Авторъ. Въ концѣ декабря 1786 года, въ тринадцатый годъ царствованія Лудовика XѴI, былъ сдѣланъ шагъ вели­кой важности. Рѣшено было созвать собраніе нотаблей, нѣ­что въ родѣ собора именитыхъ людей. Въ составъ его вхо­дили принцы крови, приглашенные королемъ представители высшаго дворянства, духовенства, магистратуры, далѣе члены королевскаго совѣта (conseil du roi), депутаты отъ провинцій, гдѣ были сословныя собранія (paye d’états), купеческіе старши­ны (городскія головы, prévôts de marchands) Парижа и Ліона и меры двадцати двухъ другихъ городовъ изъ остальной Франціи (списокъ нотаблей см. Archives parlem. 1,182). Дѣло держалось въ секретѣ и было рѣшено неожиданно для всѣхъ (Bezenval, Мет. II, 204) въ совѣщаніи короля съ тремя ми­нистрами: Калономъ, хранителемъ печатей Мироменилемъ и министромъ иностранныхъ дѣлъ Верженомъ (de Vergennes). Другіе ближайшіе совѣтники короля узнали волю его въ за­сѣданіи совѣта депешъ (conseil des dépêches), изъ котораго должно было послѣдовать объявленіе о созывѣ. О тайнѣ не знали даже королева и близкія къ вей лица (Droz, 168). Ма­ло впечатлительный король подъ конецъ такъ увлекся мы­слію такого обращенія къ націи что на другой день послѣ объ­явленія въ совѣтѣ своего рѣшенія писалъ къ Калону: „я не спалъ эту ночь, но отъ удовольствія“. Немедленно разосла­ны были приглашенія и собраніе назначено на 29 января 1787 года. Подборъ членовъ былъ сдѣланъ тщательно и без­пристрастно. Калонъ, двигатель всего предпріятія, не устра­нилъ даже явныхъ своихъ враговъ, какъ архіепископа Ту­лузскаго Ломени де Бріена, своего будущаго преемника. Въ безпристрастіи выбора Калону отдавали справедливость даже его порицатели (Неккеръ De la révol franç., I, 22; Paris 1797). Члены за немногими исключеніями принадлежали къ двумъ высшимъ классамъ, дворянству и духовенству, къ послѣднему въ лицѣ высшихъ его представителей, вышедшихъ также изъ дворянскаго сословія. Собраніе не было выборнымъ, но го­сударственныя силы страны въ ихъ высшемъ элементѣ были представлены достаточно и внушительно: это были тѣ силы въ которыхъ монархическое начало должно было, казалось, найти наиболѣе прочную опору. И что же? Собраніе послужило не дѣлу укрѣпленія и возвышенія пошатнувшейся вла­сти, а дѣлу революціи; шагъ оказался роковымъ. Знамена­тельный фактъ заслуживающій внимательнаго разбора.

Пріятель. Король не спалъ ночь отъ удовольствія. Не­льзя не признать что въ этой идеѣ собрать именитыхъ лю­дей было не мало привлекательнаго. Не мудрено что Калону удалось прельстить короля мыслію созвать въ минуты затруд­неній лучшихъ людей страны и на нихъ опереться чтобы про­извести широкія реформы для блага народа. Положеніе дѣлъ было дѣйствительно трудное. Въ финансахъ значительный дефицитъ, авторитетъ власти въ паденіи, въ умахъ безпо­койство неспособное ничѣмъ удовлетвориться, породившее всеобщее критиканство. Надо же было что-нибудь предпри­нять! Какая мѣра могла бытъ дѣйствительнѣе собора лучшихъ людей? Еслибы собраніе оказалось на высотѣ своего призна­нія, овладѣло бы положеніемъ, вошло бы въ преобразователь­ные виды правительства, поддержало бы ихъ своимъ автори­тетомъ, сдѣлалось бы опорой монархіи,—ходъ событій могъ быть совсѣмъ иной. Получи мѣра успѣхъ,—она бы въ вѣкахъ прославлялась какъ актъ государственной мудрости. Успѣха не было, и мы зовемъ ее роковою ошибкой.

Авторъ. И мы правы. Одинъ и тотъ же актъ можетъ быть и дѣломъ мудрости, и ошибкой, смотря по условіямъ въ какихъ онъ предпринимается. Послѣ событія не трудно вы­яснить обстоятельства опредѣлившія его ходъ. Трудно разчитать ихъ предъ событіемъ. Тутъ-то и познается го­сударственный умъ. Былъ ли созывъ собора нотаблей удо­влетвореніемъ вѣрно угаданной дѣйствительной потребно­сти страны въ тѣ минуты? Въ общественномъ настроеніи было безпокойное чувство неудовлетворенности, но безъ созна­нія какихъ-либо практическихъ мѣръ способныхъ прекратить огульное порицаніе существующаго порядка. „Мнѣніе“ громко чего-то требовало, чего-то свободнаго, лучшаго, имѣющаго смѣнить безаппелляціонно негодный источникъ всего зла: су­ществующій порядокъ, но чего именно требовало, это остава­лось въ густомъ туманѣ отвлеченныхъ идей о естественныхъ правахъ человѣка, верховенствѣ націи, о свободныхъ учрежде­ніяхъ, истребленіи злоупотребленій и предразсудковъ и т. д.

Пріятель. Не въ родѣ ли того какъ у насъ по вопросу о „правовомъ порядкѣ“? Одному мерещится земскій соборъ именитыхъ людей отъ митрополита до крестьянина, другому собраніе выборныхъ людей отъ земствъ, третьему англійскій парламентъ, тому конвентъ гдѣ онъ засѣдаетъ, этому феде­рація, всѣмъ благодѣтельная конституція, улыбающаяся каж­дому пріятною улыбкой.

Авторъ. Общественный говоръ, хотя бы онъ громко за­являлъ себя какъ общественное мнѣніе, и интересы страны суть двѣ вещи далеко не совпадающія. Благо для страны когда интересы ея совпадаютъ съ ея общественнымъ мнѣні­емъ. Это плодотворные историческіе моменты подъема на­роднаго духа. Бываютъ, напротивъ, эпохи замутившагося об­щественнаго сознанія, разнородныхъ требованій не считаю­щихся съ дѣйствительностію, въ дѣйствительности неосу­ществимыхъ, но пораждающихъ за то отрицаніе всего суще­ствующаго въ дѣйствительности какъ подлежащаго смѣнѣ. Общество является потерявшимъ голову. Если при этомъ теряетъ голову и правительство, то исходъ одинъ — рево­люціонное крушеніе.

Чѣмъ характеризовалась эпоха созванія нотаблей? Государ­ство находилось въ состояніи скрытой анархіи, чрезъ два го­да поразительно обнаружившейся явными признаками такъ хорошо описанными Теномъ: anarchie spontanée. При неограниченномъ правленіи и крайней административной центра­лизаціи, власти на дѣлѣ не было. Правительство дѣйствовало въ разбродъ, безъ системы. Произволу управляющихъ от­вѣчалъ произволъ управляемыхъ. Правительство въ борьбѣ съ парламентами то пассовало, то прибѣгало къ крутымъ мѣ­рамъ, до конца недоводимымъ. Въ позднѣйшее время, въ эпоху Наполеона III, во французскихъ законахъ о печати говорилось о преслѣдованіи за возбужденіе „ненависти и презрѣнія къ правительству“. Меня какъ-то коробило это выраженіе, казавшееся черезчуръ откровеннымъ со стороны правительства, долженствовавшаго, казалось бы, не допускать и мысли о возможности презрѣнія къ нему. Не изъ эпохи ли предреволюціоннаго паденія власти пришла эта идея? Прави­тельство поставившее себя одинаково противъ оппозиціи, сдѣлавшейся мало-по-малу всеобщею, дѣйствительно было въ презрѣніи. Презрѣніе это у однихъ боролось съ завѣ­щанною преданіемъ преданностію королю, у другихъ — бо­лѣе или менѣе переходило въ ненависть. Еслибы могло подняться достоинство власти, Франція была бы спа­сена отъ революціи. Оно поднялось послѣ страшныхъ бѣд­ствій, когда на изящныя лиліи древняго трона королей сту­пила одѣтая въ ботфорту нога полководца захватившаго власть. Чѣмъ болѣе вглядываюсь въ событія, тѣмъ болѣе убѣждаюсь что революція во Франціи не была явленіемъ исторической необходимости. Она стала необходимостью съ момента роковаго шага 1787 года. Обычный выводъ необ­ходимости революціи изъ свойствъ стараго порядка вещей есть система прилаженная къ событіямъ. Если требуется отыскать виновника совершившагося, то виновникъ этотъ правительственныя мѣропріятія. Можно прослѣдитъ шагъ за шагомъ какъ правительство дѣлало революцію, роняя власть изъ рукъ. Это паденіе съ минуты созыва нотаблей стало уже дѣйствительно роковымъ.

Починъ въ дѣлѣ созванія нотаблей принадлежитъ Калону. Если бытъ первымъ виновникомъ Французской революціи естъ честь, то честь эта должна принадлежать этому министру. Въ послѣдствіи, въ сочиненіи О современномъ и будущемъ положеніи Франціи (De l’état de la France présent et à venir) изданномъ въ 1790 году въ Лондонѣ (послѣ паденія сво­его Калонъ переселился на житье въ Англію), разбирая дѣйствія Конститюанты и вѣрно предвидя грозившія странѣ бѣдствія, онъ съ горечью, но и не безъ оттѣнка гор­дости вспоминалъ что первый двинулъ Францію на путь переворота. „Еслибы не имѣлъ я, пишетъ онъ (préface, 2), важнаго личнаго повода съ участіемъ слѣдитъ за событія­ми, которыхъ быть-можетъ буду сочтенъ первою причиной, такъ какъ я побудилъ возобновитъ національныя собранія, то достаточно быть Французомъ по рожденію чтобы быть глубоко взволнованнымъ и постоянно заниматься этими со­бытіями“. Въ февралѣ 1787 году Калонъ написалъ обширное письмо къ королю, изданное также въ Лондонѣ (Lettre ad­ressée au Roi par M. de Calonne, le 9 février 1789). Въ кон­цѣ этого любопытнаго письма онъ говоритъ: „не могу не признать что я возродилъ идею о національныхъ собраніяхъ и былъ первою причиной ихъ возвращенія“.

Пріятель. Это впрочемъ не пріобрѣло ему милости со стороны историковъ, приверженцевъ революціи. За нимъ осталось имя министра хищника и расточителя, разстроивша­го финансы Франціи легкомысленными операціями. Ему противополагаютъ честность и экономію заклятаго врага его, Неккера.

Авторъ. Преувеличенно дурная репутація Калона есть историческая несправедливость, какъ и преувеличенное вос­хваленіе Неккера: печальное свидѣтельство что популярничаньемъ и умѣньемъ составить кружекъ приверженцевъ пріобрѣтается не только восхваленіе при жизни, но и при­страстіе на судѣ исторіи. Историкъ, имѣя предъ глаза­ми неумолкаемыя похвалы или порицанія современниковъ, невольно и самъ становится ихъ отголоскомъ, и прогляды­ваетъ чѣмъ были куплены похвалы и изъ какого источника вышли порицанія. Калонъ вовсе не былъ хищникомъ какъ обвиняли его враги; удалившись отъ дѣлъ, онъ оказался не имѣющимъ состоянія и получилъ средства къ жизни лишь благодаря женитьбѣ на богатой вдовѣ (Biographie Universelle). Человѣкъ безспорно талантливый, увлекательный въ обра­щеніи, чаровавшій женщинъ, игрокъ въ политикѣ, со вспышками вдохновенія и труда, съ небрежностью и лѣнью свойственными артистическимъ натурамъ, онъ былъ роко­вымъ человѣкомъ для предреволюціонной Франціи. Ловкость и отвага были недостаточны тамъ гдѣ требовались или гені­альность, или высокая нравственная сила. Но онѣ были до­статочны чтобы двинуть страну на путь революціи. Веберъ въ своихъ Мемуарахъ (I, 151) такъ характеризуетъ Калона „Всѣ безпристрастные люди отдавали ему справедливость въ разнообразныхъ административныхъ позваніяхъ и при­знавали что онъ обладаетъ умомъ плодовитымъ въ изобрѣ­теніи путей, замѣчательною легкостію пониманія, работы, слова; личнымъ безкорыстіемъ, то-есть честолюбіемъ безъ алчности. Въ способѣ вести дѣла, онъ отличался благо­родствомъ, пріятностію, гладкостью. Его самоувѣренность доходила до небреженія, и тутъ начиналась опасность. Онъ обладалъ сильнымъ желаніемъ нравиться, что дѣла­ло для него всякій отказъ труднымъ, и воображеніемъ безъ границъ, заставлявшимъ его вѣрить неосуществимымъ надеж­дамъ“. Онъ всегда игралъ игру, и его политика была одна изъ формъ политики обмана. Это была впрочемъ еще наименѣе подлежащая осужденію форма этой пагубной политики, ибо пользовавшійся ею самъ увлекался своими иллюзіями, желалъ добра своей странѣ и былъ все-таки вѣрнымъ слугой короля.

Что побудило Калона предложить созваніе нотаблей, о ко­торомъ никто въ то время не думалъ? Игра имѣла такой расчетъ. Каловъ задумалъ широкій планъ реформъ, имѣвшій, съ одной стороны, удовлетворить либеральнымъ идеямъ вре­мени, съ другой покрыть значительный дефицитъ, невѣдо­мый публикѣ, составлявшій государственную тайну и самая цифра котораго при тогдашнемъ счетоводствѣ не могла быть точно опредѣлена, и возстановить порядокъ въ финансахъ разстроенныхъ Американскою войной, многочисленными пред­пріятіями и системой финансовой игры, давшей въ началѣ блестящіе результаты, во въ концѣ грозившей банкротствомъ. Какъ было провести этотъ планъ? Надлежало ждать сильнаго противодѣйствія парламентовъ, находившихся въ постоян­ной борьбѣ съ правительственными мѣрами. На соглаше­ніе съ парламентами для Калона не было никакой надежды. Еще въ свѣжей памяти было столкновеніе по случаю займа въ концѣ 1785 года, когда Калонъ одержалъ верхъ и побудилъ короля обратиться къ призваннымъ въ Версаль представи­телямъ парижскаго парламента со словами: „знайте что я доволенъ моимъ генералъ-контролеромъ и не потерплю чтобы возбужденіемъ неосновательнаго безпокойства мнѣ мѣшали въ исполненіи плановъ направленныхъ ко благу моего государ­ства и облегченію моихъ подданныхъ“. Теперь, когда опасе­нія надлежало призвать основательными, Калонъ задумалъ мѣру которая шла бы на встрѣчу либеральнымъ вожделѣні­ямъ общественнаго мнѣнія, сдѣлала бы планъ министра и пра­вительства популярнымъ и побѣдила бы сопротивленіе пар­ламентовъ. Мѣра эта—созваніе нотаблей. Въ обществѣ хо­дило не мало толковъ о представительствѣ и участіи націи въ правленіи, о парламентѣ по англійскому образцу, объ амери­канской конституціи, но все это были неясныя теоретическія представленія, не сложившіяся въ форму обращеннаго къ правительству практическаго требованія или хотя желанія. Тамъ и сямъ говорилось о собраніи государственныхъ сосло­вій (états généraux), какъ формѣ представительства имѣющей историческіе корни во Франціи; слово упоминалось въ пред­ставленіяхъ нѣкоторыхъ провинціальныхъ парламентовъ. Но всякій звалъ что отмѣна этого рода собраній требова­лась установленіемъ неограниченной монархіи послѣд­нихъ столѣтій. Это было бы шагомъ наперекоръ всѣмъ пре­даніямъ завѣщаннымъ Лудовику XѴI его предшественниками и едва ли кому приходило въ голову чтобы король собствен­нымъ движеніемъ могъ рѣшиться на такой шагъ. Дѣйстви­тельно, Лудовикъ XѴI былъ, казалось, еще безконечно далекъ отъ этой мысли и склонить его на такое собраніе было бы невозможно. Калонъ нашелъ переходный мостъ въ собраніи нотаблей.

Въ Письмѣ къ королю Калонъ припоминаетъ Лудовику XѴI какъ склонялъ его къ собранію нотаблей, о которомъ ни­кто не думалъ. „Любитъ часто вступать въ отеческія совѣща­нія съ подданными, стягивающія узы привязанности и укрѣп­ляющія узы повиновенія, что могло быть достойнѣе добро­ты вашего сердца! Такъ дѣлалъ Лудовикъ XII, такъ дѣлалъ Генрихъ IѴ, и они заслужили обожаніе націи подчиненной ихъ законамъ. Вы знаете, государь, что таковъ всегда былъ мой языкъ, что я такъ говорилъ вамъ склоняя васъ собрать нотаб­лей, когда такія собранія было потеряны изъ виду“ (Lettre, 49). Еще полнѣе въ другомъ мѣстѣ письма (73) высказываетъ Ка­ловъ что возобновленіе національныхъ собраній было дѣломъ правительства не вынужденнаго къ тому обстоятельствами. „Вы не были, государь, вынуждены созывать собраніе сословныхъ представителей (assemblée des états généraux), хотя такое собраніе само по себѣ и казалось мнѣ желательнымъ когда я предложилъ вамъ только собраніе нотаблей. Я думалъ тогда что этого перваго шага будетъ достаточно. И его было бы достаточно еслибы планъ принятый вашимъ величествомъ былъ исполненъ въ цѣлости. Безъ сомнѣнія было бы пред­почтительнѣе еслибы возрожденію великихъ національныхъ собраній въ собственномъ смыслѣ предшествовало возста­новленіе финансовъ помощію преобразованія вредныхъ при­вилегій, осуществленіе экономическихъ сокращеній рѣшен­ныхъ вашимъ величествомъ и окончательное устройство про­винціальныхъ собраній во всемъ королевствѣ. Нельзя было бы подумать что возвращеніе собраній есть слѣдствіе необходи­мости“. Неисполненный въ цѣлости планъ былъ именно тою опасною игрой въ которой Каловъ рискованно надѣялся вы­играть и съ помощію собранія нотаблей вывести государствен­ный корабль въ открытое море, ловко обойдя подводныя скалы. Вопреки рискованному расчету, корабль, въ силу естественной необходимости, вошелъ въ водоворотъ.

Есть два любопытные документа разъясняющіе практиче­скія побужденія руководившія Калономъ когда онъ предлагалъ собраніе нотаблей. Это два секретныя донесенія представлен­ныя имъ королю предъ созывомъ. Ихъ можно найти въ книгѣ Soulavie, Мémoires du règne de Louis XѴI (T. ѴI, 120, Paris, 1801). Въ первомъ изъ нихъ читаемъ такое замѣчательное признаніе министра въ рукахъ котораго были главныя нити управленія: „Надо сознаться, государь, что Франція въ настоя­щую минуту поддерживается въ вѣкоторомъ родѣ искусствен­ными средствами (ne sе soutient en ce moment que par une espèce d’artifice). Еслибы замѣняющая дѣйствительность иллю­зія и довѣріе нераздѣльное нынѣ съ личнымъ составомъ (упра­вленія) вдругъ исчезли—что бы тогда дѣлать съ каждогод­нымъ дефицитомъ во сто милліоновъ ливровъ?“ Якорь спа­сенія отъ банкротства, какимъ пугалъ онъ короля, министръ указывалъ въ своихъ широко задуманныхъ планахъ, для осу­ществленія которыхъ прежде всего требовалось побѣдить не­избѣжное сопротивленіе парламентовъ. Что собраніе нотаблей охотно явится въ придуманной для него министромъ парад­ной роли націи ободряющей и поддерживающей мѣропріятія правительства, въ этомъ отважный Калонъ повидимому не со­мнѣвался и ва этомъ камнѣ строилъ свои надежды. „Планъ правительства, говоритъ онъ во второмъ мемуарѣ, долженъ быть представленъ въ формѣ наиболѣе способной оградить его ото всякаго замедленія и придать ему непоколебимую силу голосомъ всей націи. Только собраніе нотаблей можетъ исполнить такую цѣль. Это единственное средство предупредить всякое сопротивленіе парламентовъ, внушительно подѣйствовать на претензіи духовенства и такъ укрѣпить общественное мнѣніе что частный интересъ не осмѣлится поднять голосъ противъ непререкаемаго свидѣтельства общаго интереса“. Нотаблей такимъ образомъ имѣлось въ виду созвать не для серіознаго участія въ рѣшеніи трудныхъ вопросовъ, а чтобы служить ширмой для проведенія рѣшеній уже условленныхъ между министромъ и королемъ.

Пріятель. Не такъ дѣйствовалъ Генрихъ IѴ когда обстоятельства побудили его въ 1596 году, въ эпоху труд­наго финансоваго положенія, собрать нотаблей. „Я собралъ васъ, говорилъ король, не для того чтобъ обязать васъ слѣпо одобрить то чего я желаю. Я собралъ васъ чтобы получить ваши совѣты, повѣрить имъ, послѣдовать имъ, сло­вомъ, чтобъ отдать себя подъ вашу опеку. Не пристало такое желаніе королю съ сѣдою бородой и побѣдоносному какъ я. Но любовь какую чувствую къ моимъ подданнымъ и крайнее желаніе охранитъ мое государство заставляютъ меня все находить легкимъ и почетнымъ“. Эти слова не безъ искусства эксплуатируются въ статьѣ Энциклопедіи XVIII вѣка: „Autorité“.

Авторъ. Великій король могъ вести такую рѣчь не роняя своей власти. Это былъ тотъ же король который въ эпоху утвержденія Нантскаго эдикта, встрѣтивъ противодѣйствіе со стороны парламента, духовенства и университета, на пред­ставленіе парламента твердо отвѣтилъ: „противящіеся эдикту хотятъ чтобы была война. Я объявлю ее завтра, но не поведу, а ихъ пошлю вести ее. Я выдалъ эдиктъ, хочу чтобъ онъ соблюдался. Моя воля будетъ его оправданіемъ. Пови­нующееся государство не спрашиваетъ резоновъ отъ госу­даря. Я король. Говорю вамъ какъ король. Требую повино­венія“. И искреннее желаніе имѣть отъ собранія 1596 года полезныя указанія не помѣшало Генриху IѴ сохранить пол­ную свободу дѣйствій и, когда поданные совѣты оказались не практическими, послѣдовать указаніямъ великаго Сюлли. Но можно ли было при безпомощномъ Лудовикѣ XѴI успокоивать себя мечтаніемъ что нотабли примутъ намѣченную имъ министромъ пассивную роль, и собраніе послужитъ къ укрѣ­пленію королевской власти, а не будетъ шагомъ къ отреченію отъ нея? Свободное обращеніе къ поддержкѣ націи весьма скоро созналось какъ вынужденное обстоятельствами при­званіе правительства въ ничтожествѣ и неумѣлости. „Ничего сдѣлать не можемъ и не умѣемъ: помогите“. Отвѣтъ исторіи не замедлилъ: „Не умѣете, ступайте прочь, передайте дѣло другимъ“. Другіе нашлись; но новые дѣльцы оказались хуже прежнихъ. Настоящихъ ищутъ до сихъ поръ…

Пріятель. Но еслибы въ собраніи нотаблей нашлось довольно патріотизма и государственной мудрости чтобы помочь королю, вывести финансы изъ разстройства и дать трону настоящихъ совѣтниковъ, не было ли бы дѣло спасено и государственная власть поднята на новую высоту?

Авторъ. Вернусь къ этому вопросу когда коснемся раз­бора силъ дѣйствовавшихъ въ собраніи нотаблей.

Отсутствіе внутренней правды въ дѣлѣ не замедлило ска­заться. Государственные интересы отошли на задній планъ, дѣйствующими пружинами явились личные и сословные интересы. Задачей собранія призваннаго поддержать прави­тельство въ его мѣропріятіяхъ сдѣлалась ожесточенная борьба съ этимъ самымъ правительствомъ въ лицѣ министра затя­нувшаго короля въ свое предпріятіе. Расчетъ на поддержку нотаблей оказался громадною ошибкой.

Пріятель. Надо призваться что иллюзіей оказался и расчетъ та поддержку общественнаго мнѣнія. Въ легкомыс­ленномъ обществѣ серіознѣйшее дѣло двинутое министромъ…

Авторъ. Которому, ве забудь, враги успѣли сдѣлать, и не совсѣмъ безосновательно, репутацію политическаго шар­латана.

Пріятель. …встрѣтило тысячи насмѣшекъ (Grimm, ѴI, 157). Появилось объявленіе прибитое къ дверямъ жилища Ка­лона: „большая труппа г. Калона дастъ сего 29 января 1787 года первое представленіе піесъ: Обманчивая наружность, Долги и Промахи“. Было прибавлено: если актеры запнутся въ роли, авторъ берется подсказывать. Острили что самое любопытное въ предстояще» собраніи будетъ рѣчь герцога Шабо объ экономіи, переведенная на французскій герцогомъ Лавалемъ (герцогъ Шабе славился расточительностію, а Лавалъ — оригинальнымъ жаргономъ всѣхъ потѣшавшимъ, такъ какъ у него идеи и ихъ выраженіе никогда не были въ согласіи). Одинъ знакомый герцогини Д’Аквиль писалъ къ ней: что думаете вы о собраніи нотаблей? Она отвѣчала стихомъ изъ піесы La fausse magie:

Moi, je n’augure рas bien
D’un choix qui n’est pas le mien.

Въ Версалѣ на городскою театрѣ давали, въ присутствіи королевы, оперу Паезіэлло Roi Théodore. Когда король въ піесѣ говорилъ о затрудненіяхъ въ какихъ находится, изъ партера раздало громкій голосъ: „что же вы не соберете нотаблей“. Королева приказала не преслѣдовать кричавшаго. Былъ пере­печатанъ протоколъ собранія нотаблей въ 1626 году при Лудовикѣ XIII. Много смѣялись надъ пышнымъ краснорѣчі­емъ тогдашняго хранителя печатей Маривьяна въ длинномъ сравненіи уподоблявшаго (Arch. parlem. I,75) головы короля и его совѣтниковъ головѣ статуи Мемнона звучавшей подъ лу­чами небеснаго свѣта; но не знаю обратили ли достаточно вниманія на замѣчательную рѣчь Ришелье, въ которой онъ совѣтовалъ „поменьше словъ и больше дѣла“, и пояснялъ что для поднятія государственнаго благосостоянія требуется не обиліе указовъ, а ихъ дѣйствительное исполненіе. Гриммъ впрочемъ отдаетъ справедливость этой рѣчи великаго госу­дарственнаго человѣка.

Чтобы привлечь умы, изъ правительственныхъ сферъ рас­пространялась въ публикѣ замѣтка (la note) пояснявшая зна­ченіе созыва нотаблей (Гриммъ, Correap. IV, 156). „Собраніе нотаблей не созывавшихся въ теченіе почти двухъ вѣковъ будетъ событіемъ великаго интереса для Франціи. Король созываетъ ихъ не для того чтобы получить чрезъ нихъ де­нежную помощь. Напротивъ, онъ дѣйствуетъ какъ благодѣ­тельный отецъ желающій посовѣтоваться со своимъ наро­домъ о мудромъ и обширномъ планѣ долженствующемъ облагодѣять націю. Основныя положенія плана суть: 1) сложеніе болѣе пятидесяти милліоновъ ливровъ податей съ бѣднѣйшаго класса, 2) болѣе равномѣрное распредѣленіе на­логовъ, 3) большое сокращеніе издержекъ взиманія, 4) уни­чтоженіе безчисленныхъ препятствій и частныхъ правъ коими усѣяна страна, а также значительное улучшеніе въ соляномъ налогѣ. Собраніе утвердитъ національною санкціей государ­ственный долгъ. Таблица которая будетъ предъявлена собра­нію предложитъ уравновѣшеніе прихода и расхода, хотя въ послѣдній будутъ включены шестьдесятъ милліоновъ ежегодной уплаты, каковой чрезъ двадцать лѣтъ уже не будетъ, а также пожизненныя ренты, погасимыя на по­добную же сумму въ тотъ же срокъ времени. Событіе будетъ одномъ изъ прекраснѣйшихъ о трогательнѣйшихъ въ нынѣшнее царствованіе и покажетъ мудрость и превосход­ство нынѣшняго министра финансовъ“. Сомнительно чтобы такое офиціозное восхваленіе произвело какое-нибудь дѣй­ствіе.

Наиболѣе сочувствія принятой мѣрѣ обнаруживали люди которыхъ по нынѣшней терминологіи надлежало бы назвать умѣренно-либеральными. Эти искренно привѣтствовали шагъ сдѣланный королемъ и вѣрили что собраніе именитыхъ лю­дей выведетъ страну изъ затрудненій.

За границей люди находившіеся подъ вліяніемъ француз­скихъ писателей, тогда столь распространеннымъ, также сочувственно отнеслись къ созыву нотаблей, какъ къ мѣрѣ великодушной и либеральной. Сегюръ, находившійся тогда посланникомъ въ Россіи и получившій въ Кіевѣ извѣ­стіе о рѣшеніи короля, пишетъ въ Запискахъ своихъ (III, 71) что императрица Екатерина выразила по этому по­воду большое свое удовольствіе, говорила о собраніи но­таблей съ энтузіазмомъ и видѣла въ этомъ собраніи вѣр­ный залогъ возстановленія финансовъ и укрѣпленія го­сударственнаго порядка. „Не могу“, сказала она, „прибрать достаточно похвалъ для молодаго короля становящагося въ сердцѣ Французовъ достойнымъ соперникомъ Генриха IѴ“. „Всѣ иностранцы находившіеся въ Кіевѣ, къ какой бы націи ни принадлежали, поздравляли меня съ собы­тіемъ“, говоритъ Сегюръ, и cо своей стороны прибавляетъ: „счастливые дни, уже не вернувшіеся! сколько благороднѣй­шихъ иллюзій увлекали насъ въ это время неопытности“! За­мѣчательно что отецъ Сегюра, военный министръ, смотрѣлъ на событіе совсѣмъ иными глазами и не сочувствовалъ увлече­нію сына. „Я раздѣлялъ искренно, говоритъ по этому пово­ду Сегюръ-сынъ, блестящія надежды большинства людей мо­его времени и почти понять не могъ мрачныхъ предчувствій какія это знаменитое собраніе нотаблей внушало, казалось, моему отцу. Въ письмахъ своихъ онъ только и говорилъ что о грядущихъ бѣдствіяхъ которыхъ надо страшиться и объ об­щемъ разстройствѣ сдѣлавшемся почти неизбѣжнымъ. „Когда король, писалъ онъ мнѣ, спросилъ мое мнѣніе о совѣтуемомъ ему собраніи нотаблей, я умолялъ его взвѣсить послѣдствія такого рѣшенія, ибо въ настоящее время, когда всѣ умы въ такомъ броженіи, собраніе нотаблей должно сдѣлаться лишь зародышемъ собранія сословныхъ представителей (n’être que de la graine d’états généraux). A кто можетъ исчислить теперь всѣ послѣдствія которыя отъ него произойдутъ“. Событія оправдали предсказанія стараго мини­стра, но мнѣ тогда казались они продиктованными духомъ рутины и предразсудковъ, опасающимся всякаго нововведенія даже полезнѣйшаго“.

Не одинъ старый министръ имѣлъ опасенія. Въ письмѣ барона Безанваля къ Сегюру-сыну, помѣченномъ 6 марта 1783 года, читаемъ интересныя сужденія на ту же тему (Besenval, Mémoires, II, 204). „Не трудно было, пишетъ онъ, проникнуть что побудило прибѣгнуть къ собранію нотаблей. Этимъ средствомъ надѣялись оградить себя отъ сопротивле­нія парламентовъ всегда противодѣйствовавшихъ желаніямъ двора и лично ненавидѣвшихъ Калона. Хотѣли заставить ихъ сдаться предъ санкціей нотаблей, которую надѣялись легко получить. „Расчетъ былъ столь же ошибоченъ, какъ дурно задуманъ. Легко было предвидѣть что парламенты обопрутся на мнѣніе нотаблей если оно будетъ согласно съ ихъ образомъ мыслей, и не признаютъ его если рѣшеніе нотаблей будетъ противъ нихъ, ссылаясь что нотабли не снабжены никакими полномочіями провинцій или обществъ. Созванные непо­средственно королемъ, они въ сущности должны разсма­триваться какъ расширеніе королевскаго совѣта. Расчетъ былъ слѣдовательно невѣренъ въ этомъ отношеніи. Кромѣ того, собраніе нотаблей всегда опасная вещь въ странѣ такой какъ Франція, гдѣ все есть обычай и преданіе, гдѣ никогда не было никакого кореннаго закона доподлинно установленнаго и сохранившагося (authentiquement établie et conservée). Въ архивахъ находятся только хартіи и жалованныя грамоты разныхъ королей то въ собственную выгоду, то въ выгоду подданныхъ, смотря по обстоятельствамъ и степени власти какою короли обладали. Хартіи эти противорѣчатъ однѣ дру­гимъ. Присоедините къ неопредѣленности началъ невѣжество дворянства относительно администраціи, злоупотребленіе ка­кое духовенство и судейское сословіе могутъ сдѣлать изъ своего образованія; духъ независимости и желаніе участво­вать въ правительствѣ, внесенныя философами и заимство­ваніемъ англійскихъ нравовъ. Прибавьте могущество лич­ныхъ интригъ и власть какую суетность имѣетъ надъ французскими головами, и не трудно постичь чего надлежитъ ждать отъ собранія нотаблей. Виконтъ Сегюръ, вашъ братъ, забавляющійся сложеніемъ остротъ надъ дѣлами вмѣсто того чтобы въ нихъ участвовать, можетъ-быть правъ сказавъ что король, созвавъ нотаблей, подалъ въ omcmaвкy (avait donné sа démission)“.

Авторъ. Отзывъ Сегюровъ заслуживаетъ всякаго вниманія. Собраніе нотаблей при тогдашнемъ настроеніи не могло быть ничѣмъ инымъ какъ первымъ шагомъ къ собранію выборныхъ представителей, быть, какъ выразился Сегюръ-министръ, „зерномъ собранія сословныхъ представителей“, совершившаго революцію. При возбужденномъ и неспокойномъ состояніи „мнѣнія“, когда все куда-то стремилось, не давая ясна­го отчета куда именно, могло ли его удовлетворить со­званіе нотаблей изъ высшихъ классовъ съ совѣщатель­нымъ голосомъ, „имѣющее, какъ выражается г-жа Сталь (Consid. sur la rév. franç, Oeuvres, XII, 121. Paris, 1820), одно право высказывать королю свои мнѣнія на вопросы ка­кіе министры сочтутъ удобнымъ имъ предложить“. „Ни­чего, продолжаетъ г-жа Сталь, нельзя было неудачнѣе приду­мать въ эпоху когда умы были такъ возбуждены какъ это собраніе людей которыхъ все дѣло ограничивается тѣмъ чтобы говорить. Мнѣніе возбуждается тѣмъ болѣе что ему не дается исхода“. Такъ въ ту эпоху, нѣтъ сомнѣнія, раз­суждало огромное большинство. Но исходъ мнѣнію былъ именно данъ. Правительство, хотя и съ особымъ расче- томъ, но вмѣстѣ и въ удовлетвореніе мнѣнія, устроило само, въ той ли другой ли формѣ, національное собраніе не вы­зывавшееся необходимостію минуты. Вступивъ на этотъ путь удовлетворенія мнѣнію, остановиться было уже нельзя. Между тѣмъ требовалось не то что удовлетвореніе мнѣнія; требова­лось овладѣть этимъ мнѣніемъ. На это у правительства не достало способности и силы. Ближайшею задачей было выйти побѣдителемъ изъ борьбы съ парламентами, устроить земство и заняться улучшеніемъ финансоваго положенія. Съ этими нелегкими задачами правительство оказалось неспособнымъ справиться и отдало страну на волю всѣхъ вѣтровъ. Хлопоты объ удовлетвореніи „мнѣнія“ въ такую эпоху когда власть поколебалась, это означало безсиліе, и не могло не считаться какъ уступка, первая уступка, необходимо ведущая за собою вторую. Обращается правительство къ націи, созываетъ соборъ лучшихъ людей. Тотчасъ раждается требованіе, зачѣмъ созывъ происходитъ не по выбору самой націи. Это де не истинные представители. Съ такимъ представительствомъ стыдно де идти на сравненіе съ англійскимъ парламентомъ. Громче и громче становится рѣчь, обращающаяся наконецъ въ общій кликъ о созваніи выборныхъ чиновъ. Уступаетъ прави­тельство. Созываются чины. Удовлетворяется ли этимъ „мнѣ­ніе“? Напротивъ, требованія растутъ. Прежняя сословная форма подобныхъ собраній должна де быть отмѣнена. Собраніе чиновъ обращается въ національное собраніе съ задачей дать странѣ конституцію. Предлагается конституція по образцу англійской. „Мнѣніе“ ее отвергаетъ какъ неудовлетворитель­ную и недостаточную. Дѣло кончается полнымъ перемѣще­ніемъ власти, республикой, конвентомъ и терроромъ…

Русскій Вѣстникъ, 1881.

Views: 2

Авторъ. Послѣ вчерашней бесѣды нашей я перелистовалъ два сочиненія Руссо гдѣ изложены его политическія идеи. Одно изъ нихъ есть разсужденіе на тему Дижонской Академіи. Академія эта предложила на премію вопросъ: „Какъ произошло неравенство между людьми и уполномочиваетъ ли къ нему естественный законъ?“ (Quelle est l’origine de l’inégalité parmi les hommes et si elle est autorisée par la loi naturelle). Руссо отвѣчалъ Разсужденіемъ о происхожденіи и основаніяхъ неравенства между людьми (Discours sur l’origine et les fondements de l’inégalité parmi les hommes). Дѣло идетъ о происхожденіи явленія; казалось бы авторъ прежде всего обратится къ исторіи, къ фактамъ прошедшаго. Ничуть не бывало. Исторія и факты совершенно устраняются. „Начнемъ съ того, говоритъ Руссо, что устранимъ всѣ факты, такъ какъ они не касаются вопроса. Не надо принимать изслѣдованія въ какія войдемъ относительно занимающаго насъ вопроса за историческія истины, ихъ надлежитъ разсматривать только какъ разсужденія гипотетическія и условныя, болѣе способныя освѣтить природу вещей, чѣмъ показать ихъ дѣйствительное происхожденіе; совершенно подобныя тѣмъ какія физики ежедневно дѣлаютъ относительно образованія міра.“

Пріятель. Послѣдняя фраза, мнѣ кажется, показываетъ что Руссо хотѣлъ по отношенію къ исторіи человѣчества явиться своего рода Декартомъ. Осторожный философъ, обращаясь къ исторіи мірозданія, выразилъ гипотезу о которой поспѣшилъ заявить что она не есть истинная исторія міра, который былъ созданъ разомъ, но исторія гипотетическая, возможная, какая имѣла бы мѣсто еслибы Создатель избралъ путь постепенности, и польза которой именно въ томъ что она способна „освѣтить натуру вещей“.

Авторъ. Твоя догадка совершенно подтверждается словами слѣдующими за приведенною фразой. „Религія, говоритъ Руссо, предписываетъ намъ вѣрить что Богъ непосредственно послѣ созданія вывелъ уже людей изъ естественнаго состоянія и они не равны потому что такова Его воля; но религія не воспрещаетъ намъ дѣлать предположенія выведенныя единственно изъ природы человѣка и существъ его окружающихъ, относительно того чѣмъ могъ бы сдѣлаться родъ человѣческій еслибы былъ предоставленъ самому себѣ.“ Предметъ свой, „интересующій человѣка вообще“, авторъ сбирается изложить „забывая о мѣстѣ и времени“ и какъ бы имѣя „слушателемъ родъ человѣческій“. „О человѣкъ, восклицаетъ онъ, къ какой бы странѣ ты ни принадлежалъ, какія бы ни были твои мнѣнія,— слушай! Вотъ твоя исторія какъ мнилъ я ее читать не въ книгахъ писанныхъ подобными тебѣ, — они лжецы, а въ природѣ, никогда не лгущей“. Итакъ исторія отброшена, разбирается нѣкоторый отвлеченный человѣкъ въ его естественномъ состояніи, которое получается если отъ современнаго человѣка отвлечь все что можно считать въ немъ искусственно порожденнымъ общественною жизнью и тою же отброшенною исторіей. Требуется, выходя отъ основныхъ, якобы естественныхъ качествъ этого овлеченнаго человѣка, построить общественную и государственную жизнь на началахъ разума.

Построеніемъ этимъ Руссо занимается въ Общественномъ Контрактѣ (Du Contrat social ou principes du droit politique, par J. J. Rousseau, citoyen de Genève). Трактатъ этотъ долженъ былъ составить часть еще обширнѣйшаго сочиненія, отъ исполненія котораго авторъ отказался. Прочтемъ нѣкоторыя мѣста Контракта. Вотъ напримѣръ начало первой главы: „Человѣкъ рожденъ свободнымъ, и повсюду находится въ цѣляхъ. Кто мнитъ себя быть господиномъ другихъ, тотъ бываетъ столько же рабомъ какъ и они. Какъ сдѣлалась такая перемѣна? Не знаю. Что можетъ сдѣлать ее законною? Полагаю, могу разрѣшить этотъ вопросъ. Еслибъ я разсматривалъ только силу и производимое ею дѣйствіе, я сказалъ бы: когда народъ вынужденъ повиноваться и повинуется, онъ поступаетъ хорошо. Какъ скоро можетъ стряхнуть съ себя иго и сбрасываетъ его — поступаетъ еще лучше. Ибо возвращая себѣ свободу тѣмъ же правомъ какимъ она у него отнята, онъ имѣетъ основаніе возвратить ее себѣ, или не было основанія ее отнять у него. Но общественный порядокъ есть святое право, служащее основаніемъ всѣмъ другимъ. Между тѣмъ право это не проистекаетъ изъ природы; оно основано на условіяхъ. Требуется знать какія это условія“.

„Повинуйтесь властямъ (obéissez aux puissances). Если это значитъ уступайте силѣ, предписаніе хорошо, но излишне: можно ручаться что оно нарушено не будетъ. Всякая власть исходитъ отъ Бога. Согласенъ, но и всякая болѣзнь оттуда Же-исходитъ. Значитъ ли что запрещено призывать врача? Разбойникъ нападаетъ на меня въ лѣсу; мало что я вынужденъ силою отдать кошелекъ, но если могу его укрыть, обязанъ ли я по совѣсти его отдать? Ибо и пистолетъ наконецъ есть власть. (Ch. III).

„Требуется найти такую форму ассоціаціи которая бы защищала и охраняла всею общею силой личность и имущество каждаго ея члена, и чрезъ которую каждый, соединяясь со всѣми, повиновался бы между тѣмъ только самому себѣ и оставался бы столько же свободенъ какъ прежде. (Ch. ѴI).“

Когда прежде? авторъ не говорить; очевидно не въ историческомъ прошедшемъ. Требовалось почувствовать себя примитивно свободнымъ человѣкомъ, а для этого отказаться отъ всего что наложила исторія, и затѣмъ выходя отъ такого естественно свободнаго состоянія составить конституцію удовлетворяющую сказанному условію. Такую именно задачу приняли на себя составители конституціи 1789 года.

Въ ассоціаціи есть государь, и государь неограниченный. Онъ называется Souverain. Кто же это? Это общая воля гражданъ. „Актъ союза, вмѣсто отдѣльной личности каждаго участника, производитъ нравственное коллективное тѣло составленное изъ столькихъ членовъ сколько голосовъ имѣетъ собраніе (заключающее ассоціацію) и которое отъ этого самаго акта получаетъ свое единство, свое общее я, свою жизнь и волю“. Это „политическое тѣло“ именуется его членами государствомъ (état), когда оно пассивно, государемъ (souverain), когда оно активно. Этотъ-то государь и разумѣется въ клятвѣ 4 февраля подъ наименованіемъ Націи (прямо употребить, какъ Руссо, терминъ — souverain при наличности roi, очевидно считалъ неудобнымъ). Это тотъ peuple-souverаіn во имя котораго нынѣ управляется Франція. Это принципъ народнаго верховенства чрезъ общую подачу голосовъ.

Государь этотъ не только неограниченный, но и деспотическій. „Противно природѣ политическаго тѣла чтобы государь наложилъ на себя законъ который никогда не могъ бы нарушить“… „Право измѣнять (формы конституціи) есть первая гарантія всѣхъ другихъ правъ… Нѣтъ никакого обязательнаго закона для народнаго тѣла“. Что сегодня хочетъ Нація, то есть законъ на сегодня, что захочетъ завтра, будетъ завтра закономъ. Вопросъ лишь въ томъ какъ эту волю узнать.

Злоупотреблять властію государь чудеснымъ образомъ не можетъ. „Великую услугу какую гражданинъ можетъ оказать государству онъ обязанъ оказать какъ скоро государь того потребуетъ. Но государь съ своей стороны не можетъ обременять своихъ подданныхъ никакою цѣлью безполезною для всей общины (à la communauté). Онъ не можетъ даже делать этого, ибо подъ закономъ разума ничто не можетъ дѣлаться безъ причины, какъ и подъ закономъ природы“.

Король, при монархической формѣ, и вообще государственныя власти суть не болѣе какъ слуги государя. Отъ времени до времени народъ — т.-е. члены союза, — имѣетъ собранія. Когда народъ собрался, „всякая юрисдикція правительства прекращается, исполнительная власть пріостановлена“. На собраніи рѣшается „угодно ли государю сохранить настоящую форму правленія“ и „угодно ли оставить администрацію въ рукахъ тѣхъ кому теперь она поручена“. Подробности устройства такихъ народныхъ собраній Руссо не указываетъ. Противъ „представительства“ онъ высказывается съ рѣзкостію. „Идея представительства, говоритъ онъ, новая; она пришла отъ феодальнаго правительства, этого несправедливаго и нелѣпаго правительства, въ которомъ униженъ родъ человѣческій и имя человѣка въ поношеніи“. Несравненно болѣе привлекательными кажутся Руссо политическія формы древней Греціи. Тамъ народъ все что имѣлъ дѣлать дѣлалъ чрезъ самого себя (ce que le peuple avait à faire il le faisait par lui-même); онъ всегда былъ собранъ на площади; обиталъ въ мягкомъ климатѣ, не былъ жаденъ, рабы исполняли его работы, а его великимъ дѣломъ была свобода“. Какъ устроить нѣчто подобное въ новомъ, притомъ обширномъ государствѣ, Руссо обѣщаетъ разъяснить въ продолженіи сочиненій, „когда говоря о внѣшнихъ сношеніяхъ дойдетъ до конфедерацій“. Но продолженія такъ и не послѣдовало.

Таковъ знаменитый Контрактъ. Трудно представить себѣ сочиненіе болѣе скучное, съ большими претензіями. Оно утомляетъ читателя господствомъ фразы надъ мыслію, антитезами въ родѣ нынѣшнихъ Виктора Гюго. Если такое сочиненіе могло казаться кодексомъ политической мудрости, то это лучшій признакъ на какой невысокой ступени стояла эта мудрость.

Пріятель. Основная идея оказалась тѣмъ не менѣе весьма живучею. Идея народнаго верховенства, народной воли какъ источника всякаго закона и всякой власти многими считается и нынѣ какъ основная политическая истина. Она есть фундаментъ нынѣшней французской республики. Въ самомъ дѣлѣ, если строить общественное тѣло исключительно по разуму, то какое можетъ быть болѣе простое и очевидное начало?

Авторъ. О, еслибы политическія тѣла строились исключительно на началахъ разума, или, говоря согласно современной терминологіи, на началахъ науки, къ какимъ бы трагическимъ послѣдствіямъ вели столкновенія теоретическаго разума съ практическимъ!

Когда событія французской революціи обозрѣваются съ высоты историческаго наблюденія какъ моментъ всемірной исторіи, разсматриваемой въ видѣ восходящей лѣстницы, то нерѣдко въ нихъ видятъ переломъ отдѣляющій эпоху авторитета отъ эпохи свободы, если и не наступившей еще, то имѣющей наступить. Подъ признаніемъ авторитета разумѣется признаніе нѣкоторыхъ нормъ высшаго порядка, не добытыхъ работой сознанія, но данныхъ сознанію, имѣющихъ, какъ говорится, откровенное, божественное происхожденіе, возникшихъ не по условію, держащихся не соглашеніемъ живущаго поколѣнія, но для живущаго поколѣнія обязательныхъ. Начало авторитета въ государственной жизни знаменательно выражается формулой: „Божіею милостію“. Подъ свободой, какъ еще только имѣющею наступить, разумѣется нѣчто значительно менѣе опредѣленное. Въ событіяхъ революціоннаго движенія отражается общее движеніе человѣческаго разумѣнія къ установленію единовластія разума съ исключеніемъ идеи авторитета.

Идея этого единовластія состоитъ въ томъ что разумъ, то-есть человѣческое размышленіе, будучи источникомъ научныхъ раскрытій, есть источникъ, и притомъ исключительный, истины вообще. Онъ не только орудіе приращенія знаній, — вся человѣческая дѣйствительность, общественная и государственная жизнь, исторія, должны быть его приложеніемъ, развитіемъ указываемыхъ имъ началъ. Царство человѣка должно быть царствомъ разума. Тогда оно будетъ и царствомъ счастія. Когда революціонное движеніе достигло наисильнѣйшаго разгара, была прямо объявлена религія Разума, и въ храмѣ Парижской Божіей Матери было поклоненіе полураздѣтой женщинѣ изображавшей Богиню Разума. Кощунственное оскорбленіе того что вѣками чтилось какъ святыня оттолкнуло даже увлеченныхъ. Между тѣмъ это было, въ шутовской формѣ, символическое представленіе того именно начала въ которомъ выражается суть революціоннаго движенія. Это послѣдовательный выводъ изъ посылокъ.

Признаніе единовластія разума въ теоретической области мышленія есть только одностороній выводъ изъ великаго начала свободнаго исканія истины лежащаго въ основѣ новой философіи. Основатель новой философіи (говорю о Декартѣ) поставилъ задачей искать истину помощью естественнаго свѣта разума направляемаго правильною методой. При этомъ, онъ поставилъ очевидность критеріемъ разума. Если положеніе не представляетъ для здраваго ума никакого повода къ сомнѣнію, имѣетъ степень очевидности геометрической аксіомы — его надлежитъ признать истиннымъ. Выходя изъ него можно строить науку какъ строится геометрія изъ ея аксіомъ. Первымъ такимъ положеніемъ для Декарта было знаменитое: я мыслю, слѣдовательно я есмь, cogito ergo sum. Разумъ становится не орудіемъ только пониманія, но орудіемъ открытія истины, ея источникомъ. Декартъ признавалъ и другой источникъ, откровенный, и въ согласіи своихъ выводовъ съ истинами откровенія видѣлъ оправданіе своей методы. Онъ допускалъ такимъ образомъ двоевластіе — разумъ и откровеніе. Успѣхи положительнаго знанія, свободная критика данныхъ религіи склонили затѣмъ многіе умы считавшіе себя свободными отъ предразсудковъ къ единовластію, а именно единовластію разума. Но какимъ образомъ разумъ становится источникомъ истины? Когда Декартъ сталъ прилагать методъ очевидности, на первыхъ же шагахъ методъ этотъ оказался недостаточнымъ, и чтобы двинуться впередъ философъ принужденъ былъ прибѣгнуть къ идеѣ Бога какъ готовой, найденной въ сознаніи, а не доставленной философскою очевидностью. Столь же мало имѣли успѣха новые философы замѣнившіе методу Декарта новою методой и ласкавшіе себя надеждой вывести все существующее діалектическимъ путемъ изъ первыхъ началъ. Теоретическія системы построенныя на „началахъ разума“ оказались односторонними и шаткими, именно потому что безконечно далеки отъ полноты дѣйствительности. Забывалось что движеніе разума внѣ готоваго, даннаго, въ обширномъ смыслѣ эмпирическаго матеріала, невозможно какъ полетъ въ пустотѣ. Когда въ отдѣльномъ человѣкѣ пробуждается размышляющая дѣятельность, которую можно назвать научнымъ сознаніемъ (главная форма его доказательство чрезъ приведеніе къ очевидности), когда пробудилась она и во всемъ человѣчествѣ, разумъ уже находитъ и находилъ предъ собою и въ себѣ безконечную массу данныхъ, доставленныхъ природою, окружающимъ бытомъ, преданіями, наслѣдственными предрасположеніями, наконецъ, прирожденною творческою дѣятельностію, необъяснимою и чудесною. Въ этомъ смыслѣ откровеніе предшествуетъ сознанію. Не даромъ въ новѣйшихъ системахъ такое значеніе приписывается „безсознательному“. Если такъ въ теоріи, то что же сказать о построеніяхъ такого рода въ жизни, долженствующей болѣзненною операціей быть втиснутою въ рамки неполныя и произвольныя?

Размышляя для себя о вопросахъ этого рода, я прибѣгаю къ сравненію, которое для меня по крайней мѣрѣ кажется довольно нагляднымъ выраженіемъ состоянія человѣческаго разумѣнія. Ньютонъ сравнивалъ ученаго познающаго природу съ человѣкомъ стоящимъ на берегу безграничнаго моря, собирающимъ и разсматривающимъ ракушки выбрасываемыя волной и по этимъ скуднымъ даннымъ судящаго о раскинутой предъ нимъ неизмѣримости. Что такое всѣ наши знанія? Ихъ совокупность можно математически выразить формулой Х + a, гдѣ а извѣстная величина, X неизвѣстная, въ сущности равная безконечности. Мы стараемся болѣе и болѣе увеличивать величину а, то-есть сумму нашихъ положительныхъ знаній. Въ выкладкахъ и соображеніяхъ служащихъ для этой цѣли мы всѣми силами должны обѣгать величину X, ибо ея введеніе сейчасъ нарушитъ всѣ наши вычисленія. Предъ безконечностію X всякая конечная величина а, какъ бы велика она ни была, равна нулю. Въ этомъ смыслѣ говорилъ Ньютонъ: физика бойся метафизики. Методою изслѣдованія оказавшеюся по преимуществу плодовитою, увеличившею a, обнаружила себя именно та гдѣ X устраняется изъ вычисленія. Но нѣтъ ошибки грубѣе той которая признала бы что X не существуетъ, равенъ нулю. Именно въ этой ошибкѣ и есть сущность такъ-называемой позитивной философіи. Если въ точной наукѣ X устраняется, то это есть пріемъ изслѣдованія, ибо введеніе этого X, повторяю, своею безконечностію нарушаетъ всѣ формулы. Но это не значитъ что X не существуетъ или не имѣетъ значенія. Въ положительной наукѣ великія открытія не разъ дѣлались чрезъ геніальное обращеніе къ X. По философіи очевидности казалось нелѣпостію допустить какую-либо иную причину приводящую тѣло въ движеніе кромѣ толчка сосѣдняго тѣла. Таинственное тяготѣніе матеріальныхъ частицъ, дѣйствіе на разстояніи, составляющее основу современной механики, — допускается ли оно между тѣлами или только между частицами, какъ центрами силъ, — есть въ сущности приписаніе матеріальнымъ частицамъ свойства не матеріальнаго порядка, введеніе X въ истолкованіе физическихъ явленій. X устраняемъ мы лишь тѣмъ, что признавая притяженіе какъ фактъ считаемъ его необъясненнымъ со стороны причины.

Если, говорю опять, въ работѣ пріобрѣтенія точныхъ знаній надлежитъ оставаться исключительно въ области a, то это никакъ не значитъ не признавать X. Мыслить X непремѣнная потребность и великая задача разумѣнія. Это область философскихъ и религіозныхъ идей.

Если отъ теоріи перейдемъ къ практикѣ жизни, гдѣ имѣемъ дѣло съ вещами, а не съ понятіями и отвлеченіями, то здѣсь окажемся со всѣхъ сторонъ облеченными таинственнымъ X, и забвеніе этого фактора можетъ вести только къ пагубнымъ послѣдствіямъ. Жизнь не можетъ быть иначе какъ въ своей полнотѣ. Фантазію можно населить отвлеченіями, но въ городахъ живутъ люди. На бумагѣ можно по произволу устранятъ тотъ или другой факторъ, составить тысячу проектовъ летать по воздуху, съ забвеніемъ тѣхъ или другихъ условій, но на практикѣ забвеніе одного необходимо поведетъ къ тому что свалишься и поломаешь себѣ ребра. Вотъ почему такъ трудна практическая мудрость. Старый порядокъ стоялъ на началахъ авторитета; новый, открытый революціей, долженъ, говорятъ, стать на началахъ науки. Это предполагаетъ что есть такія „начала“ наукой указанныя, которыя слѣдуетъ лишь приложить; есть въ чьемъ-то обладаніи ларецъ съ готовыми рецептами, которые стоитъ достать и исполнить чтобы дѣло устроилось на началахъ разума какъ говорили въ 1789 году, на „научныхъ основаніяхъ“ какъ говорятъ нынѣ. Люди стоящіе на высотахъ человѣческаго разумѣнія имѣютъ самое скромное понятіе объ этомъ ларцѣ. Говорить о богатствахъ его обыкновенно считаютъ себя наиболѣе уполномоченными тѣ которые не только въ наполненіи его не участвовали, но и о содержаніи имѣютъ извѣстіе изъ третьихъ устъ.

Пріятель. Перебью тебя. „Научныя основанія“ напоминаютъ мнѣ куріозъ. Извѣстно въ какой чести у насъ на словахъ педагогика и школьная гигіена. Была недавно выставка педагогическихъ пособій. Одинъ газетный репортеръ, — повидимому молодой врачъ, — со значительнымъ запасомъ ученыхъ словъ сѣтовалъ на пробѣлъ на выставкѣ по вопросу объ устройствѣ нервной системы, тогда какъ нынѣшняя педагогика должна де вся основываться на данныхъ физіологіи нервной системы. То обстоятельство что данныхъ этихъ еще слишкомъ мало, до приложеній еще крайне далеко, не смущаетъ ученаго популяризатора. Изъ статьи прямо слѣдуетъ заключить что есть такая наука въ которой вся тайна психо-физіологическаго процесса разъяснена. Послѣднія изслѣдованія доктора N., профессора М., ассистента Р. о мозговыхъ клѣточкахъ все, повидимому, раскрыли. Можно подумать что уже извѣстно наркотическое или иное средство которое стоитъ дать, и клѣточки связанныя съ проявленіями воли укрѣпятся, и школьники выйдутъ съ сильною волею. Кажется просто, а старые рутинеры-педагоги не хотятъ де послать въ аптеку за такимъ средствомъ и бьются попусту…

Авторъ. Составители конституціи 1789 года надѣялись приложить къ практикѣ начала выработанныя философіей той эпохи. Нашли даже нужнымъ государственному законодательному акту предпослать родъ философскаго введенія подъ заглавіемъ: „Объявленіе правъ человѣка“. Это объявленіе должно было заключать положенія считавшіяся тогда аксіомами политической науки.

„Люди родятся свободными и равными… Цѣль каждаго политическаго союза есть сохраненіе естественныхъ правъ человѣка. Права сіи суть: свобода, собственность, безопасность и сопротивленіе притѣсненію“. Включеніе собственности въ число естественныхъ правъ весьма знаменательно. Какъ ни были составители конституціи преданы теоріи, они поняли къ какимъ колебаніямъ должно вести потрясеніе права собственности въ обществѣ построенномъ на началѣ собственности и включили это право въ число естественныхъ правъ, хотя въ теоріяхъ изъ которыхъ выходили этого не заключалось и послѣдовательность требовала это право отрицать.

Другое положеніе также казавшееся аксіомой гласило такъ: „Принципъ верховенства существенно пребываетъ въ націи; никакое общественное тѣло и никакое лицо не можетъ обнаруживать власть, которая не исходила бы отъ націи… Законъ есть выраженіе общей воли“. Но какимъ образомъ нація можетъ проявлять свое верховенство и какъ узнать ея волю? Это такъ и до нынѣ остается въ большомъ туманѣ. Собрать всѣхъ, предложить вопросъ, и рѣшить по большинству голосовъ? Осуществимо ли это практически? Даже Руссо на бумагѣ остановился предъ такою практикой. Очевидно въ этомъ оракулѣ долженъ быть жрецъ дающій за него прорицанія. Не ясно ли что истиннымъ дѣятелемъ окажется не воля націи, никому неизвѣстная, — кто можетъ сказать чего въ данную минуту хочетъ Франція, — а воля партіи успѣвшей захватить власть имѣющимися на лицо средствами.

Пріятель. Вмѣсто слова нація стали потомъ употреблять болѣе тѣсное обозначеніе народъ, peuple; государь-народъ, peuple-souverain, какъ весьма часто употребляютъ нынѣ во Франціи. Замѣчательно что поклоненіе этому государю обыкновенно соединяется съ крайнимъ презрѣніемъ къ его качествамъ. Его все сбираются воспитывать, но не смущаются вопросомъ какъ же онъ будетъ править пока не воспитанъ: управимся, говорятъ, за него. Одинъ изъ самыхъ замѣтныхъ нынѣ политическихъ дѣятелей во Франціи, членъ палаты, профессоръ физіологіи, Поль Бэръ, въ отчетѣ о предполагаемомъ устройствѣ народнаго образованія въ странѣ на самыхъ широкихъ основаніяхъ (но съ полнымъ устраненіемъ религіознаго обученія), говоритъ что нынѣшнее состояніе народнаго образованіе во Франціи самое жалкое, народъ невѣжественъ; внушительно поясняетъ какое де правленіе можетъ быть въ странѣ гдѣ монархъ не знаетъ ни своихъ правъ, ни обязанностей, и не замѣчаетъ что тѣмъ высказываетъ самую ѣдкую критику на современную конституцію Франціи, управляемой въ имя этого неграмотнаго peuple-souverain. И наши благодѣтели народа на дѣлѣ весьма не высокаго о немъ мнѣнія, особенно послѣ неудачи „хожденія“ въ народную массу. Судившаяся недавно Колѣнкина, сопротивляясь аресту и встрѣтя полицейскихъ градомъ брани, съ особеннымъ уязвленіемъ обзывала ихъ „мужиками“. Газета Страна подсмѣивается надъ „мужичкомъ“, „простодушнымъ, вѣрующимъ, преданнымъ“ и поясняетъ что „народный вопросъ“, заботящій газету, „былъ и есть у насъ вопросъ интеллигенціи, вопросъ о всеоружіи правъ и свободной мысли свободной интеллигенціи“. Вотъ сколько свободы! „Вѣдь не изъ деревни же, прибавляетъ газета, мы получимъ разрѣшеніе вопроса о свободной интеллигенціи и добудемъ для нее всеоружіе правъ“. По крайней мѣрѣ твердо сказано. Интеллигенція свободная и во всеоружіи. А народъ-то? Народъ быдло, какъ говорили паны.

Но опять мы ушли въ сторону. Насъ Ждетъ Монитеръ съ окончаніемъ засѣданія 4 февраля.

Авторъ. По окончаніи присяги, предсѣдатель объявилъ что со стороны присутствующей при засѣданіи публики заявлено желаніе присоединиться къ присягѣ. „Всѣ члены обратились къ трибунѣ гдѣ помѣщалась публика. Публика встала и принесла присягу, при громкихъ рукоплесканіяхъ законодателей націи“. „Такъ кончился, заключаетъ отчетъ Монитера, этотъ навѣкъ знаменитый день, подробности о которомъ переданныя потомству должны всегда быть предъ глазами нашихъ королей“.

Въ тотъ же день, вечеромъ, въ засѣданіи представителей Парижской Общины (по-нашему гласныхъ — Парижъ раздѣлялся на 60 округовъ или дистриктовъ, каждый съ своимъ комитетомъ и собраніемъ, центральное же управленіе было въ Парижской Общинѣ, Commune de Paris), одинъ изъ членовъ при началѣ засѣданія сообщилъ о происшедшемъ утромъ въ Національномъ Собраніи. Рѣшено изъявить королю благодарность и принести немедленно присягу, что тотчасъ и исполнено. Одинъ изъ членовъ предложилъ было поднести королю гражданскій вѣнецъ (couronne civique), но предложеніе отклонено.

Въ слѣдующіе дни присяга повторялась въ разныхъ собраніяхъ и учрежденіяхъ, между прочимъ въ школьномъ мірѣ.

5 февраля были собраны ученики изъ разныхъ школъ, въ сопровожденіи наставниковъ, окружныхъ начальствъ (autorités de district) и гренадеровъ (grenadiers de l’état major), отправились процессіей по горѣ Sainte-Grén éviève на площадь, гдѣ и принесли присягу. „Жители изъ оконъ смотрѣли на процессію, восхищенные новизной патріотическаго праздника достойнаго древней республики“ (Jourdain, Histoire de l’Université, 482).

10 февраля четыре университетскіе факультета собрались въ коляскѣ Лудовика Великаго и принесли присягу. Ректоръ произнесъ рѣчь, пѣли Te Deum.

Пріятель. Наступившее, казалось, согласіе короля и собранія не возстановило власти въ странѣ. Явленія анархіи лродолжали разыгрываться повсюду.

Авторъ. Появленіе анархіи во всѣхъ членахъ государственнаго тѣла было первымъ симптомомъ революціи. Симптомъ этотъ замѣчательно діагностированъ Тэномъ (anarchie spontanée). Всѣ силы были отведены отъ соотвѣтствующихъ имъ точекъ приложенія; ихъ можно было приложить куда угодно. Что же заправляло этими приложеніями? Явно заправляло ими общественное мнѣніе, какъ выраженіе неуловимыхъ желаній націи. Оно высказывалось въ газетахъ и рѣчахъ, ими создавалось и ихъ создавало. Внушительное значеніе оно получало выходя на площадь, оправдываясь и подкрѣпляясь уличными волненіями и мятежами. Скрыто — направляла эти бродящія силы невидимая рука, дѣйствіе которой несомнѣнно замѣчается во всѣхъ революціонныхъ движеніяхъ, но которой истинное значеніе остается тайною и для историковъ. Она-то направляетъ и уличную сволочь, и журнальныя перья. Ее ощущаютъ, хотятъ уловить и не могутъ очевидцы и участники событій. Въ эпоху революціи ее звали то лондонскимъ золотомъ, то деньгами Орлеанскаго принца и другихъ честолюбцевъ, то заговоромъ аристократовъ, то происками эмигрантовъ; уловить ее оказывалась безсильна власть законная, ее потомъ въ свою очередь подозрительно разыскивала власть революціонная, всюду видя или указывая заговоръ и измѣну, практикуя и поощряя доносъ въ никогда небывалыхъ размѣрахъ. Событія разыгрываются предъ глазами, но главные вожаки такъ и остаются обыкновенно въ тайнѣ. Явленіе можетъ быть объяснено только тѣмъ что одной руки направляющей дѣло по сознательно опредѣленному плану обыкновенно нѣтъ въ революціонныхъ движеніяхъ. При общемъ смятеніи силъ, ихъ захватываютъ въ свое распоряженіе весьма разные интересы, сегодня одни, завтра другіе, съ цѣлями разными, иногда противоположными, но сходящимися въ произведеніи смуты, которою пользуются обыкновенно третьи лица. Все явленіе фальшиво въ существѣ своемъ. Маріонетки скачутъ потому что ихъ дергаютъ за нити. Когда представленіе удалось, наивныхъ людей увѣряютъ что маріонетки сами выскакивали или что двигали ихъ не грязныя руки, а нѣкая благодѣтельная и спасительная длань.

Русскій Вѣстникъ, 1880

Views: 10

Авторъ. Возвратимся къ засѣданію 4го февраля. Получивъ королевское письмо, предсѣдатель предложилъ: „Не было ли бы непочтительно не послать на встрѣчу его величества депутацію?“ Послѣ небольшаго совѣщанія, о числѣ и характерѣ членовъ депутаціи, постановлено составить ее изъ двадцати четырехъ членовъ по выбору предсѣдателя.

Пріятель. Не излишне отмѣтить куріозную подробность занесенную въ протоколъ: „Съ удовольствіемъ замѣчено что въ число депутатовъ попалъ г. Жераръ, земледѣлецъ (laboureur), депутатъ изъ Бретани“.

Авторъ. Этотъ примитивный депутатъ былъ нѣкоторымъ куріозомъ собранія. „Скромный въ обращеніи и словахъ, слылъ за человѣка хорошаго, съ прямымъ здравымъ смысломъ“, (такъ выражается г. Галлуа, снабдившій примѣчаніями перепечатку стараго Монитера). Попросту полагать надо, дядюшка Жераръ, père Gérard, какъ его звали, молчалъ или поддакивалъ. Имя его было взято въ заглавіе одного изъ безчисленныхъ журналовъ того времени, озаглавленнаго Père Gérard; а это дало потомъ мысль назвать извѣстный крайній революціонный листокъ Père Duchesne.

Король прибылъ въ предшествіи нѣсколькихъ пажей, двадцати четырехъ депутатовъ и министровъ.

Пріятель. Тулонжонъ говоритъ что кортежъ былъ довольно многочисленный, но безъ всякой военной стражи.

Авторъ. „Король показался, и раздались оживленныя рукоплесканія и крики: да здравствуетъ король, во всѣхъ почти частяхъ залы (курсивъ поставленъ въ бюллетенѣ засѣданій какъ онъ приведенъ въ Монитерѣ). Собраніе встало; его величество также стоя произнесъ рѣчь.*

Пріятель. Сколько перемѣнилось въ теченіе менѣе нежели года, если сравнить засѣданіе 4 февраля 1790 съ пышнымъ открытіемъ собранія чиновъ въ маѣ и съ королевскимъ засѣданіемъ 23 іюня 1789 года, когда король явился
въ собраніе трехъ сословій объявить свою волю, чтобы вопросы обсуждались отдѣльно по сословіямъ, намекалъ что если указанія его не произведутъ дѣйствія, онъ „одинъ сдѣлаетъ благо своихъ народовъ“, то-есть распуститъ представителей, и въ заключеніе приказалъ собранію разойтись чтобы со слѣдующаго дня начать засѣданія каждому сословію въ отдѣльномъ помѣщеніи. „Я повелѣваю вамъ, господа, сказалъ онъ, немедленно раздѣлиться и завтра прибыть каждому въ помѣщеніе назначенное для его сословія, дабы продолжить засѣданіе. Посему повелѣваю оберъ-церемоніймейстеру (grand-maitre de cérémonies) распорядиться приготовленіемъ залъ“. Памятное засѣданіе въ которомъ, по удаленіи короля, Мирабо произнесъ: „Насъ удалятъ отсюда развѣ штыками“. Тогда на улицахъ вокругъ собранія были разставлены войска и протянуты канаты. Въ залу допускались только депутаты и при этомъ депутатамъ средняго сословія пришлось болѣе часу пробыть подъ дождемъ пока въ залѣ размѣщались члены дворянства и духовенства. Въ залѣ на эстрадѣ стоялъ королевскій тронъ, а не кресло для невидимаго государя-націи. Короля конвоировалъ многочисленный отрядъ тѣлохранителей; король вошелъ въ сопровожденіи принцевъ крови, герцоговъ, леровъ, офицеровъ королевской стражи (capitaines des gardes-du-corps). Эти внѣшнія подробности и мелочи обстановки имѣютъ значеніе, характеризуя положеніе дѣлъ. При самомъ открытіи собранія государственныхъ чиновъ, было не мало мелкихъ знаменій новаго небывалаго настроенія. Предъ открытіемъ происходило торжественное молебствіе въ Версалѣ, въ церкви Св. Духа, въ присутствіи короля. Во время кортежа всѣми было замѣчено что Филиппъ Орлеанскій, жадно искавшій популярности, идя по церемоніалу во главѣ дворянства, нарочно вмѣшивался въ ряды предшествовавшаго дворянству средняго сословія. Во храмѣ проповѣдь говорилъ епископъ города Нанси. При фразахъ о преданности общественному благу и политической свободѣ своды храма много разъ были потрясены аплодисментами и кликами одобренія. До того времени никогда еще не хлопали на проповѣдяхъ, и даже въ спектакляхъ въ присутствіи короля было принято не хлопать. Это нарушеніе церковнаго благочинія и законовъ этикета ясно свидѣтельствовало о томъ зерно какихъ увлеченій присутствовало въ массѣ представителей страны.
Въ засѣданіи 23-го іюня роковая рѣчь была выслушана въ молчаніи.

Авторъ. По истинѣ роковая. Съ этого дня для всѣхъ стала ясна слабость власти. Король выронилъ ее изъ рукъ. Торжественно дано повелѣніе, въ отвѣтъ послѣдовалъ отказъ въ повиновеніи. Началась уже не прекращавшіяся уступки. По видимости хотѣли дѣйствовать, стягивали войска, приближали ихъ къ Парижу. „Сдѣлано, говоритъ Тулонжонъ, слишкомъ много демонстрацій, если хотѣли дѣйствовать, и слишкомъ мало, если желали ими только произвести впечатлѣніе. При дворѣ продолжалъ господствовать тотъ же духъ: слѣпая непредусмотрительность, наружная увѣренность и слабость исполненія. Король попускалъ дѣлать приготовленія и постоянно отказывался ими пользоваться“. Сила перешла на сторону противную королевской власти. Послѣдовали волненія въ Парижѣ, взятіе Бастиліи. 16 іюля король безъ свиты явился просителемъ въ Собраніе, уже называетъ его Національнымъ, проситъ помощи и заявляетъ что войскамъ велѣно удалиться отъ Парижа и Версаля. Съ королевскою властью было покончено. Слово республика еще не было произнесено, конституція объявляла Францію монархіею, еще клялись въ вѣрности королю, но на дѣлѣ вся дальнѣйшая исторія есть исторія неудержимаго паденія королевской власти.

Пріятель. Но мы уклоняемся въ сторону. Возвратимся къ засѣданію 4 февраля 1790 года.

Авторъ. Король обратился къ Собранію съ такою рѣчью: „Господа, сказалъ онъ, крайняя серіозность обстоятельствъ въ какихъ находится Франція призываетъ меня въ среду васъ. Постеленное разслабленіе всѣхъ связей порядка и подчиненія, прекращеніе или недѣятельность судовъ, недовольство раждаемое частными лишеніями, всякаго рода противодѣйствіе, печальныя явленія ненависти, — неизбѣжное слѣдствіе продолжительныхъ раздоровъ, — критическое положеніе финансовъ, неувѣренность въ будущемъ, наконецъ общее броженіе умовъ, — все повидимому соединилось чтобы поддерживать безпокойство истинныхъ друзей процвѣтанія и благоденствія королевства…. И въ то время какъ спокойствіе начало возраждаться, по какому-то року новыя безпокойства распространились по провинціямъ и тамъ вновь начались неистовства!..“

Высказавъ надежду что собраніе окончивъ трудъ составленія конституціи „мудро займется мѣрами къ утвержденію исполнительной (т.-е. королевской) власти“, Лудовикъ XѴI заключилъ рѣчь словами: „Да не будетъ же у насъ съ нынѣшняго дня, — и я даю вамъ въ томъ примѣръ, — иного мнѣнія, иного интереса, иной воли, какъ преданность новой конституціи и горячее желаніе мира, счастія и процвѣтанія Франціи!“

Когда король удалился, собраніе постановило отправить къ нему благодарственную депутацію. Въ это время одинъ изъ мало замѣтныхъ членовъ собранія, г. Гупиль де-Префельнъ (М. Goupil de-Préfeln), сказалъ: „предлагаю сейчасъ же принести гражданскую присягу“.

Пріятель. Вторженіе въ важные моменты мало замѣтныхъ членовъ одно изъ свидѣтельствъ подготовленности такихъ моментовъ. То же случилось напримѣръ по вопросу объ уничтоженіи титуловъ. Послѣ пріема депутаціи отъ человѣческаго рода, о которой мы говорила, и предложенія Ламета снять съ памятника Лудовика XIѴ четыре фигуры у его ногъ представляющія четыре побѣжденныя націи, депутатъ Ламбель возгласилъ: „Сегодня могила суетности: предлагаю чтобы было воспрещено именоваться графомъ, барономъ, маркизомъ и проч.“

Авторъ. Собраніе рѣшило принести немедленно присягу.

Пріятель. Большаго вниманія заслуживаетъ формула присяги, на ней стоитъ остановиться. Вотъ какъ давалась присяга: „Клянусь быть вѣрнымъ націи, закону и королю и поддерживать всѣми силами моими конституцію декретированную Національнымъ Собраніемъ и принятую королемъ.“ На первомъ мѣстѣ поставлено понятіе Націи. Въ этомъ выражается одно изъ главныхъ началъ того государственнаго ученія въ силу котораго производилась революція. Верховенство въ государствѣ принадлежитъ Націи, она есть верховная власть, истинный государь и законодатель. Монархъ есть только глава исполнительной власти, высшее полицейское лицо націей назначенное. Права человѣка и верховенство націи главные догматы въ ряду великихъ началъ 89 года, какъ выражаются Французы. Это то самое ученіе какое развито Жанъ-Жакомъ Руссо. Революціонные дѣятели на практикѣ осуществляли его теорію. Всенародную клятву на праздникѣ федераціи 14 іюля 1790 можно разсматривать именно какъ заключеніе его общественнаго контракта о которомъ тракту
етъ Руссо въ сочиненіи этого имени. Еслибы счастіе людей зависѣло отъ осуществленія революціонной теоріи философа, Франція давно была бы счастливѣйшею страной въ мірѣ.

Авторъ. Для уразумѣнія революціонныхъ явленій вообще полезно развертывать страницы Руссо. Онъ былъ наиболѣе вліятельнымъ популяризаторомъ политической системы французскихъ философовъ средины прошлаго вѣка (построеніе государственнаго тѣла на началахъ разума), которую можно назвать теоріей революціи. Въ чемъ состоитъ это революціонное ученіе? Оно характеризуется слѣдующими главными чертами: отрицаніе исторіи и, въ связи съ нимъ, отрицаніе религіи какъ фактора государственной и общественной жизни и построеніе государственнаго и общественнаго идеала на началахъ разума, какъ единственнаго источника истины какимъ обладаетъ человѣкъ. Исторія есть лишь удаленіе человѣчества отъ его естественнаго типа. Что касается религіи, то допущеніе что разумъ есть единственный источникъ истины, лишая религію значенія откровенія, оставляло ее лишь въ значеніи свободнаго убѣжденія или просто фантазіи отдѣльнаго лица, способныхъ скорѣе раздѣлять чѣмъ соединять людей. И это исключеніе религіи представлялось какъ побѣда надъ предразсудками, побѣда свѣтлая, такъ какъ она погребла на вѣкъ въ прошедшемъ раздоры и войны изъ-за религіозныхъ вопросовъ, внушила ненависть къ религіознымъ преслѣдованіямъ и окончательно потушила костры по Европѣ.

Пріятель. Это дѣйствительная заслуга французскихъ философовъ ХѴIII вѣка. Она не мало содѣйствовала усиленію кредита революціи какъ событія предпринятаго къ осуществленію на практикѣ идей этихъ философовъ и водворившаго будто бы свободу мысли и вѣрованій.

Авторъ. Забывалось что мнѣнія могутъ раздѣлять людей и поселять раздоры столько же какъ и религіозныя вѣрованія и что міръ не видалъ нетерпимости больше той какая была въ эпоху наибольшаго разгара революціи.

Русскій Вѣстникъ, 1880.

Views: 9

Авторъ. Праздникъ 14 іюля 1790 года, съ котораго мы рѣшили начать нашу прогулку въ міръ французской революціи, можно разсматривать какъ осуществленіе на практикѣ общественнаго контракта Руссо. Нація чрезъ представителей своихъ дала странѣ конституцію. Король и народъ клянутся ей въ вѣрности. Контрактъ заключенъ, оставалось счастливое его исполненіе. Въ первый разъ государство организовалось свободнымъ согласіемъ гражданъ на началахъ разума. Желаніе скорѣе заключить контрактъ было настолько сильно что клялись въ вѣрности конституціи, которой собственно не было, ибо выражены и приняты были пока еще только общія ея начала. Будущее мелькнуло въ радужныхъ очертаніяхъ, зловѣщіе признаки на минуту были забыты.

Пріятель. Присягѣ на Марсовомъ Полѣ 14 іюля 1790 предшествовала присяга Національнаго Собранія въ засѣданіи 4 февраля. Съ этого засѣданія, въ началѣ котораго присутствовалъ король, слѣдуетъ, полагаю, начать наше описаніе.

Авторъ. Такъ и сдѣлаемъ.

Когда принесена была февральская клятва, уже не мало свершилось революціонныхъ событій.

Въ маѣ 1789 года произошло въ Версалѣ открытіе засѣданія государственныхъ чиновъ или сословій (Etats Généraux), изъ выборныхъ людей отъ дворянства, духовенства и средняго сословія (послѣдніе въ двойномъ числѣ), для обсужденія предложеній правительства въ отдѣльныхъ собраніяхъ по сословіямъ, согласно прежнему обычаю. Вопросъ объ образованіи одного общаго собранія безъ сословнаго раздѣленія былъ первымъ революціоннымъ вопросомъ. Одна противъ другой стали двѣ стороны: близоруко-колеблющееся правительство со слабымъ королемъ во главѣ и собраніе народныхъ представителей увлекаемыхъ революціоннымъ потокомъ. Побѣда осталась на сторонѣ собранія. День когда чины средняго сословія отказали въ повиновеніи королю, повелѣвшему 23 іюля 1789 года собранію раздѣлиться на три сословныя камеры, былъ послѣднимъ днемъ самодержавія французскихъ королей. Среди повсемѣстной анархіи, волна народнаго возстанія поднятая въ Парижѣ обезпечила побѣду, въ виду безсильныхъ, но раздражающихъ мѣръ правительства. 14 іюля 1789 года народомъ взята и разрушена Бастилія. Задачею Учредительнаго Національнаго Собранія, какъ оно себя наименовало, сдѣлалось измѣненіе формы правленія чрезъ дарованіе странѣ конституціи.

4 августа 1789 было знаменитое засѣданіе Собранія въ которомъ отмѣнены сословныя привилегіи, разрушено феодальное устройство Франціи.

1 октября 1789 королю представленъ на утвержденіе первый параграфъ новой конституціи, озаглавленный „Права человѣка“.

5 и 6 октября волненія и неистовства толпы направившейся въ Версаль съ разными требованіями къ королю; дни опасностей и бунта.

12 октября король, повинуясь народному требованію, переѣзжаетъ на жительство въ Парижъ, во дворецъ Тюилери, туда переносится и Собраніе.

Наступилъ 1790 годъ. Положеніе дѣлъ было весьма серіозно. Повсюду царствовалъ безпорядокъ. Власть согласно основной революціонной теоріи предполагалась въ отвлеченномъ существѣ, Націи. Дѣйствительной власти не было не только у короля, но и у Собранія. Декреты невидимаго и неощутимаго государя-націи приходили съ улицы, изъ клубовъ, изъ газетъ и брошюръ наводнявшихъ Парижъ; шли отъ честолюбцевъ обладавшихъ значеніемъ, но скрывавшихъ свои замыслы, и отъ честолюбцевъ темныхъ, которымъ нечего было терять, но все можно было пріобрѣсти. И между тѣмъ какъ на дѣлѣ власти не было, королевскій авторитетъ палъ и ничѣмъ не замѣненъ, — главнымъ мотивомъ возбужденія страстей оставалось изображеніе тиранства царей и ихъ клевретовъ и угнетеніе народа ищущаго „друзей“ (ami du peuple — любимое выраженіе). Заботы были направлены къ ограниченію королевской власти фактически упраздненной. Въ массахъ королевская власть сохраняла еще вѣками выработанное обаяніе. Форма правленія какою конституція должна была навѣки осчастливить Францію единогласно признана была монархическою. Въ умахъ недальновидныхъ, — а таковыхъ большинство, — складывались розовыя представленія о имѣющей наступить эрѣ свободы, если только король, порвавъ всякую связь съ партіей враговъ революціи, честно признаетъ верховенство націи и станетъ монархомъ свободнаго народа, имѣющимъ своимъ назначеніемъ быть защитникомъ и охранителемъ закона вмѣсто того чтобы быть тираномъ униженныхъ рабовъ. Замѣтные и скрытные вожди, изъ тысячи разнообразныхъ и разнородныхъ побужденій толкавшіе страну на путь революціоннаго разрушенія, стремились всячески подорвать довѣріе къ искренности принятія королевскою властію новаго порядка вещей. Никакая уступка не представлялась достаточною и только давала поводъ къ новымъ требованіямъ. Потокъ имѣвшій унести монархію шелъ неудержимо. Моментъ ознаменованный празднествомъ федераціи есть моментъ нѣкоторой остановки. Казалось заключенъ наконецъ съ обѣихъ сторонъ вполнѣ искренній союзъ короля и народа, честно подписанъ контрактъ. Явиласъ на минуту вѣра въ возможность водворенія новаго порядка, немедленно разсѣянная послѣдовавшими событіями. Во всякомъ случаѣ была минута энтузіазма.

Пріятель. Авторъ Исторіи Франціи съ революціи 1789 года, Э. Тулонжонъ, сочиненіе котораго можно считать документомъ революціонной эпохи, такъ какъ Тулонжонъ самъ былъ членомъ Учредительнаго Собранія и писалъ какъ очевидецъ, такъ говоритъ о положеніи дѣлъ предшествовавшемъ сближенію короля съ Собраніемъ, послѣ засѣданія 4 февраля, въ которомъ была принесена присяга контитуціи. „Каждый день умножались признаки общественнаго безпокойства, неопредѣленнаго въ своемъ предметѣ, но тѣмъ болѣе опаснаго… Чѣмъ болѣе приносила жертвы, чѣмъ болѣе дѣлала уступокъ королевская власть, тѣмъ менѣе хотѣли вѣрить что жертвы эти были искренни. Она сама, претерпѣвъ столько огорченій въ прошедшемъ, не знала на чемъ основать увѣренность относительно будущаго. Народъ, то-есть то что не стояло во главѣ партіи, былъ довольно расположенъ вѣрить лично королю; но вокругъ короля далеко не все могло внушить довѣріе. Королева часто обнаруживала знаки нетерпѣнія и раздраженія; все что осталось изъ придворныхъ, все что жило дворомъ, при малѣйшемъ просвѣтѣ фальшивой или дѣйствительной надежды начинало строить планы и даже грозить. Эти люди называли себя партіей короля, даже не будучи увѣрены что король на ихъ сторонѣ и не приписывая этому важности. Чѣмъ менѣе увѣрены были въ возможности располагать имъ, тѣмъ болѣе старались увлечь его на путь который, удаляя его отъ народа и собранія, принуждалъ броситься въ объятія партій противныхъ революціи. Онъ боролся противъ своей участи пока могъ еще привязать къ себѣ партію извѣстную и признанную. Когда лотомъ оставленный всѣми, уединенный среди общественнаго дѣла, онъ отдался своей участи вмѣсто того чтобъ овладѣть ею, одного ложнаго шага было довольно дабы его погубить. Но тогда онъ еще имѣлъ поддержку. Въ этомъ состояніи общей тревоги, совѣтъ счелъ необходимымъ какой-либо знаменательный шагъ; требовалось чтобы король высказался, дабы придать увѣренность однимъ, отнять надежду у другихъ“. Король принялъ рѣшеніе прибыть лично въ собраніе, что и исполнилъ 4 февраля.

Авторъ. Въ Монитерѣ находимъ подробности этого засѣданія. Открылось утреннее засѣданіе въ четвергъ, 4 февраля 1790 года. Читается докладъ по вопросу о раздѣленіи Франціи на департаменты. Одинъ изъ членовъ дѣлаетъ замѣчаніе. Въ эту минуту, какъ сказано въ протоколѣ засѣданія, предсѣдатель (въ этотъ разъ г. Бюро де-Пюзи, Bureau de Puzy) получилъ и читаетъ письмо короля: „Предупреждаю г. предсѣдателя что я располагаю сегодня утромъ около полудня прибыть въ Собраніе; желаю быть принятымъ безъ церемоній“. Собраніе апплодируетъ.

Пріятель. Изъ описанія Тулонжона видно что это не было такою неожиданностію для Собранія какъ можно заключить изъ протокола Монитера. Уже нѣсколько дней ходили слухи что король лично явится въ Собраніе, и члены собравшіеся 4 февраля нашли въ залѣ засѣданія значительныя приготовленія. Столъ секретарей, стоявшій обыкновенно на эстрадѣ противъ и нѣсколько ниже кресла предсѣдателя, былъ снесенъ съ эстрады на полъ ближе къ рѣшеткѣ; кресло и ступени эстрады были покрыты ковромъ съ изображеніемъ лилій (le fauteuil et les gradins étaient couverts d’un tapis fleurdelisé). Предсѣдатель исполнялъ свою обязанность стоя, помѣстясь близь кресла. Мѣста для публика были биткомъ набиты.

Авторъ. Въ такомъ многолюдномъ и шумномъ собраніи какъ Учредительное, почти съ 1.200 членовъ, во всѣхъ важныхъ случаяхъ замѣтна значительная закулисная подготовка. И для уразумѣнія протоколовъ засѣданій весьма важно обращать вниманіе на то что заготовлялось за кулисами представленія, какимъ во многихъ отношеніяхъ были засѣданія Собранія. Вліянія шли изъ клубовъ, съ улицы, изъ Парижской думы, отъ двора, изъ разнузданной печати, и предъ ними склонялось Собраніе, захватившее, казалось, верховную власть въ странѣ. Чѣмъ были засѣданія Учредительнаго Собранія, о томъ Тэнъ написалъ замѣчательныя страницы. Ихъ стоитъ привести цѣликомъ. Всякое сокращеніе испортило бы картину. Не забудемъ что это первое революціонное собраніе, по достоинству своихъ силъ, было выше собраній за нимъ послѣдовавшихъ.

„Нѣтъ на свѣтѣ дѣла болѣе труднаго, какъ составленіе конституціи и въ особенности конституціи полной. Замѣнить старыя рамки, въ которыхъ проживала великая нація, другими, приспособленными и прочными, наложить форму во сто тысячъ отдѣленій на жизнь двадцати шести милліоновъ людей, устроить ее столь гармонически, приложить ее такъ тщательно, такъ равномѣрно, съ такою аккуратною оцѣнкой потребностей и способностей, чтобъ они сами въ нее вошли, могли двигаться безъ столкновеній, и чтобы тотчасъ Же ихъ импровизованное дѣйствіе пріобрѣло свободу старой рутины,—подобное предпріятіе громадно и вѣроятно выше ума человѣческаго. Во всякомъ случаѣ, для исполненія его, уму человѣческому не излишни всѣ его силы и всяческое стараніе избѣгать поводовъ къ замѣшательствамъ и ошибкамъ. Собранію и въ особенности учредительному необходимы, помимо безопасности, независимости извнѣ, тишины и порядка внутри, во всѣхъ случаяхъ, хладнокровіе, здравый смыслъ, практическій умъ, дисциплина подъ руководствомъ водителей компетентныхъ и признанныхъ. Было ли все это въ Учредительномъ Собраніи?

Стоило взглянуть на его наружность чтобъ усомниться въ этомъ. Въ Версалѣ, потомъ въ Парижѣ, *) они засѣдаютъ въ громадной залѣ, могущей вмѣстить двѣ тысячи человѣкъ, гдѣ самый сильный голосъ долженъ напрягаться чтобъ его услышали. Здѣсь нѣтъ мѣста для умѣреннаго тона, приличнаго обсужденія дѣлъ; необходимо кричать, и напряженіе органа сообщается душѣ: мѣсто вызываетъ декламацію. Тѣмъ болѣе, что ихъ около 1.200, то-есть толпа, почти торговая площадь; и теперь въ нашихъ палатахъ съ 500 или 600 депутатами перерывы не прекращаются ни на минуту и стоитъ постоянный гулъ; нѣтъ ничего рѣже, какъ власть надъ самимъ собою и твердая рѣшимость выслушать въ продолженіе часа рѣчь, противную своимъ мнѣніямъ. Какъ тутъ быть чтобы добиться молчанія и терпѣнія? Артуръ Йонгъ видѣлъ „до сотни членовъ встающихъ разомъ“, жестикулирующихъ и дѣлающихъ запросы. „Вы убиваете меня господа“ сказалъ однажды Бальйи, „падая отъ изнеможенія. Другой президентъ восклицаетъ въ отчаяніи: „Нельзя слушать двѣсти человѣкъ, говорящихъ разомъ: ужели невозможно возстановить порядокъ въ собраніи?“ Шумный и нестройный ропотъ увеличивается еще отъ стукотни въ помѣщеніи для публики. „Въ британскомъ парламентѣ, пишетъ Малле Дюланъ, я видѣлъ какъ разомъ были очищены галлереи вслѣдствіе невольно вырвавшагося смѣха у герцогини Гордонъ“. Здѣсь суетливая толпа зрителей, уличныхъ вѣстовщиковъ, делегатовъ Пале-Ройяля, солдатъ переодѣтыхъ въ горожанъ, уличныхъ женщинъ, навербованныхъ и повинующихся командѣ, рукоплещетъ, топаетъ ногами и реветъ на свободѣ. Это заходитъ такъ далеко что г. Монлозье предлагаетъ иронически „предоставить совѣщательный голосъ трибунамъ“. Другой спрашиваетъ о представителяхъ, не комедіанты ли они, присланные націей, чтобы подвергаться свисткамъ парижской публики. Дѣло въ томъ что ихъ прерываютъ, какъ въ театрѣ, и что по временамъ, если кто не нравится, заставляютъ замолчать. Съ другой стороны, предъ этою публикой, дѣятельною и подающею совѣты, популярные депутаты какъ актеры на сценѣ; невольно они подчиняются ея вліянію, и мысли ихъ, какъ и слова, впадаютъ въ преувеличенія, чтобы быть въ унисонѣ съ нею. При подобныхъ обстоятельствахъ, шумъ и насиліе становятся дѣломъ обычнымъ, и собраніе теряетъ половину своихъ шансовъ на благоразуміе, ибо обращался въ клубъ людей проводящихъ предложенія, перестаетъ быть конклавомъ законодателей.

„Подойдемъ ближе и посмотримъ какъ Собраніе дѣйствуетъ. Переполненное такимъ образомъ, окруженное, волнуемое, принимаетъ ли оно по крайней мѣрѣ предосторожности, безъ которыхъ никакое собраніе людей не можетъ управляться само собою? Очевидно, когда нѣсколько сотъ человѣкъ разсуждаютъ вмѣстѣ, то имъ необходимо предварительно нѣчто въ родѣ внутренней полиціи, кодекса принятыхъ обычаевъ или записанныхъ прецедентовъ для приготовленія, раздѣленія, ограниченія, разрѣшенія и руководства въ ихъ собственныхъ дѣйствіяхъ. Лучшій изъ этихъ кодексовъ готовъ, доступенъ: по требованію Мирабо, Ромильи прислалъ регламентъ палаты англійскихъ общинъ. Но при своемъ высокомѣріи новичковъ, oru не обращаютъ на него вниманія, они полагаютъ что могутъ обойтись безъ него не Желаютъ ничего заимствовать у иностранцевъ; они не признаютъ никакого авторитета за опытностью, и не довольствуясь отверженіемъ предписываемыхъ ею формъ, едва слѣдуютъ какому-нибудь правилу. Они предоставляютъ полную свободу добровольному порыву отдѣльныхъ лицъ; всякое вліяніе, даже вліяніе депутата, ихъ избранника, они считаютъ подозрительнымъ; поэтому каждыя двѣ недѣли избираютъ новаго президента. Ничто не сдерживаетъ и не направляетъ ихъ, ни законный авторитетъ парламентскаго кодекса, ни нравственный авторитетъ парламентскихъ вождей. Ихъ нѣтъ у нихъ, они не организованы въ партіи; ни съ той ни съ другой стороны нѣтъ признаннаго лидера, который бы избиралъ минуту, подготовлялъ пренія, редижировалъ предложенія, раздавалъ роли, пускалъ въ битву или сдерживалъ свое войско. Мирабо одинъ былъ бы способенъ пріобрѣсти такое вліяніе, но въ началѣ его лишала уваженія слава его пороковъ, а къ концу онъ былъ скомлрометтированъ своими связями со Дворомъ. Никто другой недостаточно знаменитъ чтобъ имѣть авторитетъ; среднихъ дарованій слишкомъ много, а высокихъ дарованій слишкомъ мало. Къ тому же самолюбія еще слишкомъ задорны, чтобъ подчиниться. Каждый изъ этихъ импровизованныхъ законодателей прибылъ убѣжденный въ своей системѣ: чтобы подчинить его вождю, которому бы онъ передалъ свою политическую совѣсть, чтобы сдѣлать изъ него то чѣмъ должны быть три депутата изъ четырехъ, то-есть машину для подачи голосовъ, необходимо было бы сознаніе опасности, печальная опытность, вынужденное самоотверженіе, которыхъ онъ далеко не имѣлъ. Вотъ почему, кромѣ партіи насилія, каждый дѣйствуетъ по своему, подъ вліяніемъ минуты, и не трудно представить себѣ какая выходитъ сумятица. Очевидцы ея изъ иностранцевъ поднимаютъ руки къ небу съ удивленіемъ и жалостью. „Они ничего не обсуждаютъ въ своемъ собраніи, пишетъ Моррисъ: болѣе половины времени проходитъ тамъ въ восклицаніяхъ и въ шумѣ изъ-за пустяковъ“. Каждый членъ излагаетъ результатъ своихъ элукубрацій посреди шума, когда наступаетъ его очередь, не отвѣчая предшествующему, не получая отвѣта отъ слѣдующаго, не ожидая чтобъ аргументы столкнулись между собою, такъ что перестрѣлка „безконечна и тысяча ударовъ противъ одного дѣлаютъ на вѣтеръ“. Прежде чѣмъ записывать „эту странную болтовню“, современныя газеты должны были производить всевозможныя ампутаціи, урѣзывать „нелѣпости“, облегчать „водянистый и напыщенный слогъ“. Разглагольствія и возгласы, — вотъ на что сводится большая часть пресловутыхъ засѣданій. „Тамъ слышались, говоритъ одинъ журналистъ, гораздо болѣе крики чѣмъ рѣчи; казалось засѣданія должны были кончиться скорѣе побоищами чѣмъ декретами… Двадцать разъ, выходя, я сознавался себѣ что если что могло бы остановить и двинуть назадъ революцію, такъ это картина этихъ засѣданій, начертанная безъ предосторожностей и безъ церемоній… Усилія мои были направлены къ тому чтобы представить истину не дѣлая ея ужасающею. Изъ сумятицы я дѣлалъ картину… Я передавалъ чувства, но не въ точныхъ выраженіяхъ. Изъ ихъ криковъ я дѣлалъ слова, изъ ихъ яростныхъ жестовъ положенія, и когда не могъ внушить ѵваженія, старался по крайней мѣрѣ произвести впечатлѣніе“.

„Противъ этого зла нѣтъ лѣкарства, ибо, кромѣ недостатка дисциплины, есть еще причина безпорядка внутренняя и глубокая. Всѣ эти люди слишкомъ чувствительны. Они Французы и Французы ХѴІII вѣка, воспитанные въ пріятностяхъ самой утонченной вѣжливости, привыкшіе къ обязательнымъ поступкамъ, къ постоянной предупредительности, къ обоюдному снисхожденію, такъ проникнутые чувствомъ свѣтскихъ приличій что ихъ бесѣда казалась приторною иностранцамъ. И вдругъ они переносятся на тернистую почву дѣлъ, посреди оскорбительныхъ преній, рѣзкихъ противорѣчій, полныхъ ненависти доносовъ, настойчивыхъ дифамацій, открытыхъ ругательствъ, въ эту борьбу всякимъ оружіемъ, которая составляетъ парламентскую жизнь, гдѣ закоренѣлые ветераны съ трудомъ сохраняютъ свое хладнокровіе. Посудите о дѣйствіи на нервы неопытные и изнѣженные, на свѣтскихъ людей, привыкшихъ къ снисходительности и общей вѣжливости. Они тотчасъ выходятъ изъ себя. Тѣмъ болѣе что они готовились не къ битвѣ, а къ празднеству, къ какой-нибудь грандіозной и прелестной идиллій, гдѣ всѣ рука въ руку умилились бы вокругъ престола и спасли бы отечество обнимая другъ друга. Самъ Неккеръ убралъ ихъ залу засѣданій театральнымъ образомъ: „онъ не желалъ представить себѣ собраніе государственныхъ чиновъ иначе какъ зрѣлищемъ мирнымъ, величественнымъ, торжественнымъ, священнымъ, которымъ народъ долженъ наслаждаться“; и когда вдругъ пастораль обращается въ драму, то онъ такъ встревоженъ что ему чудится обвалъ могущій низринуть въ одну ночь весь каркассъ зданія. Въ минуту, когда собрались Генеральные Штаты, всѣ довольны; всѣ полагаютъ что вступаютъ въ обѣтованную землю. Во время процессіи 4-го мая, „слезы радости, говоритъ маркизъ де-Ферьеръ, лились изъ глазъ моихъ… Погруженный въ самый сладкій восторгъ… я видѣлъ, какъ Франція, опираясь на религію, увѣщевала насъ соблюдать согласіе. Эти священныя церемоніи, эти гимны, эти священники въ облаченіи, эти благоуханія, этотъ балдахинъ, это солнце блистающихъ драгоцѣнностей… Я вспомнилъ слова пророка… Мой Богъ, мое отечество, мои сограждане стали мною самимъ“. Двадцать разъ въ теченіи засѣданій эта чувствительность вспыхиваетъ и выноситъ на свѣтъ декретъ, о которомъ и не думали. „Иногда, пишетъ американскій посланникъ, посреди обсужденія, поднимается ораторъ, произноситъ прекрасную рѣчь о предметѣ совершенно нейдущемъ къ дѣлу и заключаетъ доброю маленькою моціей, которая принимается съ криками ура! Напримѣръ, въ то время когда обсуждался проектъ о національномъ банкѣ, представленный г. Неккеромъ, одному депутату пришло въ голову предложить чтобы каждый членъ отдалъ свои серебряныя пряжки, что и было принято тотчасъ же, послѣ того какъ досточтимый депутатъ положилъ свои пряжки на столъ, послѣ чего возвратились къ дѣламъ. Возбужденные такимъ образомъ, они не знаютъ утромъ что будутъ дѣлать вечеромъ и являются жертвою всяческихъ неожиданностей. Когда восторгъ охватываетъ ихъ, то по скамьямъ пробѣгаетъ какое-то опьянѣніе; всякое благоразуміе исчезаетъ, всякая осторожность умолкаетъ и всякое возраженіе подавляется. Въ ночь на 4е августа — „никто болѣе не владѣетъ собою… Собраніе представляетъ толпу пьяныхъ людей, которые въ магазинѣ дорогой мебели бьютъ и ломаютъ все что попадетъ имъ подъ руку“. „То что потребовало бы цѣлаго года заботъ и размышленій“, говоритъ компетентный иностранецъ, было предложено, обсуждено и принято общею аккламаціей. Отмѣна феодальныхъ правъ, десятиннаго налога, провинціальныхъ привилегій, трехъ предметовъ, которые одни обнимали цѣлую систему юриспруденціи и политики, была рѣшена вмѣстѣ съ десятью или двѣнацатью другими дѣлами въ болѣе короткое время, чѣмъ бы потребовалось англійскому парламенту для перваго чтенія сколько-нибудь важнаго билля.

„Узнаю нашихъ Французовъ, говорилъ Мирабо, они цѣлый мѣсяцъ занимаются споромъ о слогахъ и въ одну ночь ниспровергаютъ весь древній порядокъ монархіи“. По правдѣ сказать, они нервныя женщины, и отъ одного конца революціи до другаго, возбужденіе ихъ будетъ все усиливаться.

„Они не только экзальтированы, но они еще нуждаются въ экзальтаціи, и подобно пьяницѣ, который разгорѣвшись отыскиваетъ крѣпкіе налитки, можно сказать что они стараются изгнать изъ своего мозга послѣдніе остатки хладнокровія и здраваго смысла. Они любятъ напыщенность, риторику съ большимъ оркестромъ, образцы чувствительнаго и декламаторскаго краснорѣчія: таковъ слогъ почти всѣхъ ихъ рѣчей, и въ этомъ отношеніи вкусъ у нихъ такъ живъ, что имъ не достаточно ихъ собственныхъ разглагольствій. Такъ какъ Лялли и Неккеръ произнесли въ Городской Думѣ рѣчи „трогательныя и высокія“, то Собраніе желаетъ чтобы ему повторили оныя: оно сердце Франціи, и ему надлежитъ прочувствовать сильныя впечатлѣнія всѣхъ Французовъ. Сердце это должно биться всегда и какъ можно сильнѣе: въ этомъ его должность, — и день за днемъ ему доставляютъ потрясенія. Почти всѣ засѣданія начинаются публичнымъ чтеніемъ похвальныхъ адресовъ или угрожающихъ доносовъ. Часто петиціонеры являются лично читать свои восторженныя привѣтствія. свои повелительные совѣты, свои разлагающія доктрины. Сегодня Дантонъ, отъ имени Парижа, съ своимъ бычачьимъ лицомъ и голосомъ похожимъ на набатъ мятежа; завтра побѣдители Бастиліи или какой-нибудь другой отрядъ съ хоромъ музыки, играющей даже въ залѣ. Засѣданіе становится уже не дѣловымъ совѣщаніемъ, но патріотическою оперой, гдѣ эклога, мелодрама, а иногда маскарадъ сопровождаются рукоплесканіями и криками: браво! Представляютъ собранію раба съ Юры, которому сто двадцать лѣтъ отъ роду, и одинъ изъ членовъ кортежа, г. Гурдонъ де-Лакроньеръ, директоръ Патріотической Школы, проситъ ввѣрить ему досточтимаго старца: онъ поручитъ прислуживать старцу молодымъ людямъ всѣхъ сословій и въ особенности дѣтямъ отцы коихъ были убиты при взятіи Бастиліи“. Восторгъ и шумныя восклицанія: сцена какъ будто списана съ Беркена съ прибавленіемъ торговой рекламы. Но въ дѣло не всматриваются такъ тщательно, и собраніе подъ давленіемъ присутствующей публики снисходитъ до ярмарочныхъ представленій. Шестьдесятъ бродягъ съ платой по 12 франковъ на человѣка, одѣтые Испанцами, Голландцами, Турками, Арабами, Трипольцами, Персами, Индусами, Монголами, Китайцами и предводимые Прусакомъ Анахарсисомъ Клотцемъ, являются подъ названіемъ пословъ рода человѣческаго разглагольствовать противъ тирановъ, и ихъ допускаютъ въ засѣданія. На этотъ разъ по крайней мѣрѣ маскарадъ есть преднамѣренное представленіе чтобъ ускорить и вырвать упраздненіе дворянства. (Одинъ изъ фигурантовъ на другой день пришелъ за платой къ герцогу Биллянкуру котораго принялъ за герцога Ліанкура. „Г. герцогъ, сказалъ онъ, это я вчера представлялъ Халдея“.) Въ другихъ случаяхъ представленіе бывало почти совсѣмъ даровымъ; фарсъ тѣмъ болѣе смѣшной что разыгрывался, какъ при раздачѣ наградъ въ деревнѣ, самымъ серіознымъ образомъ и съ видомъ убѣжденія. Въ продолженіе трехъ дней возили по Парижу дѣтей принявшихъ въ первый разъ причастіе предъ конституціоннымъ епископомъ; они говорили предъ Якобинцами заученный вздоръ, а на четвертый день допущенный къ рѣшеткѣ собранія ихъ ораторъ двѣнадцатилѣтній мальчуганъ попугаемъ повторилъ свою тираду. Онъ окончилъ обычною клятвой, и послѣ того всѣ другіе воскликнули своими тонкими голосками: „Клянемся!“ Къ довершенію всего президентъ, важный юрисконсультъ Трейларъ, отвѣчаетъ этимъ мальчишкамъ безъ смѣха, такимъ же слогомъ, съ метафорами, прозопопеями, и со всею обстановкой педанта на своей эстрадѣ: „Вы заслуживаете раздѣлять славу основателей свободы, потому что готовы проливать кровь за нее.“ Рукоплесканія лѣвой и галлерей; декретъ, предписывающій напечатаніе рѣчей президента и дѣтей; вѣроятно они желали бы вырваться и поиграть, но волей-неволей имъ дозволяютъ, или лучше сказать ихъ заставляютъ воспользоваться почестью засѣданія“…

Таковъ былъ первый опытъ конституціоннаго собранія въ странѣ которая между тѣмъ была такъ богата умственными силами.

Въ этой картинѣ нѣтъ ничего преувеличеннаго. Она строго вѣрна исторически. Вотъ что говоритъ, напримѣръ, Тулонжонъ, самъ членъ Собранія. „Декреты вырывались послѣ борьбы часто скандальной; столкновеніе противныхъ интересовъ производило частыя сцены и бурныя выходки. Одинъ членъ, молодой военный, занесся разъ до того что закричалъ: „такъ какъ меньшинство и большинство въ открытой войнѣ, то бросимся же на этихъ людей съ саблею въ рукахъ“… Призываніе къ порядку, занесеніе выговора съ именемъ провинившагося въ протоколъ никогда не были наказаніемъ сколько-нибудь чувствительнымъ“.

Невѣроятная сцена со статистами по найму изображавшими народы міра произошла въ засѣданіи 19 іюня 1790 года. Имя Анахарсиса Клотца, приведшаго депутацію, должно быть дорого нашимъ нигилистамъ. Въ 1794 году, будучи членомъ комитета народнаго просвѣщенія, онъ говорилъ въ докладѣ Конвенту: „Республика правъ человѣка не есть собственно говоря ни деистка, ни атеистка, — она нигилистка“. La république des droits de l’homme n’est pas, à proprement, déiste, ni athée, — elle est nihiliste. (Un séjour en France de 1792 a 1795, lettres, trad. par H. Taine, Paris 1872, стр. 160). Въ рѣчи обращенной къ собранію 19 іюня 1790 года онъ говорилъ: „Труба прозвучавшая воскресеніе великаго народа раздалась на четырехъ концахъ міра, и радостное пѣніе хора двадцати пяти милліоновъ свободныхъ людей пробудило народы погруженные въ продолжительное рабство… Намъ пришла великая мысль, и осмѣлимся ли сказать что осуществленіе ея было бы дополненіемъ великаго національнаго празднества? Группа иностранцевъ изо всѣхъ странъ земли проситъ позволенія помѣститься на Марсовомъ Полѣ. Шапка свободы (le bonnet de la liberté), которую они поднимутъ съ восхищеніемъ, будетъ залогомъ близкаго освобожденія ихъ несчастныхъ согражданъ“. Собраніе разрѣшило, съ условіемъ, прибавилъ предсѣдатель, чтобъ иностранцы вернувшись въ свои страны разказали что видѣли. Затѣмъ говорилъ Турокъ. „Онъ съ трудомъ выражался по-французски и это не позволило записать его рѣчь“, сказано въ протоколѣ засѣданія.

Изъ описаній торжества 14 іюля 1790 года не видно впрочемъ чтобы такая группа иностранцевъ присутствовала на праздникѣ. Сцена засѣданія, какъ можно заключить изъ словъ Тулонжона, была разчитана не столько на членовъ Собранія, сколько на публику, какъ на присутствовавшую въ засѣданіи, такъ и на читавшую лотомъ его описаніе.

Пріятель. Любопытно какъ Тьеръ въ своей столь популярной во Франціи Исторіи Революціи относится къ этому эпизоду. Вотъ его описаніе:

„Взоры націй давно уже были обращены на Францію. Государи начинали насъ ненавидѣть и бояться, народы — насъ уважать. Нѣкоторое число энтузіастовъ-иностранцевъ предстало въ Собраніе, каждый въ своемъ костюмѣ. Ихъ ораторъ, Анахарсисъ Клотца, родомъ Прусакъ, одаренный безумнымъ воображеніемъ (d’une imagination folle), просилъ отъ имени человѣческаго рода допустить ихъ на праздникъ федераціи. Такія сцены, кажущіяся смѣшными тѣмъ кто ихъ не видалъ, глубоко потрясаютъ присутствующихъ“. Была ли сцена подстроена, Тьеръ не касается; передаетъ фактъ, украшая его строчкой умиленія. Это довольно обычный пріемъ въ его исторіи. Стараясь быть точнымъ въ фактической части и являться простымъ повѣствователемъ, онъ вставленнымъ эпитетомъ, прибавленною строчкой даетъ оттѣнокъ, тамъ умиленія, здѣсь возвышенности, невѣрный исторически, но дѣлающій разказъ льстящимъ народному самолюбію.

Русскій Вѣстникъ, 1880.

*) Въ Парижѣ Собраніе помѣщалось въ Тюилери, въ залѣ передѣланной изъ манежа. Въ первый мѣсяцъ по перенесеніи въ Парижъ засѣданія имѣли мѣсто въ залѣ Парижскаго архіепископства на островѣ Сены, между предмѣстями Saint-Antoine и Sait-Marcel.

Views: 4

Пріятель (читаетъ газеты). Читаю о празднествахъ въ Парижѣ 14 іюля нынѣшняго года. Любятъ Французы устраивать эти гражданскіе праздники — fêtes civiques. Какихъ чудесъ ни видалъ въ этомъ отношеніи старый Парижъ, особенно въ эпоху революціи!

Авторъ. Да развѣ теперешняя эпоха не есть эпоха революціи? Далеко еще не кончилась борьба со старымъ порядкомъ, какъ ни кажется онъ разрушеннымъ. Можетъ-быть только теперь борьба становится дѣйствительно роковою. Не берусь предсказать ея исходъ.

Пріятель (пробѣгая газеты). Пишутъ что парижскій архіепископъ запретилъ духовенству въ день праздника показываться на улицѣ. И благоразумно сдѣлалъ. Не миновать бы скандаловъ… Полиція стушевалась… Впрочемъ, народъ велъ себя самымъ приличнымъ образомъ, и день мирнаго торжества прошелъ какъ нельзя лучше…

Авторъ. Всегдашній припѣвъ въ описаніи празднествъ. То же писалось, бывало, во время Второй Имперіи по случаю народныхъ гуляній 15 августа, въ Наполеоновъ день. Точно гуляющая толпа есть какой-то звѣрь спущенный съ цѣпи: слава Богу что прошелъ мимо не надѣлавъ бѣды. Не очень лестное понятіе о народѣ-повелителѣ. именемъ котораго правится Франція!

Пріятель. А нигдѣ, кажется, обновленная республиканская Франція не встрѣчаетъ такого сочувствія какъ у насъ, если судить по газетамъ. Нѣкоторыя славятъ праздникъ 14 іюля какъ событіе долженствующее привести въ восхищеніе всю земную планету и говорятъ такъ что подумаешь и ихъ сердца исполнены радостными воспоминаніями о томъ какъ „народъ“ взялъ „твердыню Бастиліи“ у не защищавшихся инвалидовъ.

Авторъ. У насъ очень силенъ культъ французской революціи, хотя нигдѣ, конечно, не распространены такъ мало какъ у насъ свѣдѣнія объ этомъ событіи. Можетъ-быть и культъ поддерживается главнымъ образомъ тѣмъ что о событіи этомъ имѣются у насъ лишь самыя неясныя, миѳическія представленія.

Пріятель. Это идетъ издалека. Помнишь, лѣтъ тридцать почти тому назадъ, въ наши студентскіе годы, подъ какимъ великимъ запретомъ и въ печати, и на каѳедрахъ было у насъ слово революція. Въ университетскихъ библіотекахъ книги гдѣ говорится о революціи были отставлены въ особые шкафы. На сочиненіяхъ авторы которыхъ болѣе или менѣе сочувственно относятся къ событію красовался ярлыкъ „запрещено безусловно“. Ихъ не давали даже профессорамъ, развѣ потихоньку. На простыхъ повѣствованіяхъ о происшествіяхъ запрещенной эпохи, мемуарахъ, сборникахъ, документахъ, значилось: „запрещено для публики“. Эти не выдавались студентамъ и постороннимъ читателямъ. И всѣ эти запреты не помѣшали революціоннымъ идеямъ чрезъ всѣ преграды проникать въ молодые умы.

Авторъ. Да. Какое бывало наслажденіе доставлялъ добытый отъ какого-нибудь обладателя запрещеннаго плода, профессора или иного счастливца, на самое короткое время опасный томъ какой-нибудь исторіи революціи, въ которомъ казалось и заключается самая-то скрываемая истина. Помнить съ какою жадностью одолѣвали мы въ одну ночь томъ Мишле, Луи Блана, въ четыреста, пятьсотъ страницъ, понимаемый изъ пятаго въ десятое и по недостаточному знанію языка и по отсутствію свѣдѣній вообще. Чѣмъ сочиненіе запрещеннѣе тѣмъ казалось истиннѣе.

Пріятель. Надо признаться что нашимъ юношескимъ увлеченіямъ не мало содѣйствовало то обстоятельство что въ литературныхъ и профессорскихъ кружкахъ, имѣвшихъ наиболѣе вліянія на молодые умы, этотъ, какъ ты называешь, „культъ революціи”, если не въ подробностяхъ исполненія ея программы, то въ ея началахъ, идеяхъ, — неотразимо де имѣющихъ осуществиться и отдѣлить новый міръ отъ стараго — принадлежалъ къ числу основныхъ убѣжденій. Французскіе приверженцы революціоннаго культа не изъ крайнихъ называютъ эти начала бесмертными началами 89 года. Мы понимали ихъ менѣе опредѣленно, но шире, включая революцію какъ самую капитальную часть въ общее понятіе объ историческомъ прогрессѣ. Разумѣли подъ началами этими все стремящееся и обѣщающее передѣлать неудовлетворительный существующій порядокъ на новый, непремѣнно лучшій, — свободу во всѣхъ видахъ, борьбу со всякими притѣсненіями, изобличеніе злоупотребленій, уничтоженіе предразсудковъ, словомъ, цѣлый винегретъ прогресса, осуществить который мѣшаетъ только невѣжество массъ коснѣющихъ и удерживаемыхъ въ предразсудкахъ, а также своекорыстіе людей власть имѣющихъ. Въ какой мѣрѣ въ кружкахъ былъ силенъ этотъ широкій революціонный культъ о томъ свидѣтельствуютъ изъ нихъ вышедшія наши дилеттанты всесвѣтной революціи: Герценъ, Огаревъ, съ ихъ изданіями, играющими не малую роль въ печатной исторіи русскаго сбиванья съ толку; наконецъ Бакунинъ, прямо пошедшій дѣлать чужія революціи.

Авторъ. Образованіе у насъ революціоннаго культа съ его оттѣнками — отъ поклоненія идеаламъ до поклоненія практикѣ, — чрезвычайно понятно. Наши литературные и научные руководители, при большихъ конечно познаніяхъ и большей опытности чѣмъ какія мы имѣли, — были по отношенію къ политическимъ вопросамъ, и къ дѣлу революціи въ томъ числѣ, такіе же неопытные новички какъ и мы юноши. Между практикой окружающей жизни и тѣмъ что слагалось въ умахъ изъ книжнаго знакомства съ міромъ европейской цивилизаціи была тогда цѣлая пропасть. Чувствовалось внутреннее раздвоеніе. Съ одной стороны, непроглядная дѣйствительность съ явленіями невѣжества, грубаго стѣсненія всего что дорого человѣку дорожащему свободой своей мысли; съ другой — фантастическій идеалъ свободнаго цивилизованнаго государства осуществляемый на Западѣ, и если не осуществленный еще, то лишь благодаря противодѣйствію именно тѣхъ же темныхъ силъ которыя такъ давали себя чувствовать вокругъ. Для серіозной оцѣнки явленій жизни требовалась степень зрѣлости которою не обладали ли мы, ни наши руководители. Нѣкоторые спасались отъ раздвоенія идеаломъ древней Руси…

Пріятель. А какъ тяжело иногда чувствовалось это раздвоеніе! Въ эпоху Крымской войны, и великаго Севастопольскаго сидѣнья не мало было между нами почти радовавшихся нашимъ пораженіямъ какъ побѣдѣ цивилизаціи надъ зазнавшимся варварствомъ. Въ комъ не заглушены были здоровые инстинкты патріотизма, тѣ чувствовали чудовищность явленія. Въ біографіи Грановскаго можно видѣть какъ онъ съ испугомъ отклонился отъ космополитическихъ сужденій этого рода, почувствовавъ въ себѣ русскаго человѣка. Чрезъ нѣсколько лѣтъ наступила было минута когда печальное раздвоеніе о которомъ мы говоримъ, источникъ множества явленій со „скитальчествомъ“ включительно, о которомъ заговорили въ послѣднее время, — готово, казалось, было навсегда исчезнуть. Это минута нашего національнаго пробужденія въ 1863 году во время Польскаго возстанія. Вдругъ стало яснымъ что русскій патріотизмъ не грубость массъ, не чудачество кружка, не притворство желающихъ выслужиться у правительства, а сознаніе себя Русскимъ, не стыдящимся исторіи своего народа, не отрекающимся отъ нея со всею ея нравственною отвѣтственностію и трудными задачами указываемыми вѣчною справедливостью, по волѣ которой и возвышаются и падаютъ народы. Почувствовалось что разумный патріотизмъ есть истинный признакъ образованнаго народа, а пошлый космополитизмъ такой же признакъ варварства какъ и китайщина. Но плохо воспользовались мы этою минутой. Остановились, какъ остановились потомъ предъ стѣнами Константинополя. Медленны шаги исторіи!

Авторъ. Исторія прошедшаго, фундаменты быта западныхъ народовъ для насъ были чужды. По отношенію къ ихъ историческимъ завѣтамъ мы чувствовали себя, совершенно налегкѣ, подобно тому какъ почувствовали себя Французы революціонной эпохи, сбросившіе съ себя или лучше сказать вообразившіе что сбросили всѣ тяготы своей исторіи. Тѣ силы которыя, какъ напримѣръ католицизмъ, имѣютъ такое существенное значеніе въ жизни французской націи, для насъ непонятны. Мы еще можемъ представить сеоѣ крестьянина ревностнаго католика, рисуя его себѣ по образцу православнаго крестьянина, но не можемъ войти въ кожу образованнаго Француза-католика. Такъ же мало понятенъ Французъ-легитимистъ. Мотивы одушевлявшіе людей къ борьбѣ съ революціей были для насъ вообще мало доступны; наиболѣе понятны были худшіе изъ нихъ,— своекорыстіе, нежеланіе отдать что имѣешь. Между тѣмъ, стремленіе къ обновленію во имя теоретическихъ началъ, простыхъ и привлекательныхъ съ виду, казалось чрезвычайно понятнымъ. У насъ сложилось политическое ученіе до наивности простое, которое и теперь въ полномъ ходу. Въ мятущемся человѣчествѣ двѣ стороны — темная сторона стараго порядка и свѣтлая сторона обновленія. Царство предразсудковъ и царство яснаго разума. Добродѣтель, честность, иныя хорошія качества, спеціальная принадлежность первой стороны — стороны либеральныхъ идей. Могутъ быть и въ ней заблужденія и даже заблужденія ужасныя, разыгрывающіяся кровавыми послѣдствіями, но и эти заблужденія проистекаютъ изъ чистаго въ началѣ своемъ источника. Могутъ, правда, быть явленія честности, добродѣтели, величія и на другой сторонѣ; но это честность и добродѣтель предразсудка, величіе паденія. Мотивы на этой сторонѣ или своекорыстные разчеты, или темные инстинкты духа, а не желаніе блага, не свѣтлое представленіе разума какъ тамъ. Обновленіе должно свершиться, препятствія къ нему должны быть убраны. Какъ — немедленно ли и всякими средствами, какъ требуютъ болѣе ретивые, — постепенно ли и безъ болѣзненныхъ операцій, какъ предлагаютъ болѣе спокойные: это можетъ быть предметомъ сомнѣнія, но сущности дѣла не измѣняетъ. При такой постановкѣ какое же можетъ быть колебаніе для ума свободно относящагося къ дѣлу куда примкнуть, на сторону ли враговъ или на сторону друзей революціи. А умомъ свободно относящимся къ дѣлу естественно чувствовалъ себя всякій изъ насъ, урывками и тайкомъ знакомясь съ событіями великой революціонной драмы.

Пріятель. Все это очень понятно, но отъ того не легче. Незрѣлость нашихъ политическихъ понятій въ эпоху зарожденія революціоннаго культа далеко не имѣла того важнаго значенія какое можетъ получить нынѣ. Тогда лежала цѣлая пропасть между практическою жизнью и теоретическими идеями, для самаго незначительнаго меньшинства имѣвшими сколько-нибудь серіозную цѣну. Для большинства причислявшихъ себя тогда къ современнообразованнымъ людямъ идеи эти проходили въ умѣ легкимъ и не яснымъ обликомъ. Культъ революціи являлся въ формѣ отдаленнаго поклоненія и лишенъ былъ практическаго значенія и силы. Далеко не то теперь, когда такъ бродятъ въ обществѣ стремленія къ дѣятельной политической жизни, когда понятія такъ смутны, когда мы испытываемъ злоупотребленія свободы безъ самой свободы, тиранію не власти, а безвластія и противовластія, когда на практикѣ есть русская соціально-революціонная партія съ сектами и подраздѣленіями. Отъ революціи и революціонеровъ въ тѣсномъ смыслѣ у насъ нынѣ принято искренно или неискренно отрекаться самымъ рѣшительнымъ образомъ. Не только газета Голосъ, считающая себя выразителемъ идей „либеральной фракціи“ нашихъ правящихъ людей, отрекается отъ революціонеровъ; отъ нихъ во всеуслышаніе отреклись на судѣ сами участники „соціально-революціоннаго движенія“ — ихъ собственные коноводы, докторъ Веймаръ и студентъ Михайловъ. Когда послѣ кинжаловъ и взрывовъ начались со стороны глаголемыхъ (терминъ какой митрополитъ Филаретъ ввелъ относительно старообрядцевъ) либераловъ усиленныя отреканія отъ революціонной партіи, доходившія до паѳоса проклятій, партія въ заграничныхъ изданіяхъ посмѣивалась, говоря: „а все-таки вы наши и съ нами за одно“. Теперь и въ крайнемъ лагерѣ mot d’ordre отказываться отъ насильственныхъ мѣръ. Никакой насильственный переворотъ не желателенъ (благо и невозможенъ). Нашелся наконецъ успокоительный пунктъ на которомъ кажется всѣ согласились, и крайніе, и умѣренные, и просто либеральные. Переворотъ желателенъ и требуется постепенный, законный, путемъ „либеральнаго прогресса“. Мы хотимъ значитъ того что діаметрально противоположно революціи. Такъ ли? Вѣдь и первая французская революція до разогнанія палатъ 18 брюмера и захвата власти Наполеономъ подойдетъ подъ наше опредѣленіе. Переворотъ былъ, правда, быстрый, но быстрота не исключаетъ постепенности. Что могло быть законнѣе созванія королемъ представителей народа въ формѣ Генеральныхъ Штатовъ? Дальнѣйшая дѣятельность представителей націи организованныхъ въ Національное Собраніе хотя и шла съ первыхъ шаговъ противъ желаній и почина короля, но постоянно санкціонировалась его согласіемъ. Мятежи и неистовства толпы не считались необходимою частію революціи. Вожаки дѣла указывали на нихъ (а иногда подъ рукой ихъ возжигали) какъ на непререкаемый аргументъ ненормальнаго состоянія общества, исцѣленіе котораго зависитъ отъ уступокъ стремленіямъ неудовлетвореніе коимъ производитъ болѣзнь. Всѣ акты и декреты Національнаго Собранія, опредѣлявшіе его власть и предѣлъ власти короля, признаны и утверждены королемъ и утверждены въ важнѣйшихъ моментахъ съ искреннимъ желаніемъ имъ подчиниться. Законно, актами верховной власти страны утверждались государственныя конституціи; по суду и закону отрубили голову королю, присягнувшему на званіе перваго чиновника государства, и въ такомъ отвѣтственномъ качествѣ преданнаго суду; по суду и закону Конвентъ казнилъ десятки тысячъ, обагряя кровью измученную страну. Законъ былъ написанъ на знамени всѣхъ самыхъ ужасающихъ дѣйствій. Самое слово революція —такъ переворотъ былъ наименованъ съ самыхъ первыхъ шаговъ — не имѣло тогда значенія насильственнаго переворота. Никто не понималъ революцію какъ бунтъ или возмущеніе. Дѣйствіе революціонное значило энергическое исполненіе благаго закона. Незаконный и революціонный казались два понятія взаимно исключающія одно другое. Значитъ не постепенностію и законностію характеризуются дѣйствія противныя революціоннымъ, а чѣмъ-нибудь инымъ. Захватъ власти безъ боя, проникновеніе во власть можетъ точно также своимъ послѣдствіемъ революцію, какъ и уличное возстаніе съ баррикадами и кровію. Суть дѣла — во имя какихъ идей производится или долженъ быть произведенъ переворотъ, чѣмъ именно должно было обновлено человѣчество вообще, и каждая страна въ отдѣльности. Если есть въ самомъ дѣлѣ такой рецептъ который стоитъ только исполнить и человѣчество несомнѣнно обновится въ новый счастливый міръ, то можно ли не желать осуществленія этого рецепта и не призывать всѣмъ сердцемъ того дня когда осуществленіе это свершится? А если этотъ рецептъ заключается въ началахъ внесенныхъ въ міръ французскою революціей, то можно ли не раздѣлять культа революціи? Если цѣль ясна и извѣстна, то вопросъ только въ путяхъ для болѣе или менѣе удобнаго ея достиженія. Вся суть дѣла — ясна ли цѣль и не миражъ ли то что указывается вдали. Цѣлое войско въ степи можетъ погибнуть принявъ миражъ за дѣйствительность. Отъ миража можетъ спасти или жизненный опытъ, стоящій иногда не малыхъ жертвъ, или научное знаніе достигнутое изученіемъ явленія.

Авторъ. Ты сказалъ слово. Нѣтъ у насъ зла большаго какъ безпомощность нашего знанія. Ею объясняется наше невѣроятное легкомысліе въ серіознѣйшихъ дѣлахъ и то какъ могутъ имѣть у насъ успѣхи обманы самаго грубаго свойства. Нечего закрывать глаза. Современное состояніе нашего общества скрываетъ въ себѣ не мало опасностей. И главная изъ нихъ не въ томъ темномъ пятнѣ на которое направлено вниманіе: замажемъ, говорятъ, пятно и все пойдетъ по маслу, — а въ томъ сѣромъ фонѣ въ какомъ это пятно выступило. Мы до страсти любимъ обличать зло нашего положенія, но настоящее его зло легкомысленнѣйше просматриваемъ. Мы всѣ жалуемся, но на то ли что насъ дѣйствительно разслабляетъ? Ты помнишь нашего товарища П*. Онъ прислалъ мнѣ на дняхъ на эту тему довольно длинное письмо, родъ статейки которую не прочь бы напечатать. Я прочту ее. Высказанное въ ней мнѣ кажется весьма вѣрно.

„Едва ли есть въ настоящее время на протяженіи Россійской Имперіи человѣкъ который бы не жаловался. Всѣ мы жалуемся и требуемъ улучшеній. Администраторъ жалуется что его не довольно уважаютъ и награждаютъ; общественный дѣятель что у него мало правъ и нѣтъ арены для краснорѣчія, — что и мѣшаетъ ему исполнять обязанности; духовный пастырь жалуется что скудно содержаніе, крестьянинъ что мало землицы и поборы велики; хозяинъ что мастеровые только пьянствуютъ, а не работаютъ; жалуется собственникъ что собственность не приноситъ доходу, а обложена все возрастающими сборами; жалуется купецъ что очень ужъ плутъ сталъ народъ; акціонеръ что его обворовываютъ; предприниматель что слишкомъ много требуется для „подмазки“ чтобы пустить въ ходъ какое-либо дѣло; судъ жалуется на администрацію, администрація на судъ; начальники жалуются что подчиненные ихъ не слушаютъ, подчиненные зачѣмъ еще есть у нихъ начальники, когда каждый самъ себя отлично чувствуетъ начальникомъ; общество жалуется что правительство все беретъ на себя, правительство что общество ничего взять на себя не хочетъ; публика жалуется на разнузданность журнальныхъ нравовъ и жадно читаетъ скандалы; журналисты жалуются что имъ недостаетъ свободы слова и съ азартомъ требуютъ „обузданія“ если кто заговоритъ не по камертону; раскольники жалуются что не признаютъ ихъ архіереевъ и что чиновники и литераторы, съ тѣхъ поръ какъ приняли роль защитниковъ „свободы совѣсти“, обходятся дороже прежняго; чиновники жалуются что у раскольниковъ туга стала мошна; профессора жалуются что у нихъ нѣтъ студентовъ въ аудиторіяхъ, студенты что у нихъ нѣтъ профессоровъ на каѳедрахъ, тѣ и другіе что не могутъ серіозно заниматься дѣломъ — студенты потому что не имѣютъ кассъ и сходокъ, профессора потому что „автономіи грозитъ опасность“ и требуется прибавка жалованья; не жалуются кажется только лѣса и горы, — горы потому что ихъ нѣтъ, а лѣса потому что мы ихъ повырубили.

„Но странное дѣло! Во всемъ обширномъ и разноголосномъ хорѣ жалующихся и негодующихъ не слышится вовсе указанія и жалобъ на главное зло составляющее дѣйствительную язву нашего современнаго положенія. Послушать — мы всѣ находимся подъ гнетомъ какой-то тяжести и движемся въ сжатой и густой атмосферѣ. Но взглянувъ внимательнѣе не трудно убѣдиться что напротивъ всякая тяжесть сложена нами съ плечъ и мы идемъ налегкѣ; удушье, несомнѣнно чувствуемое, происходитъ не отъ того что воздухъ сжатъ, а оттого что разрѣженъ и мы взапуски стараемся лишить его живительнаго кислорода. Не въ томъ зло что трудно у насъ жить, а въ томъ что слишкомъ легко у насъ живется. Трудъ ослабъ на всѣхъ ступеняхъ. Мы проживаемъ капиталъ, слѣпо не замѣчая какъ легко этимъ могутъ воспользоваться наши враги. И не поблагодарятъ за это насъ наши потомки! Какая масса трудныхъ и серіозныхъ дѣлъ стоитъ безъ движенія и не потому чтобы руки были связаны — никогда онѣ не были такъ свободны какъ теперь, а потому что на всѣхъ путяхъ выгоднѣе оказывается бездѣлье. Нѣтъ труда производительнаго, ибо въ выгодѣ и почетѣ трудъ кажущійся, непроизводительный. Заслуга не замѣчается, не цѣнится, даже унижается, зато мнѣніе требуемой окраски, искреннее или фальшивое все равно, вмѣняется въ заслугу. Всѣ управленія кишатъ проектами, нѣтъ мало-мальски замѣтнаго чиновника который не былъ бы членомъ десяти коммиссій; все кажется изучается, взвѣшивается и здѣсь и во всѣхъ странахъ міра, и въ китайскомъ законодательствѣ, и въ англійскихъ архивахъ XIII или инаго вѣковъ, и въ исторіи, и въ теоріи, и въ прошедшемъ, и въ будущемъ, а колесница стоитъ на мѣстѣ. Такъ и останется, -ибо весь этотъ парадъ есть только внѣшнее подобіе дѣла, а не самое дѣло. Дѣло есть вещь трудная, руководить имъ могутъ немногіе, ихъ надлежитъ искать и доро;ить ими если найдены. Но трудиться и исполнять то что предписываетъ обязанность должны всѣ. Условія нашей дѣйствительности требуютъ возможно простыхъ формъ и строгаго исполненія. А между тѣмъ мы видимъ только кандидатовъ въ руководители и набрасывателей проектовъ задающихся задачей о наисложнѣйшихъ и наименѣе примѣнимыхъ комбинаціяхъ. Иванъ Александровичъ Хлестаковъ повѣтствуя о своей петербургской дѣятельности хвастался что онъ только заходитъ въ департаментъ взглянуть, распорядиться, дать указанія, а тамъ уже этакія крысы-чиновники сидятъ и пишутъ, пишутъ, самъ же просвѣщенный чиновникъ по вечерамъ играетъ въ вистъ: „Французскій посланникъ, нѣмецкій посланникъ и я“; а въ минуты досуга пишетъ статьи для журналовъ. Создатель этого типа, великій изобразитель пошлости нашей жизни, самъ характеризовалъ Хлестакова какъ человѣка „безъ царя въ головѣ, изъ тѣхъ которыхъ въ канцеляріяхъ принято называть пустѣйшими“. Какъ изумился бы авторъ Ревизора, увидѣвъ воочію что въ наше время Иваны Александровичи дѣйствительно играютъ въ вистъ съ французскимъ посланникомъ, даютъ направленіе дѣламъ и пишутъ передовыя статьи въ газетахъ, изобразуя собою общественное мнѣніе. За то племя крысъ-чиновниковъ исчезло, а „пустѣйшіе“, то-есть къ труду простому неспособные, и до труда высшаго, благодаря своему пустѣйшему воспитанію, не доросшіе, стали на первый планъ. Представь себѣ царство Гоголевскихъ городничахъ, — плутовъ, но по-своему не глупыхъ людей, какъ ихъ характеризуетъ авторъ Ревизора, замѣненнымъ царствомъ усовершенствованныхъ Хлестаковыхъ. Можно ли было бы счесть это значительнымъ прогрессомъ? Дѣло дѣлать некогда и на низшихъ и на высшихъ ступеняхъ. Время проводится въ обдѣлываніи своихъ дѣлишекъ, а для публики въ сборахъ къ дѣлу, въ хлопотахъ о томъ какъ бы намалевать такую декорацію подъ сѣнью которой дѣло само собою, въ нѣкоторомъ будущемъ, пошло бы наилучшимъ въ мірѣ образомъ. А пока пусть постоитъ. И легко и спокойно, а свои дѣла обдѣлать можно наилучшимъ образомъ. При такомъ настроеніи менѣе всего оцѣнивается дѣйствительный трудъ, выгоднѣе всего шарлатанство.

„Разгулъ бездѣлья много зависитъ отъ чрезвычайнаго въ наше время ослабленія понятія долга. Одинъ изъ основныхъ догматовъ нигилизма есть устраненіе понятія долга, обязанности. Никто ни къ чему не обязанъ, никто ни за что не отвѣтственъ. Но развѣ этотъ догматъ нигилизма не есть въ то же время догматъ огромной части нашей интеллигенціи? Развѣ не чувствуется на всѣхъ путяхъ нашей жизни самое легкомысленное презрѣніе къ обязанностямъ, развѣ не свидѣтели мы почти повальнаго распущенія, безнаказанности вопіющихъ дѣяній и ожесточеннаго преслѣдованія, не по мѣрѣ вины и безъ вины, дѣяній, неписаннымъ кодексомъ отнесенныхъ къ разряду особо ненавистныхъ, по личности ли подсудимаго, по качеству ли поступковъ? Повидимому мы жаждемъ свободы. Но развѣ попущеніе и судьямъ и судимымъ, и правящимъ и правимымъ, избирающимъ и избираемымъ дѣлать кто что хочетъ и можетъ, не подвергаясь отвѣтственности, если есть хоть малая снаровка ее обойти,— есть свобода? Развѣ замѣна патріархальнаго взяточничества усовершенствованнымъ казнокрадствомъ есть въ самомъ дѣлѣ прогрессъ? Развѣ возложеніе серіозныхъ дѣлъ на ребятъ разнаго возраста, на неспособности разнаго калибра, на бездарности разныхъ степеней, можетъ содѣйствовать успѣшному ихъ ходу? Развѣ призваніе всѣхъ и каждаго кому удѣлена большая или малая доля государственной власти къ исполненію обязанностей безъ произвола и самодурства, но съ серіозною отвѣтственностью, не есть настоятельная потребность минуты?..“

Пріятель. Совершенно справедливо. Вся бѣда наша въ томъ что задачи серіозны и трудны, а силы слабы. Но неужели же земля наша такъ оскудѣла силами? Имѣя какую-либо вѣру въ Провидѣніе или даже просто наблюдая событія нашего прошлаго, невозможно примириться съ этою мыслію. Если рынокъ заваленъ фальшивою монетой, принимаемою за настоящую, то золото утрачиваетъ свою цѣну. Нѣтъ резона его беречь и копить. До дня настоящаго разчета фальшивый капиталъ не разнится отъ дѣйствительнаго. Пагубная потеря оцѣнки достоинства вещей величайшее зло. Если человѣкъ не въ состояніи различить каменнаго дома отъ воздушнаго замка и подъ декораціей лѣса считаетъ себя въ дѣйствительномъ лѣсу, то чтобъ онъ могъ предпринять что-нибудь дѣльное необходимо прежде всего чтобы разсѣялась иллюзія. Возьми какую хочешь область и увидишь какимъ туманомъ обмана застланы всѣ ея очертанія. Вотъ хоть наука. Извѣстно что мы нынѣ ея великіе поклонники. И въ самомъ дѣлѣ кто не знаетъ что слабость у насъ этого великаго рычага всякой дѣятельности есть наша главная слабость. Всякій казалось бы долженъ также знать что рычагъ этотъ вырабатывается въ школѣ. Если нѣтъ науки въ школѣ, то не будетъ ея и въ жизни. Что же между тѣмъ мы слышимъ и видимъ? Если идетъ дѣло о чемъ-нибудь внѣ школы, тутъ мы кажется минуты пробыть не можемъ безъ „науки“, безъ свободнаго изслѣдованія, смѣлаго построенія „на научныхъ началахъ“. Тутъ нѣчто именуемое „наукою“ идетъ на всѣхъ парахъ. Стоитъ вспомнить удивительные успѣхи и результаты „научной психіатріи“ въ нашихъ судахъ. Но коснется дѣло школы, тутъ со всѣхъ сторонъ слышимъ отчаянные крики что учиться не надо. Архимедъ говорилъ царственному ученику что въ наукѣ нѣтъ особаго пути для царей. Кто минуетъ этотъ единственный путь, тотъ останется недоучкою. Какой кажется ужасъ внушаетъ намъ это слово „недоучка“, и между тѣмъ всѣ усилія наши направляются къ тому чтобъ имѣть только недоучекъ, лишь бы съ дипломами. Мы придумали цѣлыя заведенія гдѣ дѣти знатныхъ особъ имѣютъ достигать „высшей науки“ минуя Архимедовъ путь. Нынѣ требуется окончательно обличить Архимеда, а для того дать каждому счастливому Россіянину возможность пройти къ цѣли по гладкой дорогѣ, вмѣсто труднаго подъема, а университетское бездѣлье профессоровъ и студентовъ взлелѣять еще къ вящему процвѣтанію „подъ охраною“, — какъ принято выражаться, — „устава 1863 года“, благополучно похоронивъ затѣю преобразованія. Насажденіе въ Россіи „высшаго образованія“, не по имени, а по сущности, есть очевидно дѣло неотложной потребности. Въ немъ наша будущность. По важности своей, это нынѣ нашъ первый государственный вопросъ. А въ какомъ онъ положеніи? Мы печалимся о недоучкахъ. Да гдѣ же и житье недоучкамъ какъ не у насъ! Они насъ учатъ, они насъ судятъ, они рядятъ. И къ тому же во имя „науки“, которую изъ школы надлежитъ выгнать, за тѣмъ, быть-можетъ, чтобы тѣмъ съ большимъ почетомъ раскланяться съ ней на улицѣ.

Авторъ. Перестановка которую ты указываешь дѣйствительно заслуживаетъ вниманія. Это одно изъ тысячи свидѣтельствъ нашей умственной смуты. Декартъ положивъ въ основу научнаго изслѣдованія природы и духа сомнѣніе, какъ первый шагъ къ достиженію истины, вмѣстѣ съ тѣмъ указывалъ чтъ въ практикѣ государственной и частной жизни должно господствовать другое начало: дѣйствовать такъ какъ еслибы принятыя и установленныя правила были абсолютно истинны, хотя бы для размышляющаго ума и представляла поводъ къ колебаніямъ а сомнѣніямъ. Не такъ смотримъ мы на дѣло. Тамъ гдѣ для успѣха самостоятельнаго и плодотворнаго знанія требуется серіозный духъ пытливаго изслѣдованія, а именно на каѳедрѣ и въ учёныхъ трудахъ — предписывается, какъ нѣчто обязательное, несвободное поклоненіе каждой гипотезѣ, почему-либо почитаемой послѣднимъ словомъ науки, и ученическая передача чужихъ мнѣній съ правомъ свысока трактовать противниковъ гипотезы, какъ бы авторитетны они ни были, и завлять о своемъ вѣскомъ согласіи съ основателями „новѣйшаго ученія“. Тутъ сомнѣніе и самостоятельность не въ авантажѣ. За то въ практикѣ жизни рекомендуется свобода изслѣдованія и экспериментальный методъ во всемъ ихъ объемѣ.

Пріятель. Общественныя и государственныя построенія по разуму, съ забвеніемъ исторіи, съ пренебреженіемъ дѣйствительности, самое характеристическое явленіе револю-ціоной эпохи. Различеніе посылокъ практическаго разума отъ посылокъ разума теоретическаго есть основаніе того что зовется политическою мудростью. Тѣ и другія въ своей области серіозное и трудное дѣло. Ихъ перенесеніе и смѣшеніе — дѣло не серіозное въ положительномъ смыслѣ, но могущее быть весьма серіознымъ въ смыслѣ отрицательномъ, по производимому вреду. Изученіе революціонной эпохи, кажется мнѣ, способно доставить богатый запасъ уроковъ и предостереженій, которые въ нынѣшнюю эпоху нашей умственной смуты и путаницы понятій могли бы быть для насъ какъ нельзя болѣе полезны. Мы нуждаемся въ хорошихъ урокахъ всякаго рода, но теперь чуть да не болѣе всего въ урокахъ политической мудрости, чтобы предохранить насъ отъ пагубнаго политическаго легкомыслія и недомыслія. Тысячи вліяній толкаютъ насъ на неправильный путь; направляющей нита нѣтъ, идемъ ощупью, не зная что будетъ завтра. Аппетиты сильно возбуждены. Сознаться что музыка у насъ нейдетъ потому что мы не хотамъ трудиться чтобы научаться играть, а не потому что мало инструментовъ и не такъ садимъ; никто не хочетъ. Крыловъ не досказалъ что сдѣлали члены его Квартета послѣ замѣчанья соловья: „а вы друзья какъ ни садитесь, все въ музыканты не годитесь“. Полагать надо, соловья прогнали. Каждый политикующій у насъ думаетъ что если перенести его, съ фельетономъ въ карманѣ, въ нѣкоторое внушительное собраніе, то онъ чрезъ это самое удивительно бы поумнѣлъ а вѣщалъ бы одну мудрость. Одинъ Англичанинъ говорилъ что еслибы въ Лондонѣ на улицѣ предлагали каждому встрѣчному принять въ свои руки завѣдываніе дѣлами страны, то изъ тысячи встрѣтившихся девятьсотъ девяносто девять отказались бы, а въ Парижѣ девятьсотъ девяносто девять приняли бы предложеніе. У насъ приняла бы вся тысяча.

Авторъ. Нашъ разговоръ наводитъ меня на мысль. Мы свободны теперь въ здѣшнемъ прекрасномъ уголкѣ Волынской губерніи. Въ твоемъ Ч—мъ отличная библіотека. Что еслибы мы перечитали какіе имѣемъ подъ рукой документы поучительной эпохи первой французской революціи и на досугѣ набросали бы свободный очеркъ главнѣйшихъ моментовъ событій, пользуясь такъ-сказать естественно-историческимъ методомъ, состоящимъ въ точномъ изученіи фактовъ-и строгомъ выводѣ изъ нихъ заключеній. Можетъ-быть наброски наши и не были бы безполезны.

Пріятель. Ты читалъ конечно Тэна Les origines de la France contemporaine (T. I, 1876; T. II, 1878). Его сочиненіе мнѣ кажется есть именно приложеніе такого точнаго метода къ изученію великаго историческаго событія.

Авторъ. Сочиненіе Тэна заслуживаетъ всякаго вниманія. Его поспѣшили провозгласить одностороннимъ, продиктованнымъ враждой къ революціи. У насъ оно, понятно, никакимъ кредитомъ не пользуется. Но это несомнѣнно самое правдивое изслѣдованіе революціи. Тэнъ, какъ ты замѣчаешь, слѣдовалъ естественно-историческому методу. Всѣ выводы сдѣланы правильно изъ фактовъ. Это чистая, научная правда,, какъ ни является она неприглядною. Это точная историческая патологія, въ которой изслѣдователь въ заключеніи своемъ не подобралъ лучшаго сравненія наблюдаемаго имъ явленія съ другими извѣстными какъ сравненіе революціи съ состояніемъ опьяненія, постепенно, отъ веселаго періода переходящаго къ бѣшенству, къ delirium tremens. Но признать такой выводъ было бы самоубійствомъ для друзей революціи. Meжду тѣмъ онъ сдѣланъ совершенно правильно. Фактическая сторона сочиненія совершенно безупречна. Тутъ не удалось ничего опровергнуть. Выборъ фактовъ сдѣланъ съ полнымъ безпристрастіемъ естествоиспытателя внимательно наблюдающаго явленіе. И тѣмъ не менѣе сочиненіе выставляютъ пристрастнымъ, продиктованнымъ враждой. Со стороны друзей революціи это совершенно естественно. Но замѣчательно что нѣкоторое чувство неудовлетворенности испытывается многими читателями желающими безъ пристрастія относиться къ событіямъ. Чего-то не достаетъ. Напрашивается вопросъ: неужели исторія есть только патологія? Не представится ли такимъ же и всякое другое историческое событіе если изучать его тѣмъ же методомъ? Много ли останется здоровыхъ явленій? Не обратится ли вся исторія человѣчества въ исторію заблужденій, глупостей и безумствъ? Вѣдь этого можно ужаснуться. И оказывается что естественно-историческій методъ, съ точки зрѣнія котораго Тэнъ совершенно правъ, насъ не удовлетворяетъ. Методъ этотъ ограничиваетъ изслѣдователя изысканіемъ ближайшихъ, такъ-называемыхъ дѣйствующихъ причинъ (causae efficientes). Мы хотимъ причинъ конечныхъ (causae finales) и безъ указанія ихъ не удовлетворяемся. Мы требуемъ чтобы намъ непремѣнно показали что эта ступень безумства есть ступень прогресса. Мы хотимъ чтобы насъ утѣшали, успокоили, хотя бы обманули. Отъ врача требуемъ мы не научной только исторіи болѣзни, но непремѣннаго указанія врачующихъ средствъ, хотя бы таковыхъ медицина и не имѣла, и утѣшительныхъ видовъ на выздоровленіе. Тѣмъ болѣе отъ историка. Но ужъ это не естествовѣдѣніе, которымъ въ то же время хотимъ мы исключительно обойтись. Дайте намъ естественно-историческую истину. Намъ даютъ ее. Мы неудовлетворены и требуемъ лучше обмана.

Пріятель. Но ты самъ удовлетворенъ ли книгою Тэна?

Авторъ. Со стороны исторической вѣрности картинъ вполнѣ. Но именно потому что это есть строго научное изслѣдованіе, книга не могла сдѣлаться популярною, тѣмъ болѣе что выводы ея идутъ въ разрѣзъ съ господствующими увлеченіями. У насъ книга ужь и совсѣмъ не популярна.

Пріятель. Какое значеніе можетъ имѣть у насъ такой серіозный трактатъ когда у насъ отсутствуютъ самыя элементарныя свѣдѣнія о событіяхъ. Это не мѣшаетъ, — а можетъ-быть именно это и помогаетъ, — испытывать къ нимъ нѣкоторое почтительное благоговѣніе. Прекрасное сочиненіе Зибеля и то не могло появиться въ русскомъ переводѣ не пройдя чрезъ цензуру этого благоговѣнія, выразившагося въ примѣчаніяхъ. Попробовалъ Зибель сказать о продажноста Дантона. Переводчикъ спѣшитъ оговорить автора и указываетъ точно въ отместку на продажность Мирабо, государственнымъ талантамъ котораго Зибель отдаетъ справедливость. Мирабо, какъ извѣстно, особымъ благоговѣніемъ у насъ не пользуется, какъ измѣнившій къ концу дѣлу революціи. Но возвратимся къ нашей затѣѣ. Полагаю мы не будемъ имѣть въ виду дать историческое изслѣдованіе о революціи.

Авторъ. Безъ сомнѣнія. Такой трудъ былъ бы намъ не по силамъ. Но мнѣ кажется будетъ очень не безполезнымъ коснуться нѣкоторыхъ событій и явленій, и именно въ ихъ подробностяхъ, не такъ какъ онѣ переданы тѣмъ или другимъ историкомъ, а какъ представляются въ первыхъ источникахъ. Заглянемъ не столько въ книги о революціи, сколько въ тѣ главные документы, какъ отчеты о собраніяхъ и подобные, на которыхъ основываются наши свѣдѣнія и должны основаться сужденія о событіяхъ эпохи. Страницы документовъ раскрываютъ любопытный міръ. Словомъ, сдѣлаемъ прогулку наблюдателя въ страну революціи, отмѣтимъ что бросается въ глаза и позволимъ себѣ нѣкоторыя размышленія по поводу видимаго. Вотъ вся наша претензія. Страна въ высокой степени заслуживаетъ вниманія. Прогулка наша не можетъ не быть поучительною.

Пріятель. Послѣднія празднества даютъ, мнѣ кажется, отличный поводъ начать нашъ очеркъ праздникомъ федераціи 14 іюля 1790 года. Событіе относится къ первой эпохѣ революціи, которую Тэнъ сравниваетъ съ первою веселою стадіей опьяненія, съ ея усиленнымъ энтузіазмомъ, раздраженною чрезъ мѣру чувствительностью, естественною театральностью, радостью когда нечему радоваться, ощущеніемъ себя милліонеромъ безъ гроша въ карманѣ.

Авторъ. Отличный планъ, и нечего откладывать его исполненіе. Завтра же приступимъ къ дѣлу.

Русскій Вѣстникъ, 1881.

Views: 15