго бомбой тѣла находили въ послѣдующіе дни на внѣшнихъ подоконникахъ и карнизахъ.
Въ маѣ мѣсяцѣ я былъ на выѣздной сессіи московскаго окружнаго суда въ Сергіевскомъ посадѣ. Судили человѣка, который, здорово живешь, зарубилъ топоромъ восемь душъ, всю свою семью съ восходящими и нисходящими родственниками. Потребовалось конечно заключеніе психіатровъ, но они на этотъ разъ, поломавъ свои головы, могли только развести руками и высказаться, что убійца болѣе здоровъ, чѣмъ кто либо. И дѣйствительно я все чаще видѣлъ около себя русскихъ людей, то и дѣло въ своихъ словахъ и дѣйствіяхъ со прикасавшихся съ огненнымъ кругомъ безумія.
***
Лѣтомъ я ѣздилъ въ Майоренгофъ на рижскій штрандъ. На возвратномъ пути оттуда заѣзжалъ къ моему другу П. въ Смоленскъ. П. вернулся изъ Манчжуріи, куда онъ ѣздилъ для работы въ Красномъ Крестѣ. Онъ разсказывалъ много интереснаго о войнѣ. Изъ его словъ можно было попять, что дѣло на Д<альнемъ> В<остокѣ> обстояло не такъ уже плохо для насъ и что наши шансы росли съ каждымъ мѣсяцемъ.
………………………………….
По возвращеніи въ Москву я нашелъ у себя на Остоженкѣ временно поселившагося у меня моего товарища по московскому прокурорскому надзору Ю. А. Лопухина, который былъ въ этотъ моментѣ безъ квартиры. Ю. А. былъ очень популяренъ въ надзорѣ. Его всѣ называли не иначе какъ «Юшей». Добрый малый, хорошій товарищъ, сибаритъ, лѣнивый, понимавшій толкъ въ ѣдѣ, съ благодушной шуткой на устахъ, свѣтскій, томившійся около дамъ общества платоническимъ вздыхателемъ. По службѣ онъ всегда состоялъ въ недоимщикахъ. Вѣчныя объясненія съ прокуроромъ за пропущенные «сроки». Онъ немного картавилъ, имѣлъ румяное лицо и раннюю «лопухинскую» сѣдину.
Юша никогда ничего не читалъ, даже газеты. Но былъ одинъ писатель, который составлялъ исключеніе: это Конанъ-Дойль, творецъ Шерлока-Хольмса. Юша читалъ его безъ устали, запоемъ, во всякое время дня и ночи. Послѣ его переѣзда ко мнѣ вся моя квартира заполнилась тонкими книжонками. Поневолѣ и я познакомился съ этими разсказами, не раздѣляя впрочемъ Юшинаго увлеченія: мнѣ казалось, что детективные разсказы Конанъ-Дойля ничуть не интереснѣе забытаго французскаго романиста Габоріо, а чудеса героя послѣдняго — сыщика Лекока — не менѣе поразительны, чѣмъ подвиги Шерлока- Хольмса. Юша какъ то вздумалъ мнѣ доказывать, что «дѣло іеромонаха» (см. «Возрожденіе» 14 мая 1932 г.) раскрыто вовсе не такъ, какъ это сдѣлалъ бы на мѣстѣ московской сыскной полиціи англичанинъ Шерлокъ-Хольмсъ. Для почитателей послѣдній былъ реальной фигурой, настолько, что одинъ изъ дѣятелей полицейскаго дѣла въ Россіи собирался въ Лондонъ нанести ему визитъ и справлялся о его адресѣ.
Однажды нашъ товарищъ И. В. Мятлевъ зашелъ ко мнѣ и вступилъ съ Юшей вь споръ по поводу Шерлока Хольмса. Спорили долго. Юша вообще склонный къ нѣкоторой обидчивости, начиналъ раздражаться.
— Знаешь, обратился ко мнѣ вдругъ Мятлевъ, — что Юша отвѣтилъ прокурору на запросъ о мѣрахъ къ упорядоченію сыскнаго дѣла (мы всѣ получили такой циркуляръ). Онъ отвѣтилъ: надо сдѣлать то-то и то-то, а въ скобкахъ указалъ: смотри«Собаку Баскервиля»!..
Юша обиженно опустилъ нижнюю губу, а я про себя рѣшилъ прочесть «Собаку Баскервиля».
***
У меня служилъ лакеемъ Николай, слуга стараго закала, перебывавшій во многихъ старыхъ московскихъ семьяхъ. Онъ былъ маленькаго роста, имѣлъ пушистые усы, былъ не особенно казистъ съ вида, что не мѣшало ему пользоваться головокружительнымъ успѣхомъ у всѣхъ горничныхъ, портнихъ и т. д. У него была гитара, украшенная лентами. Иногда онъ меланхолически перебиралъ струны. Вѣроятно пѣлъ, но пѣніе свое тщательно отъ меня скрывалъ. Отлично готовилъ. Силился непремѣнно помогать мнѣ при одѣваніи и раздѣваніи, что я всей душой ненавидѣлъ. Кромѣ того, Николай представлялъ собой живую лѣтопись обычаевъ хорошихъ московскихъ домовъ. Я зналъ, какъ виситъ платье въ шкапахъ у Ш-ыхъ, или какое питье подаютъ къ столу у М-ыхъ. Если я ему дѣлалъ замѣчаніе, то онъ ссылался на«обычай» въ такой то семьѣ, мои требованія опровергавшій.
Будучи суевѣрнымъ и вѣря въ нѣкоторыя примѣты, я разъ сердито ему замѣтилъ:
— Сколько разъ я тебѣ говорилъ, чтобы ты не зажигалъ трехъ свѣчей!
На это Николай мнѣ, не менѣе запальчиво и съ оттѣнкомъ злобнаго сарказма, отвѣтилъ:
— Въ три свѣчки только одна генеральша Астафьева вѣритъ.
Я не зналъ Генеральши Астафьевой, а потому колебался, слѣдуетъ ли мнѣ обидѣться или нѣтъ?
Николай долго не разставался со мной. Переѣхалъ и въ Смоленскъ, когда меня туда черезъ годъ назначили прокуроромъ суда. Но въ Смоленскѣ его попуталъ бѣсъ, онъ похитилъ швею и бѣжалъ съ нею, оставивъ мнѣ письмо. Почему романъ этотъ долженъ былъ завершиться непремѣнно похищеніемъ женщины и бѣгствомъ, осталось для меня не совсѣмъ яснымъ. Мой Николай былъ видно романтикъ.
***
Шибкая жизнь, засѣданія послѣ безсонныхъ ночей, напролетъ безсонныя недѣли, какой то безпорядочный кругооборотъ, гдѣ свѣчка жизни сжигалась съ двухъ концовъ, отсутствіе возможности остаться хоти бы на полчаса одному, заставили меня прибѣгнуть къ такой, выдуманной мной мѣръ. Когда мнѣ становилось не въ моготу, я говорилъ Николаю, что ѣду на съѣздъ въ уѣздный городъ. Онъ укладывалъ чемоданъ, клалъ все что полагалось въ служебную поѣздку, а я къ этому присоединялъ залежавшіяся непрочитанныя книги и письменную прокурорскую работу, дѣла, по которымъ надо было писать обвинительный актъ и пр. Въ уѣздъ я не ѣхалъ, а переѣзжалъ въ гостиницу, тутъ же въ Москвѣ, въ «Альпійскую розу». Здѣсь я нѣсколько дней отсыпался, отдыхалъ, читалъ непрочитанное, писалъ свои «акты».
Вечеромъ гулялъ по пустыннымъ улицамъ центра Москвы. Можно было такъ «исчезать» только пока у меня въ завѣдываніи были уѣзды. При завѣдываніи столичнымь участкомъ приходилось оставаться въ городѣ и всегда числиться налицо.
Затѣмъ я возвращался домой, точно пріѣзжалъ со «съѣзда» и Юша морщилъ брови:
— Что это былъ у тебя за съѣздъ — никакъ не пойму?
— Съѣздъ экстренный въ виду накопленія дѣлъ, — отвѣчалъ я туманно и невразумительно.
Юша качалъ головой, онъ подозрѣвалъ «таинственное» сердечное увлеченіе. Вотъ бы онъ удивился, если бы узналъ, что я уѣзжалъ на Софійку, [1] чтобы выспаться и книжки читать.
Въ началѣ сентября я занемогъ.
Хвораю я рѣдко, хворать не умѣю. Знакомыхъ докторовъ у меня не было. Я только почувствовалъ вдругъ, что что то надо сдѣлать. Я вспомнилъ, что совсѣмъ недавно по дѣлу объ отравленіи, по дѣлу, которому я обвинялъ въ московскомъ окружномъ судѣ, экспертомъ выступалъ молодой врачъ, мнѣ очень понравившійся, — полицейскій врачъ хамовнической части, районъ котораго былъ тутъ же рядомъ со мною. Я послалъ Николая и онъ привелъ облюбованнаго мною врача. У него была многозначительная наружность, высокій лобъ, откинутые назадъ волосы, умные, живые глаза. Блестящій собесѣдникъ, попадавшій по самымъ сложнымъ вопросамъ эстетики всегда въ центръ мишени легкимъ, образнымъ словомъ. Онъ у меня засиживался, симпатіи наши очевидно были взаимны.
Одно было плохо. Мнѣ не дѣлалось лучше, а съ каждымъ днемъ становилось хуже. Докторъ ежедневно прописывалъ но-
вое лѣкарство. Лѣкарства я впрочемъ скоро пересталъ принимать и посылалъ рецепты въ аптеку только изъ вѣжливости къ моему новому другу, который очевидно не давалъ себѣ отчета, что со мной происходитъ. А мнѣ становилось все хуже и хуже. Однажды я сказалъ:
— Знаете, докторъ, мнѣ почему то кажется, я умираю. Въ такихъ случаяхъ кажется принято приличія ради приглашать другихъ врачей на совѣщаніе. Докторъ согласился и въ тотъ же вечеръ очень поздно привезъ трехъ спеціалистовъ, пользовавшихся въ Москвѣ большой извѣстностью. Мнѣ имена «знаменитостей» ничего не говорили. Я слышалъ про нихъ впервые. Среди нихъ былъ хирургъ — профессоръ Березкинъ. Врачи меня осмотрѣли и сказали, что «если я переживу ночь», то сдѣлаютъ операцію и вѣроятно меня удастся спасти. Они укоризненно смотрѣли на моего лейбъ-медика, который не распозналъ стрептококовой ангины и Богъ знаетъ отъ чего меня лѣчилъ. А ее можно просто опредѣлить рукой на ощупь (гнойники въ мышцахъ шеи).
Врачи ушли, я забылся, заснулъ, и засыпая, думалъ — а вдругъ я во снѣ умру?
Березкинъ сдѣлалъ мнѣ операцію, вскрывъ гнойники, и къ обѣду я чувствовалъ себя уже настолько хорошо, что въ первый разъ за три-четыре недѣли могъ съѣсть какую то удивительную приготовленную Николаемъ кашу съ тертымъ рябчикомъ.
Дѣло быстро пошло на поправку. «Лейбъ медикъ» продолжалъ пріѣзжать, дѣлая перевязки оперированной шеи. Мы съ нимъ окончательно сблизились. Несмотря на то, что онъ едва не отправилъ меня на тотъ свѣтъ, я его очень полюбилъ. Это былъ С. С. Голоушевъ, эстетъ, критикъ, журналистъ, извѣстный въ литературѣ подъ псевдонимомъ «Сергѣй Глаголь». Онъ говорилъ интересно даже о медицинѣ и о болѣзняхъ, но только «говорилъ». Къ врачебному дѣлу онъ не питалъ никакого влеченія, выступалъ экспертомъ въ судѣ, т. е. опять таки говорилъ, и говорилъ всегда прекрасно. Онъ впрочемъ еще присутствовалъ при смертныхъ казняхъ. Былъ образцомъ русскаго человѣка, вѣчнымъ типомъ краснобая Рудина, абсолютно не способнаго на дѣйствія, а только — на словесныя сонаты. Профессію врача онъ выбралъ, двинутый вѣроятно какъ нибудь въ молодости случайностью въ сторону наименьшаго сопротивленія. Такъ часто въ Россіи выбирали свое призваніе — астрономъ оказывался членомъ суда, химикъ композиторомъ.
***
Пока я «выздоравливалъ» друзья мои, товарищи прокурора, собирались у меня по вечерамъ и играли въ карты. Я сидѣлъ съ перевязаннымъ горломъ на диванѣ и смотрѣлъ на игру въ карты, которыя ненавижу. Вечеромъ заѣзжалъ С. С. Голоушевъ дѣлать мнѣ перевязку. Онъ сдѣлался скоро у насъ всеобщимъ другомъ. Я его всегда представлялъ съ оттѣнкомъ нѣкоторой восторженности:
— Докторъ, который спасъ мнѣ жизнь. — Говорилъ это безъ всякой задней мысли и насмѣшки, а просто по русской привычкѣ говорить лишнія вещи.
Мнѣ безпорядочно разсказывали о томъ, что въ Москвѣ происходило въ то время, когда я метался въ бреду. Придя въ себя, я оказался въ полной революціи.
19 сентября забастовала типографія Сытина… изъ за знаковъ препинанія. Наборщики требовали оплаты и знаковъ препинанія наравнѣ съ буквами. Забастовало 50 типографій, бастовали пекаря. Къ 10 октября забастовка охватила весь московскій жел. дор. узелъ. За желѣзнодорожниками послѣдовали: почта, телеграфъ, фабрики, закрылись магазины, погасло электричество. Операцію, когда я умиралъ, оказалось нельзя было дѣлать вечеромъ уже потому, что не было свѣта. Въ Петербургѣ, говорили, совѣть рабочихъ депутатовъ и орудуетъ какой то Хрусталевъ-Носарь. Слухи шли о какомъ то Троцкомъ, о какомъ то Ленинѣ.
Я и мои товарищи не были встревожены положеніемъ. Насъ всѣхъ переполняла вѣра въ неистребимую государственную мощь Россіи, а революція казалась дѣтской болѣзнью, которой надо «непремѣнно» переболѣть, только нужно было во время перейти въ руки настоящихъ врачей, реформаторовъ-хирурговъ, ну такъ, какъ это со мной было, отъ «говоруна» Сергѣя Глаголя перейти къ «дѣлателю» хирургу Березкину.
17 октября я ждалъ къ обѣду Юшу. Онъ пришелъ и объявилъ, что Государь далъ «свободы» — вызвалъ въ Петергофъ Витте, подписалъ манифестъ и утвердилъ его докладъ.
Мы въ радостномъ волненіи обнялись и за обѣдомъ выпили шампанскаго. Черезъ день товарищи повезли меня, съ разѣшенія С. С. Голоушева въ «Прагу», гдѣ мы обѣдали въ отдѣльномъ кабинетѣ, потому что горло у меня было все еще перевязано. Почему то, какъ я помню, обѣдали въ полутьмѣ, электричество не горѣло.
Намъ тогда казалось, что все кончилось, а между тѣмъ, все только начиналось, и продолжается еще и теперь, въ 1932 году.
Нѣтъ больше Николы Мятлева, нѣть Юши Лопухина, первый, успѣвъ послѣ того занимать должность разсыльнаго («гарсонъ де бюро») въ парижскомъ банкѣ, лежитъ на кладбищѣ въ «Сенъ Женевьевъ де Буа», а Юша разорванъ разъяренной толпой въ 1919 г. на дворѣ орловской тюрьмы.
Николай Чебышёвъ.
Возрожденіе, № 2550, 26 мая 1932.
[1] Софійка — при совѣтахъ переименована в «Пушечную».
Views: 4