Пріятель (читаетъ газеты). Читаю о празднествахъ въ Парижѣ 14 іюля нынѣшняго года. Любятъ Французы устраивать эти гражданскіе праздники — fêtes civiques. Какихъ чудесъ ни видалъ въ этомъ отношеніи старый Парижъ, особенно въ эпоху революціи!

Авторъ. Да развѣ теперешняя эпоха не есть эпоха революціи? Далеко еще не кончилась борьба со старымъ порядкомъ, какъ ни кажется онъ разрушеннымъ. Можетъ-быть только теперь борьба становится дѣйствительно роковою. Не берусь предсказать ея исходъ.

Пріятель (пробѣгая газеты). Пишутъ что парижскій архіепископъ запретилъ духовенству въ день праздника показываться на улицѣ. И благоразумно сдѣлалъ. Не миновать бы скандаловъ… Полиція стушевалась… Впрочемъ, народъ велъ себя самымъ приличнымъ образомъ, и день мирнаго торжества прошелъ какъ нельзя лучше…

Авторъ. Всегдашній припѣвъ въ описаніи празднествъ. То же писалось, бывало, во время Второй Имперіи по случаю народныхъ гуляній 15 августа, въ Наполеоновъ день. Точно гуляющая толпа есть какой-то звѣрь спущенный съ цѣпи: слава Богу что прошелъ мимо не надѣлавъ бѣды. Не очень лестное понятіе о народѣ-повелителѣ. именемъ котораго правится Франція!

Пріятель. А нигдѣ, кажется, обновленная республиканская Франція не встрѣчаетъ такого сочувствія какъ у насъ, если судить по газетамъ. Нѣкоторыя славятъ праздникъ 14 іюля какъ событіе долженствующее привести въ восхищеніе всю земную планету и говорятъ такъ что подумаешь и ихъ сердца исполнены радостными воспоминаніями о томъ какъ „народъ“ взялъ „твердыню Бастиліи“ у не защищавшихся инвалидовъ.

Авторъ. У насъ очень силенъ культъ французской революціи, хотя нигдѣ, конечно, не распространены такъ мало какъ у насъ свѣдѣнія объ этомъ событіи. Можетъ-быть и культъ поддерживается главнымъ образомъ тѣмъ что о событіи этомъ имѣются у насъ лишь самыя неясныя, миѳическія представленія.

Пріятель. Это идетъ издалека. Помнишь, лѣтъ тридцать почти тому назадъ, въ наши студентскіе годы, подъ какимъ великимъ запретомъ и въ печати, и на каѳедрахъ было у насъ слово революція. Въ университетскихъ библіотекахъ книги гдѣ говорится о революціи были отставлены въ особые шкафы. На сочиненіяхъ авторы которыхъ болѣе или менѣе сочувственно относятся къ событію красовался ярлыкъ „запрещено безусловно“. Ихъ не давали даже профессорамъ, развѣ потихоньку. На простыхъ повѣствованіяхъ о происшествіяхъ запрещенной эпохи, мемуарахъ, сборникахъ, документахъ, значилось: „запрещено для публики“. Эти не выдавались студентамъ и постороннимъ читателямъ. И всѣ эти запреты не помѣшали революціоннымъ идеямъ чрезъ всѣ преграды проникать въ молодые умы.

Авторъ. Да. Какое бывало наслажденіе доставлялъ добытый отъ какого-нибудь обладателя запрещеннаго плода, профессора или иного счастливца, на самое короткое время опасный томъ какой-нибудь исторіи революціи, въ которомъ казалось и заключается самая-то скрываемая истина. Помнить съ какою жадностью одолѣвали мы въ одну ночь томъ Мишле, Луи Блана, въ четыреста, пятьсотъ страницъ, понимаемый изъ пятаго въ десятое и по недостаточному знанію языка и по отсутствію свѣдѣній вообще. Чѣмъ сочиненіе запрещеннѣе тѣмъ казалось истиннѣе.

Пріятель. Надо признаться что нашимъ юношескимъ увлеченіямъ не мало содѣйствовало то обстоятельство что въ литературныхъ и профессорскихъ кружкахъ, имѣвшихъ наиболѣе вліянія на молодые умы, этотъ, какъ ты называешь, „культъ революціи”, если не въ подробностяхъ исполненія ея программы, то въ ея началахъ, идеяхъ, — неотразимо де имѣющихъ осуществиться и отдѣлить новый міръ отъ стараго — принадлежалъ къ числу основныхъ убѣжденій. Французскіе приверженцы революціоннаго культа не изъ крайнихъ называютъ эти начала бесмертными началами 89 года. Мы понимали ихъ менѣе опредѣленно, но шире, включая революцію какъ самую капитальную часть въ общее понятіе объ историческомъ прогрессѣ. Разумѣли подъ началами этими все стремящееся и обѣщающее передѣлать неудовлетворительный существующій порядокъ на новый, непремѣнно лучшій, — свободу во всѣхъ видахъ, борьбу со всякими притѣсненіями, изобличеніе злоупотребленій, уничтоженіе предразсудковъ, словомъ, цѣлый винегретъ прогресса, осуществить который мѣшаетъ только невѣжество массъ коснѣющихъ и удерживаемыхъ въ предразсудкахъ, а также своекорыстіе людей власть имѣющихъ. Въ какой мѣрѣ въ кружкахъ былъ силенъ этотъ широкій революціонный культъ о томъ свидѣтельствуютъ изъ нихъ вышедшія наши дилеттанты всесвѣтной революціи: Герценъ, Огаревъ, съ ихъ изданіями, играющими не малую роль въ печатной исторіи русскаго сбиванья съ толку; наконецъ Бакунинъ, прямо пошедшій дѣлать чужія революціи.

Авторъ. Образованіе у насъ революціоннаго культа съ его оттѣнками — отъ поклоненія идеаламъ до поклоненія практикѣ, — чрезвычайно понятно. Наши литературные и научные руководители, при большихъ конечно познаніяхъ и большей опытности чѣмъ какія мы имѣли, — были по отношенію къ политическимъ вопросамъ, и къ дѣлу революціи въ томъ числѣ, такіе же неопытные новички какъ и мы юноши. Между практикой окружающей жизни и тѣмъ что слагалось въ умахъ изъ книжнаго знакомства съ міромъ европейской цивилизаціи была тогда цѣлая пропасть. Чувствовалось внутреннее раздвоеніе. Съ одной стороны, непроглядная дѣйствительность съ явленіями невѣжества, грубаго стѣсненія всего что дорого человѣку дорожащему свободой своей мысли; съ другой — фантастическій идеалъ свободнаго цивилизованнаго государства осуществляемый на Западѣ, и если не осуществленный еще, то лишь благодаря противодѣйствію именно тѣхъ же темныхъ силъ которыя такъ давали себя чувствовать вокругъ. Для серіозной оцѣнки явленій жизни требовалась степень зрѣлости которою не обладали ли мы, ни наши руководители. Нѣкоторые спасались отъ раздвоенія идеаломъ древней Руси…

Пріятель. А какъ тяжело иногда чувствовалось это раздвоеніе! Въ эпоху Крымской войны, и великаго Севастопольскаго сидѣнья не мало было между нами почти радовавшихся нашимъ пораженіямъ какъ побѣдѣ цивилизаціи надъ зазнавшимся варварствомъ. Въ комъ не заглушены были здоровые инстинкты патріотизма, тѣ чувствовали чудовищность явленія. Въ біографіи Грановскаго можно видѣть какъ онъ съ испугомъ отклонился отъ космополитическихъ сужденій этого рода, почувствовавъ въ себѣ русскаго человѣка. Чрезъ нѣсколько лѣтъ наступила было минута когда печальное раздвоеніе о которомъ мы говоримъ, источникъ множества явленій со „скитальчествомъ“ включительно, о которомъ заговорили въ послѣднее время, — готово, казалось, было навсегда исчезнуть. Это минута нашего національнаго пробужденія въ 1863 году во время Польскаго возстанія. Вдругъ стало яснымъ что русскій патріотизмъ не грубость массъ, не чудачество кружка, не притворство желающихъ выслужиться у правительства, а сознаніе себя Русскимъ, не стыдящимся исторіи своего народа, не отрекающимся отъ нея со всею ея нравственною отвѣтственностію и трудными задачами указываемыми вѣчною справедливостью, по волѣ которой и возвышаются и падаютъ народы. Почувствовалось что разумный патріотизмъ есть истинный признакъ образованнаго народа, а пошлый космополитизмъ такой же признакъ варварства какъ и китайщина. Но плохо воспользовались мы этою минутой. Остановились, какъ остановились потомъ предъ стѣнами Константинополя. Медленны шаги исторіи!

Авторъ. Исторія прошедшаго, фундаменты быта западныхъ народовъ для насъ были чужды. По отношенію къ ихъ историческимъ завѣтамъ мы чувствовали себя, совершенно налегкѣ, подобно тому какъ почувствовали себя Французы революціонной эпохи, сбросившіе съ себя или лучше сказать вообразившіе что сбросили всѣ тяготы своей исторіи. Тѣ силы которыя, какъ напримѣръ католицизмъ, имѣютъ такое существенное значеніе въ жизни французской націи, для насъ непонятны. Мы еще можемъ представить сеоѣ крестьянина ревностнаго католика, рисуя его себѣ по образцу православнаго крестьянина, но не можемъ войти въ кожу образованнаго Француза-католика. Такъ же мало понятенъ Французъ-легитимистъ. Мотивы одушевлявшіе людей къ борьбѣ съ революціей были для насъ вообще мало доступны; наиболѣе понятны были худшіе изъ нихъ,— своекорыстіе, нежеланіе отдать что имѣешь. Между тѣмъ, стремленіе къ обновленію во имя теоретическихъ началъ, простыхъ и привлекательныхъ съ виду, казалось чрезвычайно понятнымъ. У насъ сложилось политическое ученіе до наивности простое, которое и теперь въ полномъ ходу. Въ мятущемся человѣчествѣ двѣ стороны — темная сторона стараго порядка и свѣтлая сторона обновленія. Царство предразсудковъ и царство яснаго разума. Добродѣтель, честность, иныя хорошія качества, спеціальная принадлежность первой стороны — стороны либеральныхъ идей. Могутъ быть и въ ней заблужденія и даже заблужденія ужасныя, разыгрывающіяся кровавыми послѣдствіями, но и эти заблужденія проистекаютъ изъ чистаго въ началѣ своемъ источника. Могутъ, правда, быть явленія честности, добродѣтели, величія и на другой сторонѣ; но это честность и добродѣтель предразсудка, величіе паденія. Мотивы на этой сторонѣ или своекорыстные разчеты, или темные инстинкты духа, а не желаніе блага, не свѣтлое представленіе разума какъ тамъ. Обновленіе должно свершиться, препятствія къ нему должны быть убраны. Какъ — немедленно ли и всякими средствами, какъ требуютъ болѣе ретивые, — постепенно ли и безъ болѣзненныхъ операцій, какъ предлагаютъ болѣе спокойные: это можетъ быть предметомъ сомнѣнія, но сущности дѣла не измѣняетъ. При такой постановкѣ какое же можетъ быть колебаніе для ума свободно относящагося къ дѣлу куда примкнуть, на сторону ли враговъ или на сторону друзей революціи. А умомъ свободно относящимся къ дѣлу естественно чувствовалъ себя всякій изъ насъ, урывками и тайкомъ знакомясь съ событіями великой революціонной драмы.

Пріятель. Все это очень понятно, но отъ того не легче. Незрѣлость нашихъ политическихъ понятій въ эпоху зарожденія революціоннаго культа далеко не имѣла того важнаго значенія какое можетъ получить нынѣ. Тогда лежала цѣлая пропасть между практическою жизнью и теоретическими идеями, для самаго незначительнаго меньшинства имѣвшими сколько-нибудь серіозную цѣну. Для большинства причислявшихъ себя тогда къ современнообразованнымъ людямъ идеи эти проходили въ умѣ легкимъ и не яснымъ обликомъ. Культъ революціи являлся въ формѣ отдаленнаго поклоненія и лишенъ былъ практическаго значенія и силы. Далеко не то теперь, когда такъ бродятъ въ обществѣ стремленія къ дѣятельной политической жизни, когда понятія такъ смутны, когда мы испытываемъ злоупотребленія свободы безъ самой свободы, тиранію не власти, а безвластія и противовластія, когда на практикѣ есть русская соціально-революціонная партія съ сектами и подраздѣленіями. Отъ революціи и революціонеровъ въ тѣсномъ смыслѣ у насъ нынѣ принято искренно или неискренно отрекаться самымъ рѣшительнымъ образомъ. Не только газета Голосъ, считающая себя выразителемъ идей „либеральной фракціи“ нашихъ правящихъ людей, отрекается отъ революціонеровъ; отъ нихъ во всеуслышаніе отреклись на судѣ сами участники „соціально-революціоннаго движенія“ — ихъ собственные коноводы, докторъ Веймаръ и студентъ Михайловъ. Когда послѣ кинжаловъ и взрывовъ начались со стороны глаголемыхъ (терминъ какой митрополитъ Филаретъ ввелъ относительно старообрядцевъ) либераловъ усиленныя отреканія отъ революціонной партіи, доходившія до паѳоса проклятій, партія въ заграничныхъ изданіяхъ посмѣивалась, говоря: „а все-таки вы наши и съ нами за одно“. Теперь и въ крайнемъ лагерѣ mot d’ordre отказываться отъ насильственныхъ мѣръ. Никакой насильственный переворотъ не желателенъ (благо и невозможенъ). Нашелся наконецъ успокоительный пунктъ на которомъ кажется всѣ согласились, и крайніе, и умѣренные, и просто либеральные. Переворотъ желателенъ и требуется постепенный, законный, путемъ „либеральнаго прогресса“. Мы хотимъ значитъ того что діаметрально противоположно революціи. Такъ ли? Вѣдь и первая французская революція до разогнанія палатъ 18 брюмера и захвата власти Наполеономъ подойдетъ подъ наше опредѣленіе. Переворотъ былъ, правда, быстрый, но быстрота не исключаетъ постепенности. Что могло быть законнѣе созванія королемъ представителей народа въ формѣ Генеральныхъ Штатовъ? Дальнѣйшая дѣятельность представителей націи организованныхъ въ Національное Собраніе хотя и шла съ первыхъ шаговъ противъ желаній и почина короля, но постоянно санкціонировалась его согласіемъ. Мятежи и неистовства толпы не считались необходимою частію революціи. Вожаки дѣла указывали на нихъ (а иногда подъ рукой ихъ возжигали) какъ на непререкаемый аргументъ ненормальнаго состоянія общества, исцѣленіе котораго зависитъ отъ уступокъ стремленіямъ неудовлетвореніе коимъ производитъ болѣзнь. Всѣ акты и декреты Національнаго Собранія, опредѣлявшіе его власть и предѣлъ власти короля, признаны и утверждены королемъ и утверждены въ важнѣйшихъ моментахъ съ искреннимъ желаніемъ имъ подчиниться. Законно, актами верховной власти страны утверждались государственныя конституціи; по суду и закону отрубили голову королю, присягнувшему на званіе перваго чиновника государства, и въ такомъ отвѣтственномъ качествѣ преданнаго суду; по суду и закону Конвентъ казнилъ десятки тысячъ, обагряя кровью измученную страну. Законъ былъ написанъ на знамени всѣхъ самыхъ ужасающихъ дѣйствій. Самое слово революція —такъ переворотъ былъ наименованъ съ самыхъ первыхъ шаговъ — не имѣло тогда значенія насильственнаго переворота. Никто не понималъ революцію какъ бунтъ или возмущеніе. Дѣйствіе революціонное значило энергическое исполненіе благаго закона. Незаконный и революціонный казались два понятія взаимно исключающія одно другое. Значитъ не постепенностію и законностію характеризуются дѣйствія противныя революціоннымъ, а чѣмъ-нибудь инымъ. Захватъ власти безъ боя, проникновеніе во власть можетъ точно также своимъ послѣдствіемъ революцію, какъ и уличное возстаніе съ баррикадами и кровію. Суть дѣла — во имя какихъ идей производится или долженъ быть произведенъ переворотъ, чѣмъ именно должно было обновлено человѣчество вообще, и каждая страна въ отдѣльности. Если есть въ самомъ дѣлѣ такой рецептъ который стоитъ только исполнить и человѣчество несомнѣнно обновится въ новый счастливый міръ, то можно ли не желать осуществленія этого рецепта и не призывать всѣмъ сердцемъ того дня когда осуществленіе это свершится? А если этотъ рецептъ заключается въ началахъ внесенныхъ въ міръ французскою революціей, то можно ли не раздѣлять культа революціи? Если цѣль ясна и извѣстна, то вопросъ только въ путяхъ для болѣе или менѣе удобнаго ея достиженія. Вся суть дѣла — ясна ли цѣль и не миражъ ли то что указывается вдали. Цѣлое войско въ степи можетъ погибнуть принявъ миражъ за дѣйствительность. Отъ миража можетъ спасти или жизненный опытъ, стоящій иногда не малыхъ жертвъ, или научное знаніе достигнутое изученіемъ явленія.

Авторъ. Ты сказалъ слово. Нѣтъ у насъ зла большаго какъ безпомощность нашего знанія. Ею объясняется наше невѣроятное легкомысліе въ серіознѣйшихъ дѣлахъ и то какъ могутъ имѣть у насъ успѣхи обманы самаго грубаго свойства. Нечего закрывать глаза. Современное состояніе нашего общества скрываетъ въ себѣ не мало опасностей. И главная изъ нихъ не въ томъ темномъ пятнѣ на которое направлено вниманіе: замажемъ, говорятъ, пятно и все пойдетъ по маслу, — а въ томъ сѣромъ фонѣ въ какомъ это пятно выступило. Мы до страсти любимъ обличать зло нашего положенія, но настоящее его зло легкомысленнѣйше просматриваемъ. Мы всѣ жалуемся, но на то ли что насъ дѣйствительно разслабляетъ? Ты помнишь нашего товарища П*. Онъ прислалъ мнѣ на дняхъ на эту тему довольно длинное письмо, родъ статейки которую не прочь бы напечатать. Я прочту ее. Высказанное въ ней мнѣ кажется весьма вѣрно.

„Едва ли есть въ настоящее время на протяженіи Россійской Имперіи человѣкъ который бы не жаловался. Всѣ мы жалуемся и требуемъ улучшеній. Администраторъ жалуется что его не довольно уважаютъ и награждаютъ; общественный дѣятель что у него мало правъ и нѣтъ арены для краснорѣчія, — что и мѣшаетъ ему исполнять обязанности; духовный пастырь жалуется что скудно содержаніе, крестьянинъ что мало землицы и поборы велики; хозяинъ что мастеровые только пьянствуютъ, а не работаютъ; жалуется собственникъ что собственность не приноситъ доходу, а обложена все возрастающими сборами; жалуется купецъ что очень ужъ плутъ сталъ народъ; акціонеръ что его обворовываютъ; предприниматель что слишкомъ много требуется для „подмазки“ чтобы пустить въ ходъ какое-либо дѣло; судъ жалуется на администрацію, администрація на судъ; начальники жалуются что подчиненные ихъ не слушаютъ, подчиненные зачѣмъ еще есть у нихъ начальники, когда каждый самъ себя отлично чувствуетъ начальникомъ; общество жалуется что правительство все беретъ на себя, правительство что общество ничего взять на себя не хочетъ; публика жалуется на разнузданность журнальныхъ нравовъ и жадно читаетъ скандалы; журналисты жалуются что имъ недостаетъ свободы слова и съ азартомъ требуютъ „обузданія“ если кто заговоритъ не по камертону; раскольники жалуются что не признаютъ ихъ архіереевъ и что чиновники и литераторы, съ тѣхъ поръ какъ приняли роль защитниковъ „свободы совѣсти“, обходятся дороже прежняго; чиновники жалуются что у раскольниковъ туга стала мошна; профессора жалуются что у нихъ нѣтъ студентовъ въ аудиторіяхъ, студенты что у нихъ нѣтъ профессоровъ на каѳедрахъ, тѣ и другіе что не могутъ серіозно заниматься дѣломъ — студенты потому что не имѣютъ кассъ и сходокъ, профессора потому что „автономіи грозитъ опасность“ и требуется прибавка жалованья; не жалуются кажется только лѣса и горы, — горы потому что ихъ нѣтъ, а лѣса потому что мы ихъ повырубили.

„Но странное дѣло! Во всемъ обширномъ и разноголосномъ хорѣ жалующихся и негодующихъ не слышится вовсе указанія и жалобъ на главное зло составляющее дѣйствительную язву нашего современнаго положенія. Послушать — мы всѣ находимся подъ гнетомъ какой-то тяжести и движемся въ сжатой и густой атмосферѣ. Но взглянувъ внимательнѣе не трудно убѣдиться что напротивъ всякая тяжесть сложена нами съ плечъ и мы идемъ налегкѣ; удушье, несомнѣнно чувствуемое, происходитъ не отъ того что воздухъ сжатъ, а оттого что разрѣженъ и мы взапуски стараемся лишить его живительнаго кислорода. Не въ томъ зло что трудно у насъ жить, а въ томъ что слишкомъ легко у насъ живется. Трудъ ослабъ на всѣхъ ступеняхъ. Мы проживаемъ капиталъ, слѣпо не замѣчая какъ легко этимъ могутъ воспользоваться наши враги. И не поблагодарятъ за это насъ наши потомки! Какая масса трудныхъ и серіозныхъ дѣлъ стоитъ безъ движенія и не потому чтобы руки были связаны — никогда онѣ не были такъ свободны какъ теперь, а потому что на всѣхъ путяхъ выгоднѣе оказывается бездѣлье. Нѣтъ труда производительнаго, ибо въ выгодѣ и почетѣ трудъ кажущійся, непроизводительный. Заслуга не замѣчается, не цѣнится, даже унижается, зато мнѣніе требуемой окраски, искреннее или фальшивое все равно, вмѣняется въ заслугу. Всѣ управленія кишатъ проектами, нѣтъ мало-мальски замѣтнаго чиновника который не былъ бы членомъ десяти коммиссій; все кажется изучается, взвѣшивается и здѣсь и во всѣхъ странахъ міра, и въ китайскомъ законодательствѣ, и въ англійскихъ архивахъ XIII или инаго вѣковъ, и въ исторіи, и въ теоріи, и въ прошедшемъ, и въ будущемъ, а колесница стоитъ на мѣстѣ. Такъ и останется, -ибо весь этотъ парадъ есть только внѣшнее подобіе дѣла, а не самое дѣло. Дѣло есть вещь трудная, руководить имъ могутъ немногіе, ихъ надлежитъ искать и доро;ить ими если найдены. Но трудиться и исполнять то что предписываетъ обязанность должны всѣ. Условія нашей дѣйствительности требуютъ возможно простыхъ формъ и строгаго исполненія. А между тѣмъ мы видимъ только кандидатовъ въ руководители и набрасывателей проектовъ задающихся задачей о наисложнѣйшихъ и наименѣе примѣнимыхъ комбинаціяхъ. Иванъ Александровичъ Хлестаковъ повѣтствуя о своей петербургской дѣятельности хвастался что онъ только заходитъ въ департаментъ взглянуть, распорядиться, дать указанія, а тамъ уже этакія крысы-чиновники сидятъ и пишутъ, пишутъ, самъ же просвѣщенный чиновникъ по вечерамъ играетъ въ вистъ: „Французскій посланникъ, нѣмецкій посланникъ и я“; а въ минуты досуга пишетъ статьи для журналовъ. Создатель этого типа, великій изобразитель пошлости нашей жизни, самъ характеризовалъ Хлестакова какъ человѣка „безъ царя въ головѣ, изъ тѣхъ которыхъ въ канцеляріяхъ принято называть пустѣйшими“. Какъ изумился бы авторъ Ревизора, увидѣвъ воочію что въ наше время Иваны Александровичи дѣйствительно играютъ въ вистъ съ французскимъ посланникомъ, даютъ направленіе дѣламъ и пишутъ передовыя статьи въ газетахъ, изобразуя собою общественное мнѣніе. За то племя крысъ-чиновниковъ исчезло, а „пустѣйшіе“, то-есть къ труду простому неспособные, и до труда высшаго, благодаря своему пустѣйшему воспитанію, не доросшіе, стали на первый планъ. Представь себѣ царство Гоголевскихъ городничахъ, — плутовъ, но по-своему не глупыхъ людей, какъ ихъ характеризуетъ авторъ Ревизора, замѣненнымъ царствомъ усовершенствованныхъ Хлестаковыхъ. Можно ли было бы счесть это значительнымъ прогрессомъ? Дѣло дѣлать некогда и на низшихъ и на высшихъ ступеняхъ. Время проводится въ обдѣлываніи своихъ дѣлишекъ, а для публики въ сборахъ къ дѣлу, въ хлопотахъ о томъ какъ бы намалевать такую декорацію подъ сѣнью которой дѣло само собою, въ нѣкоторомъ будущемъ, пошло бы наилучшимъ въ мірѣ образомъ. А пока пусть постоитъ. И легко и спокойно, а свои дѣла обдѣлать можно наилучшимъ образомъ. При такомъ настроеніи менѣе всего оцѣнивается дѣйствительный трудъ, выгоднѣе всего шарлатанство.

„Разгулъ бездѣлья много зависитъ отъ чрезвычайнаго въ наше время ослабленія понятія долга. Одинъ изъ основныхъ догматовъ нигилизма есть устраненіе понятія долга, обязанности. Никто ни къ чему не обязанъ, никто ни за что не отвѣтственъ. Но развѣ этотъ догматъ нигилизма не есть въ то же время догматъ огромной части нашей интеллигенціи? Развѣ не чувствуется на всѣхъ путяхъ нашей жизни самое легкомысленное презрѣніе къ обязанностямъ, развѣ не свидѣтели мы почти повальнаго распущенія, безнаказанности вопіющихъ дѣяній и ожесточеннаго преслѣдованія, не по мѣрѣ вины и безъ вины, дѣяній, неписаннымъ кодексомъ отнесенныхъ къ разряду особо ненавистныхъ, по личности ли подсудимаго, по качеству ли поступковъ? Повидимому мы жаждемъ свободы. Но развѣ попущеніе и судьямъ и судимымъ, и правящимъ и правимымъ, избирающимъ и избираемымъ дѣлать кто что хочетъ и можетъ, не подвергаясь отвѣтственности, если есть хоть малая снаровка ее обойти,— есть свобода? Развѣ замѣна патріархальнаго взяточничества усовершенствованнымъ казнокрадствомъ есть въ самомъ дѣлѣ прогрессъ? Развѣ возложеніе серіозныхъ дѣлъ на ребятъ разнаго возраста, на неспособности разнаго калибра, на бездарности разныхъ степеней, можетъ содѣйствовать успѣшному ихъ ходу? Развѣ призваніе всѣхъ и каждаго кому удѣлена большая или малая доля государственной власти къ исполненію обязанностей безъ произвола и самодурства, но съ серіозною отвѣтственностью, не есть настоятельная потребность минуты?..“

Пріятель. Совершенно справедливо. Вся бѣда наша въ томъ что задачи серіозны и трудны, а силы слабы. Но неужели же земля наша такъ оскудѣла силами? Имѣя какую-либо вѣру въ Провидѣніе или даже просто наблюдая событія нашего прошлаго, невозможно примириться съ этою мыслію. Если рынокъ заваленъ фальшивою монетой, принимаемою за настоящую, то золото утрачиваетъ свою цѣну. Нѣтъ резона его беречь и копить. До дня настоящаго разчета фальшивый капиталъ не разнится отъ дѣйствительнаго. Пагубная потеря оцѣнки достоинства вещей величайшее зло. Если человѣкъ не въ состояніи различить каменнаго дома отъ воздушнаго замка и подъ декораціей лѣса считаетъ себя въ дѣйствительномъ лѣсу, то чтобъ онъ могъ предпринять что-нибудь дѣльное необходимо прежде всего чтобы разсѣялась иллюзія. Возьми какую хочешь область и увидишь какимъ туманомъ обмана застланы всѣ ея очертанія. Вотъ хоть наука. Извѣстно что мы нынѣ ея великіе поклонники. И въ самомъ дѣлѣ кто не знаетъ что слабость у насъ этого великаго рычага всякой дѣятельности есть наша главная слабость. Всякій казалось бы долженъ также знать что рычагъ этотъ вырабатывается въ школѣ. Если нѣтъ науки въ школѣ, то не будетъ ея и въ жизни. Что же между тѣмъ мы слышимъ и видимъ? Если идетъ дѣло о чемъ-нибудь внѣ школы, тутъ мы кажется минуты пробыть не можемъ безъ „науки“, безъ свободнаго изслѣдованія, смѣлаго построенія „на научныхъ началахъ“. Тутъ нѣчто именуемое „наукою“ идетъ на всѣхъ парахъ. Стоитъ вспомнить удивительные успѣхи и результаты „научной психіатріи“ въ нашихъ судахъ. Но коснется дѣло школы, тутъ со всѣхъ сторонъ слышимъ отчаянные крики что учиться не надо. Архимедъ говорилъ царственному ученику что въ наукѣ нѣтъ особаго пути для царей. Кто минуетъ этотъ единственный путь, тотъ останется недоучкою. Какой кажется ужасъ внушаетъ намъ это слово „недоучка“, и между тѣмъ всѣ усилія наши направляются къ тому чтобъ имѣть только недоучекъ, лишь бы съ дипломами. Мы придумали цѣлыя заведенія гдѣ дѣти знатныхъ особъ имѣютъ достигать „высшей науки“ минуя Архимедовъ путь. Нынѣ требуется окончательно обличить Архимеда, а для того дать каждому счастливому Россіянину возможность пройти къ цѣли по гладкой дорогѣ, вмѣсто труднаго подъема, а университетское бездѣлье профессоровъ и студентовъ взлелѣять еще къ вящему процвѣтанію „подъ охраною“, — какъ принято выражаться, — „устава 1863 года“, благополучно похоронивъ затѣю преобразованія. Насажденіе въ Россіи „высшаго образованія“, не по имени, а по сущности, есть очевидно дѣло неотложной потребности. Въ немъ наша будущность. По важности своей, это нынѣ нашъ первый государственный вопросъ. А въ какомъ онъ положеніи? Мы печалимся о недоучкахъ. Да гдѣ же и житье недоучкамъ какъ не у насъ! Они насъ учатъ, они насъ судятъ, они рядятъ. И къ тому же во имя „науки“, которую изъ школы надлежитъ выгнать, за тѣмъ, быть-можетъ, чтобы тѣмъ съ большимъ почетомъ раскланяться съ ней на улицѣ.

Авторъ. Перестановка которую ты указываешь дѣйствительно заслуживаетъ вниманія. Это одно изъ тысячи свидѣтельствъ нашей умственной смуты. Декартъ положивъ въ основу научнаго изслѣдованія природы и духа сомнѣніе, какъ первый шагъ къ достиженію истины, вмѣстѣ съ тѣмъ указывалъ чтъ въ практикѣ государственной и частной жизни должно господствовать другое начало: дѣйствовать такъ какъ еслибы принятыя и установленныя правила были абсолютно истинны, хотя бы для размышляющаго ума и представляла поводъ къ колебаніямъ а сомнѣніямъ. Не такъ смотримъ мы на дѣло. Тамъ гдѣ для успѣха самостоятельнаго и плодотворнаго знанія требуется серіозный духъ пытливаго изслѣдованія, а именно на каѳедрѣ и въ учёныхъ трудахъ — предписывается, какъ нѣчто обязательное, несвободное поклоненіе каждой гипотезѣ, почему-либо почитаемой послѣднимъ словомъ науки, и ученическая передача чужихъ мнѣній съ правомъ свысока трактовать противниковъ гипотезы, какъ бы авторитетны они ни были, и завлять о своемъ вѣскомъ согласіи съ основателями „новѣйшаго ученія“. Тутъ сомнѣніе и самостоятельность не въ авантажѣ. За то въ практикѣ жизни рекомендуется свобода изслѣдованія и экспериментальный методъ во всемъ ихъ объемѣ.

Пріятель. Общественныя и государственныя построенія по разуму, съ забвеніемъ исторіи, съ пренебреженіемъ дѣйствительности, самое характеристическое явленіе револю-ціоной эпохи. Различеніе посылокъ практическаго разума отъ посылокъ разума теоретическаго есть основаніе того что зовется политическою мудростью. Тѣ и другія въ своей области серіозное и трудное дѣло. Ихъ перенесеніе и смѣшеніе — дѣло не серіозное въ положительномъ смыслѣ, но могущее быть весьма серіознымъ въ смыслѣ отрицательномъ, по производимому вреду. Изученіе революціонной эпохи, кажется мнѣ, способно доставить богатый запасъ уроковъ и предостереженій, которые въ нынѣшнюю эпоху нашей умственной смуты и путаницы понятій могли бы быть для насъ какъ нельзя болѣе полезны. Мы нуждаемся въ хорошихъ урокахъ всякаго рода, но теперь чуть да не болѣе всего въ урокахъ политической мудрости, чтобы предохранить насъ отъ пагубнаго политическаго легкомыслія и недомыслія. Тысячи вліяній толкаютъ насъ на неправильный путь; направляющей нита нѣтъ, идемъ ощупью, не зная что будетъ завтра. Аппетиты сильно возбуждены. Сознаться что музыка у насъ нейдетъ потому что мы не хотамъ трудиться чтобы научаться играть, а не потому что мало инструментовъ и не такъ садимъ; никто не хочетъ. Крыловъ не досказалъ что сдѣлали члены его Квартета послѣ замѣчанья соловья: „а вы друзья какъ ни садитесь, все въ музыканты не годитесь“. Полагать надо, соловья прогнали. Каждый политикующій у насъ думаетъ что если перенести его, съ фельетономъ въ карманѣ, въ нѣкоторое внушительное собраніе, то онъ чрезъ это самое удивительно бы поумнѣлъ а вѣщалъ бы одну мудрость. Одинъ Англичанинъ говорилъ что еслибы въ Лондонѣ на улицѣ предлагали каждому встрѣчному принять въ свои руки завѣдываніе дѣлами страны, то изъ тысячи встрѣтившихся девятьсотъ девяносто девять отказались бы, а въ Парижѣ девятьсотъ девяносто девять приняли бы предложеніе. У насъ приняла бы вся тысяча.

Авторъ. Нашъ разговоръ наводитъ меня на мысль. Мы свободны теперь въ здѣшнемъ прекрасномъ уголкѣ Волынской губерніи. Въ твоемъ Ч—мъ отличная библіотека. Что еслибы мы перечитали какіе имѣемъ подъ рукой документы поучительной эпохи первой французской революціи и на досугѣ набросали бы свободный очеркъ главнѣйшихъ моментовъ событій, пользуясь такъ-сказать естественно-историческимъ методомъ, состоящимъ въ точномъ изученіи фактовъ-и строгомъ выводѣ изъ нихъ заключеній. Можетъ-быть наброски наши и не были бы безполезны.

Пріятель. Ты читалъ конечно Тэна Les origines de la France contemporaine (T. I, 1876; T. II, 1878). Его сочиненіе мнѣ кажется есть именно приложеніе такого точнаго метода къ изученію великаго историческаго событія.

Авторъ. Сочиненіе Тэна заслуживаетъ всякаго вниманія. Его поспѣшили провозгласить одностороннимъ, продиктованнымъ враждой къ революціи. У насъ оно, понятно, никакимъ кредитомъ не пользуется. Но это несомнѣнно самое правдивое изслѣдованіе революціи. Тэнъ, какъ ты замѣчаешь, слѣдовалъ естественно-историческому методу. Всѣ выводы сдѣланы правильно изъ фактовъ. Это чистая, научная правда,, какъ ни является она неприглядною. Это точная историческая патологія, въ которой изслѣдователь въ заключеніи своемъ не подобралъ лучшаго сравненія наблюдаемаго имъ явленія съ другими извѣстными какъ сравненіе революціи съ состояніемъ опьяненія, постепенно, отъ веселаго періода переходящаго къ бѣшенству, къ delirium tremens. Но признать такой выводъ было бы самоубійствомъ для друзей революціи. Meжду тѣмъ онъ сдѣланъ совершенно правильно. Фактическая сторона сочиненія совершенно безупречна. Тутъ не удалось ничего опровергнуть. Выборъ фактовъ сдѣланъ съ полнымъ безпристрастіемъ естествоиспытателя внимательно наблюдающаго явленіе. И тѣмъ не менѣе сочиненіе выставляютъ пристрастнымъ, продиктованнымъ враждой. Со стороны друзей революціи это совершенно естественно. Но замѣчательно что нѣкоторое чувство неудовлетворенности испытывается многими читателями желающими безъ пристрастія относиться къ событіямъ. Чего-то не достаетъ. Напрашивается вопросъ: неужели исторія есть только патологія? Не представится ли такимъ же и всякое другое историческое событіе если изучать его тѣмъ же методомъ? Много ли останется здоровыхъ явленій? Не обратится ли вся исторія человѣчества въ исторію заблужденій, глупостей и безумствъ? Вѣдь этого можно ужаснуться. И оказывается что естественно-историческій методъ, съ точки зрѣнія котораго Тэнъ совершенно правъ, насъ не удовлетворяетъ. Методъ этотъ ограничиваетъ изслѣдователя изысканіемъ ближайшихъ, такъ-называемыхъ дѣйствующихъ причинъ (causae efficientes). Мы хотимъ причинъ конечныхъ (causae finales) и безъ указанія ихъ не удовлетворяемся. Мы требуемъ чтобы намъ непремѣнно показали что эта ступень безумства есть ступень прогресса. Мы хотимъ чтобы насъ утѣшали, успокоили, хотя бы обманули. Отъ врача требуемъ мы не научной только исторіи болѣзни, но непремѣннаго указанія врачующихъ средствъ, хотя бы таковыхъ медицина и не имѣла, и утѣшительныхъ видовъ на выздоровленіе. Тѣмъ болѣе отъ историка. Но ужъ это не естествовѣдѣніе, которымъ въ то же время хотимъ мы исключительно обойтись. Дайте намъ естественно-историческую истину. Намъ даютъ ее. Мы неудовлетворены и требуемъ лучше обмана.

Пріятель. Но ты самъ удовлетворенъ ли книгою Тэна?

Авторъ. Со стороны исторической вѣрности картинъ вполнѣ. Но именно потому что это есть строго научное изслѣдованіе, книга не могла сдѣлаться популярною, тѣмъ болѣе что выводы ея идутъ въ разрѣзъ съ господствующими увлеченіями. У насъ книга ужь и совсѣмъ не популярна.

Пріятель. Какое значеніе можетъ имѣть у насъ такой серіозный трактатъ когда у насъ отсутствуютъ самыя элементарныя свѣдѣнія о событіяхъ. Это не мѣшаетъ, — а можетъ-быть именно это и помогаетъ, — испытывать къ нимъ нѣкоторое почтительное благоговѣніе. Прекрасное сочиненіе Зибеля и то не могло появиться въ русскомъ переводѣ не пройдя чрезъ цензуру этого благоговѣнія, выразившагося въ примѣчаніяхъ. Попробовалъ Зибель сказать о продажноста Дантона. Переводчикъ спѣшитъ оговорить автора и указываетъ точно въ отместку на продажность Мирабо, государственнымъ талантамъ котораго Зибель отдаетъ справедливость. Мирабо, какъ извѣстно, особымъ благоговѣніемъ у насъ не пользуется, какъ измѣнившій къ концу дѣлу революціи. Но возвратимся къ нашей затѣѣ. Полагаю мы не будемъ имѣть въ виду дать историческое изслѣдованіе о революціи.

Авторъ. Безъ сомнѣнія. Такой трудъ былъ бы намъ не по силамъ. Но мнѣ кажется будетъ очень не безполезнымъ коснуться нѣкоторыхъ событій и явленій, и именно въ ихъ подробностяхъ, не такъ какъ онѣ переданы тѣмъ или другимъ историкомъ, а какъ представляются въ первыхъ источникахъ. Заглянемъ не столько въ книги о революціи, сколько въ тѣ главные документы, какъ отчеты о собраніяхъ и подобные, на которыхъ основываются наши свѣдѣнія и должны основаться сужденія о событіяхъ эпохи. Страницы документовъ раскрываютъ любопытный міръ. Словомъ, сдѣлаемъ прогулку наблюдателя въ страну революціи, отмѣтимъ что бросается въ глаза и позволимъ себѣ нѣкоторыя размышленія по поводу видимаго. Вотъ вся наша претензія. Страна въ высокой степени заслуживаетъ вниманія. Прогулка наша не можетъ не быть поучительною.

Пріятель. Послѣднія празднества даютъ, мнѣ кажется, отличный поводъ начать нашъ очеркъ праздникомъ федераціи 14 іюля 1790 года. Событіе относится къ первой эпохѣ революціи, которую Тэнъ сравниваетъ съ первою веселою стадіей опьяненія, съ ея усиленнымъ энтузіазмомъ, раздраженною чрезъ мѣру чувствительностью, естественною театральностью, радостью когда нечему радоваться, ощущеніемъ себя милліонеромъ безъ гроша въ карманѣ.

Авторъ. Отличный планъ, и нечего откладывать его исполненіе. Завтра же приступимъ къ дѣлу.

Русскій Вѣстникъ, 1881.

Visits: 15