Англичанинъ и русскій, оставшись вдвоемъ, могутъ понять другъ друга гораздо легче, чѣмъ это обычно кажется. Какъ націи, англичане и русскіе раздѣлены основательно весьма различной природной обстановкой и весьма различно сложившимися историческими условіями жизни. Въ русской обстановкѣ, въ русскихъ условіяхъ жизни, мы всѣ видѣли англичанъ, которые становились «русскими» съ такой легкостью и съ такой «окончательностью», какихъ было бы трудно ожидать отъ нѣмца или француза.
Въ англійскомъ довольно медленномъ умѣ мало общаго съ быстрымъ умомъ русскимъ, въ англійскомъ характерѣ гораздо больше общаго, чѣмъ это часто думаютъ русскіе, мало знающіе, вообще говоря, англичанъ. Здѣсь взаимоотношенія какъ разъ обратны тому, что можно сказать объ отношеніяхъ русскаго и француза. Здѣсь «общеніе» устанавливается какъ разъ не на почвѣ какой-либо общей умственности какъ тамъ, но опредѣляется оно нѣкоторымъ общимъ до извѣстной степени душевнымъ поворотомъ. Сложная, противорѣчивая, богатая, обманчивая, двойственная и невѣрная натура русская сочетаетъ то гармонически, то уродливо, интеллектуальное начало съ началомъ спиритуальнымъ. Но дымчатый нѣсколько и какъ бы «влажный» спиритуализмъ всегда былъ (иногда скрытой) основой англій ской жизни. На влажность эту и дымчатость, на эту мечтательность, иначе говоря, мы откликаемся легко, утомленные суховатымъ интеллектуализмомъ итальянца или француза. Этотъ суховатый интеллектуализмъ мы любимъ, какъ ясное солнце и расцвѣтаемъ въ немъ подчасъ ярко, какъ расцвѣлъ Пушкинъ. Но корни наши невидимые — произрастаніе все же иныхъ «широтъ»…
Иначе все это можно сказать, уже опираясь на исторію, что русскіе и англичане изъ всѣхъ европейскихъ народовъ отличаются наиболѣе настойчивой, жизненной и практической религіозностью. Здѣсь я совсѣмъ не хочу сказать о роли Церкви. Я имѣю въ виду лишь особенность нѣкотораго душевнаго поворота, лишь нѣкоторую душевную настроенность. Къ несчастью для Англіи, протестантизмъ направилъ эту неопредѣленную религіозную настроенность въ слишкомъ узкое русло морали. Жизненная «проекція» столь драгоцѣннаго свойства оказалась зачастую изломанной, искаженной, привела къ злому лицемѣрію или къ комическому ханжеству. Но я прошу, однако, обратить вниманіе на то, что и у русскаго, и у англичанина, было всегда желаніе непремѣнно проектировать въ жизнь эту религіозную настроенность. Въ то время какъ нѣмецкій спиритуализмъ остался отдѣленнымъ отъ жизни, теоретическимъ, русскій и англійскій спиритуализмы стремились влиться въ повседневную жизнь и опредѣлить ея практику. Вотъ почему мы постигаемъ нѣмецкій спиритуализмъ въ философіи, въ музыкѣ, а русскій и англійскій, одинаково, въ литературѣ или практическомъ богоискательствѣ сектъ.
Все это я напоминаю для того, чтобы объяснить, какимъ образомъ, русскій и англичанинъ вдругъ «въ чемъ-то» понимаютъ другъ друга. Раздѣленные большимъ пространствомъ, обѣ эти націи жили всегда очень далеко другъ отъ друга и никогда не имѣли никакого соприкосновенія, кромѣ государственныхъ дѣлъ. Дѣла же эти, какъ извѣстно, ставили почти на протяженіи столѣтія Россію и Англію въ положеніе соперниковъ и враговъ. Кромѣ того, самый государственный строй Россіи и Англіи исторически складывался совершенно противоположнымъ образомъ. Я имѣю въ виду отнюдь не «англійскую свободу», противопоставленную «русскому деспотизму». Мы все-таки стали теперь разумнѣе смотрѣть на вещи и различаемъ долю общественнаго деспотизма въ политическихъ свободахъ англійскаго режима и долю общественной свободы въ «автократическомъ» русскомъ государственномъ порядкѣ.
Дѣло не въ томъ, дѣло въ томъ, что самый принципъ государственности понимался Англіей совершенно иначе. Англія всегда была страной, гдѣ государственные процессы шли снизу вверхъ, отъ частнаго къ общему, отъ иниціативы къ закону. Россія была страной, гдѣ источникомъ государственнаго дѣйствія оказывалась государственная власть, гдѣ общій интересъ оплодотворялъ частное дѣло, гдѣ законъ навязывалъ иниціативу. Россія XIX вѣка была наиболѣе ярко выраженнымъ въ Европѣ примѣромъ этатизма. Англія просто никакъ не понимала, что такое этатизмъ и, видя неоднократные примѣры крушенія его во Франціи (на глазахъ Англіи рухнули имперія Людовика XIѴ, имперія Наполеона І, имперія Наполеона ІІІ), видя успѣхъ Америки, сочла свой государственный типъ развитія единственно правильнымъ.
То было, разумѣется, ошибкой Англіи. Впервые убѣдилась она въ ней въ эпоху быстраго роста объединенной этатической Германіи, Германіи Бисмарка. Война окончательно похоронила этотъ историческій англійскій предразсудокъ. Вся Европа вышла изъ войны въ большей или меньшей степени этатической, и сама Англія за немногіе годы войны узнала объ этатизмѣ гораздо больше, чѣмъ знала она въ теченіе ста лѣтъ. Иниціатива снизу, свободная игра разнообразныхъ силъ — все это оказалось не въ духѣ нашего времени. На послѣднихъ выборахъ Англія голосовала за соціалистическую партію больше всего потому, что та была наиболѣе открыто этатическая партія. Въ этатизмѣ, къ которому еще не успѣли притти другія партіи, видятъ англичане будущее неотложное рѣшеніе національной жизни. И консерваторы англійскіе вернутся къ власти лишь въ томъ случаѣ, если поймутъ предписываемые этатизмомъ новые ритмы жизни и перестанутъ жить ушедшими въ прошлое ритмами XIX вѣка.
Россія тѣмъ временемъ, переживъ смѣшную попытку временнаго правительства пересадить на нашу почву во время войны и революціи навыки и порядки либеральнаго анти-этатизма (съ опозданіемъ лѣтъ на 50) — продолжала катиться къ такому чудовищному предѣлу этатизма, какой могъ пригрезиться лишь одному изъ одержимыхъ бѣсами героевъ Достоевскаго. Мы иногда недоумѣваемъ, иногда возмущаемся, какимъ образомъ англійское общество, столь строгое недавно къ порядкамъ русской «автократіи», оказывается вдругъ теперь столь снисходительнымъ къ такой дикой деспотіи Сталина, какой свѣтъ не создавалъ. Но мы забываемъ при этомъ, что сами англичане теперь уже совсѣмъ не тѣ, что были. Совсѣмъ иначе рисуются имъ послѣ опыта войны и опыта послѣвоенныхъ лѣтъ взаимоотношенія правительства и общества. Предcтавимъ себѣ на минуту воскресшимъ теперь русскій государственный строй 1906-8 годовъ. Симпатіи нынѣшнихъ англійскихъ политическихъ дѣятелей были бы, конечно, на сторонѣ реальнаго и практическаго столыпинскаго этатизма, а вовсе не на сторонѣ политическихъ доктринеровъ русской «общественности»…
Я не стану повторятъ здѣсь того, что мнѣ приходилось писать недавно о «броженіи умовъ», наблюдаемомъ въ разныхъ областяхъ современной англійской жизни. Замѣчу только еще разъ, что это «броженіе умовъ» страннымъ образомъ сближаетъ насъ съ англичанами. Точнѣе сказать, оно обнажаетъ нѣкоторыя черты англійскаго характера, скрытыя раньше условностями прежней англійской жизни. И опять-таки, точнѣе говоря, это не столько броженіе «умовъ», сколько душевная взволнованность, сколько своего рода переоцѣнка спиритуальныхъ цѣнностей. Какъ намъ знакомъ, однако, этотъ душевный мотивъ! Мы отчасти какъ бы узнаемъ свое прошлое въ этой пронизывающей современную Англію заботѣ о «меньшемъ братѣ», о «соціальной справедливости», въ этомъ неожиданномъ соціализмѣ кающихся лордовъ и фабрикантовъ, въ этомъ смѣшномъ иногда и иногда глупомъ, но все же, какъ-никакъ, вызванномъ «лучшими чувствами» порывѣ…
Мы съ удивленіемъ узнаемъ теперь въ англійской жизни и такое, можно сказать, русское дѣтище какъ «интеллигенція», занявшая свое мѣсто прочно и естественно, возникшая самопроизвольно, а отнюдь не въ силу какого либо подражанія намъ, какой-либо русской моды. Возможно ли нѣчто подобное въ Италіи, во Франціи, даже въ Германіи, гдѣ, можетъ быть, охотнѣе всего стали бы намъ подражать? Нѣтъ, конечно, но вотъ то, что не удалось бы ни итальянцу, ни французу, ни нѣмцу, удается англичанину, точно такъ же, какъ только одной англійской женщинѣ удается достигнуть того настоящаго, жизненнаго, человѣческаго «равноправія» или вѣрнѣе «полноправія», которое, несмотря ни на какіе режимы, всегда оставалось и останется достояніемъ русской женщины и вмѣстѣ съ тѣмъ составляетъ, быть можетъ, самую важную особенность частной русской жизни.
Наученные нашимъ горькимъ томъ, мы склонны предъявлять интеллигенціи длинный счетъ за всѣ ея политическія ошибки. И оттого, читая объ англійской интеллигенціи, мы готовы подумать про себя, что отнюдь не поздравляемъ Англію съ этимъ ея новымъ пріобрѣтеніемъ. Не будемъ все-таки забывать, что, какъ уже было указано многими, русская интеллигенція есть странный продуктъ! (пусть болѣзненный и въ государственномъ смыслѣ вредный продуктъ!) — все той же жизненно-религіозной настроенности, которая столь долгое время была основнымъ фономъ русскаго характера. Въ англійской интеллигенціи, въ ея сомнѣніяхъ, взысканіяхъ, шатаніяхъ, мы должны предполагать тотъ же источникъ «томленія духа», ту же тревогу, сопутствующую, быть можетъ, иногда и безсознательно религіозному, но все же по существу религіозному повороту.
Такъ, въ англійской жизни, въ странѣ, которая столько лѣтъ была рекомендована намъ какъ «самая передовая страна Запада», мы наблюдаемъ явленія, которыя напоминаютъ намъ скорѣе наше прошлое. Будущая Россія, вѣроятно, ни по умонастроеніямъ своимъ (противоположнымъ умонастроеніямъ интеллигенціи), ни по практическимъ задачамъ (раскрѣпощеніе отъ этатизма) не будетъ похожа на современную Англію. Никогда въ исторіи Англія не оказывала на русскую жизнь того вліянія, какое окказывали на нее нѣкогда Франція и совсѣмъ недавно Германія. Сближеніе Россіи и Англіи возможно лишь на единственной основѣ обшихъ англичанину и русскому спиритуалистическихъ началъ. Но мы не знаемъ, какой исходъ дастъ этимъ началамъ оказавшаяся на послѣвоенномъ распутьѣ современная Ангглія, и мы еще менѣе знаемъ судьбу русскаго духа въ новой Россіи.
П. Муратовъ
Возрожденіе, №1625, 13 ноября 1929
Visits: 19