Уже около недѣли Гренадерскій корпусъ велъ бои верстахъ въ десяти-пятнадцати отъ Ченстохова. Постепенно эти бои расширялись къ сѣверу. Активностъ перешла въ руки противника, и онъ охватывалъ расположеніе корпуса полукругомъ, въ центрѣ котораго было расположено наше мѣсто ночлега — селеніе Боровно. Очевидно, на сѣверномъ участкѣ дѣла шли не особенно хорошо, ибо насъ вызвали однажды спѣшно съ обычной нашей позиціи и приказали занять другую, всего верстахъ въ полутора къ сѣверу отъ Боровно и фронтомъ какъ разъ въ противоположную сторону той, куда привыкли глядѣть наши орудія. Постоявъ такъ почему-то до поздняго вечера, но не стрѣляя, мы возвратились на ночлегъ: тревога на сѣверномъ участкѣ, очевидно, улеглась.

Послѣ этого случая, однако, мы перестали выходить на прежнюю позицію на полянѣ. Насъ перевели теперь къ находящемуся сѣвернѣе Боровно большому селу Крушины. Въ селѣ этомъ, принадлежащемъ князьямъ Любомірскимъ, есть большой помѣщичій домъ, окруженный великолѣпнымъ паркомъ. Вь южной части Крушинъ стоитъ церковь съ довольно высокой бѣлой колокольней, на которой командиръ батареи устроилъ свой наблюдательный пунктъ. Позиція наша была тутъ же, неподалеку, можетъ быть въ полуверстѣ, у самой дороги, ведущей влѣво.

Все это выходило какъ-то очень удобно, и стоянка подлѣ Крушинъ намъ всѣмъ чрезвычайно нравилась. Крушинскіе жители въ общемъ были мало напуганы тѣмъ обстоятельствомъ, что оказались, можно сказать, не только на фронтѣ, но прямо въ бою. Въ домѣ князей Любомірскихъ жила семья управляющаго имѣніемъ, и смѣлыя барышни, не то принадлежавшія къ ней, не то гостившія у нея, расчитывали на крѣпость хозяйственныхъ погребовъ въ случаѣ обстрѣла. Пока же обстрѣла не было, въ привѣтливыя комнаты дома, въ аллеи парка, въ блистающую посудой кухню съ удовольствіемъ заглядывали въ свободную минуту и мы, и офицеры гренадерской бригады. Наши мальчики-добровольцы, Дима и Ника, пропадали тамъ цѣлые дни.

Крушинской позиціей были довольны и наши солдаты. Свободные отъ дежурства у орудій люди разбрелись по домикамъ села, на поиски баранковъ, сала и другихъ пріятныхъ вещей солдатскаго чаепитія. Что же касается боевыхъ дѣйствій, то они велись здѣсь сперва безъ особаго напряженія. Иногда мы пострѣливали, экономя, впрочемъ, снаряды. Одинъ разъ, выполняя приказанія штаба, мы эффектно зажгли съ четырехъ выстрѣловъ большую деревню, занятую непріятелемъ и расположенную къ западу отъ Крушинъ. Она была отлично видна съ колокольни и представляла образцовую цѣль для пристрѣлки.

Это довольно мирное наше житье было однажды нарушено неожиданнымъ образомъ. Помню, я шелъ на батарею по улицѣ Крушинъ, пообѣдавъ въ одномъ изъ знакомыхъ домиковъ, гдѣ «столовались» мы регулярно, мѣняясь съ Г*., нашимъ младшимъ офицеромъ. Что-то щелкнуло о заборъ рядомъ со мной. Потомъ что-то шлепнулось впереди и подняло пыль на улицѣ. Что-то пропѣло совсѣмъ близко, и въ домикѣ напротивъ звякнуло стекло. Кто-то вскрикнулъ. Я сообразилъ: шальныя пули летали по улицамъ Крушинъ. Послышались вопли жителей, поднялась тревога. Я побѣжалъ на батарею.

Пули летали и здѣсь, чиркая о щиты и лафеты орудій. Г*. приказалъ людямъ спрятаться въ окопы, но они плохо слушались его — всѣмъ было любопытно посмотрѣть, что происходитъ. Солдаты были заинтересованы какъ дѣти, непривычныя для нихъ пули не пугали нашихъ артиллеристовъ. Приказавъ имъ построже не высовывать носъ, я спѣшилъ болѣе всего «принять мѣры» относительно передковъ и зарядныхъ ящиковъ. Какъ я и думалъ, тревога застигла ихъ врасплохъ, за мирными дѣлами, и вотъ теперь надо было добиться, чтобы они въ должномъ порядкѣ убрались изъ Крушина въ болѣе надежное мѣсто.

Мѣсто это не должно было быть, однако, далеко оть насъ: яростная ружейная стрѣльба, которая поднялась на сѣверномъ концѣ деревни, заставляла думать, что непріятель насъ неожиданно атакуетъ. Вотъ и легкая батарея открыла огонь… Я съ нетерпѣніемъ ждалъ приказаній съ пункта. Наконецъ, нашъ телефонъ запѣлъ. Тревога застала командира батареи въ помѣщичьемъ домѣ, въ пріятномъ обществѣ. Съ колокольни ему теперь было видно, что непріятельскія цѣпи уже собирались выйти изъ лѣса на поле, отдѣлявшее ихъ отъ первыхъ домовъ Крушинъ.

Мы открыли огонь на прицѣлѣ 50, т. е. на дистанціи всего въ двѣ версты! Случай не особенно частый для шестидюймовыхъ гаубицъ. Послѣ первыхъ двухъ очередей намъ было приказано перейти на бѣглый огонь бомбой. Скоро прицѣлъ удлинился, очевидно, нѣмцы, попавшіе подъ страшные наши разрывы, хлынули назадъ въ лѣсъ. Мы стрѣляли очень энергично, однако не болѣе десяти минутъ. Бой такъ же внезапно стихъ, какъ и начался. Непріятельская атака была уничтожена въ самомъ ея началѣ. Не думаю, впрочемъ, что она была затѣяна очень серьезно. Событіе это измѣнило, однако, слишкомъ мирное до того настроеніе нашей стоянки подлѣ Крушинъ.

Было очевидно все-таки, что непріятель противъ насъ усиливается. Черезъ день или два послѣ внезапной атаки онъ обстрѣлялъ Крушины тяжелой артиллеріей. Быть можетъ, онъ хотѣлъ нащупать извѣстную ему черезъ шпіоновъ позицію нашей батареи, но это ему не удалось. Снаряды ложились вправо отъ насъ. Нѣсколько бомбъ разорвалось въ паркѣ князей Любомірскихъ. Находившійся въ домѣ въ это время офицеръ второй гренадерской бригады подошелъ къ окну второго этажа. Крупный осколокъ бомбы влетѣлъ въ окно и оторвалъ ему руку.

Мы сидѣли на батареѣ, готовые каждую минуту къ тому, что непріятель зацѣпитъ и насъ. Я очень безпокоился за моего племянника, Нику. Я зналъ, что онъ сейчасъ въ помѣщичьемъ домѣ, и съ тревогой видѣлъ разрывы, поднимающіеся надъ стѣной парка. Ника, наконецъ, появился, цѣлъ и невредимъ, но блѣдный какъ полотно, ибо онъ дѣйствительно попалъ подъ обстрѣлъ въ паркѣ имѣнія, и чтобы выбраться оттуда, долженъ былъ перелѣзть черезъ стѣну.

Происшествіе это имѣло неожиданныя послѣдствія. Не я одинъ, оказывается, безпокоился за Нику. Нашъ командиръ дивизіона, добрѣйшій полковникъ Л., очень волновался, когда услышалъ, какой опасности подвергался мой племянникъ. Въ тотъ же вечеръ онъ вызвалъ меня къ себѣ и сказалъ, что больше не желаетъ этого допустить. Онъ категорически потребовалъ отъ меня, чтобы я отправилъ Нику домой и чтобы завтра же «этого мальчишки здѣсь не было»… Полковникъ Л. готовъ былъ отпустить меня на нѣсколько дней, чтобы проводить Нику до самой Варшавы, если это понадобится.

Я былъ, разумѣется, очень доволенъ такимъ рѣшеніемъ. Сестра моя писала мнѣ грустныя письма… Въ концѣ концовъ и Ника, огорчившись сначала, понялъ тотъ простой резонъ, что ему надо было не воевать, а переходить въ шестой классъ гимназіи. Онъ понялъ и глубокую доброту полковника Л. Прощаясь съ этимъ бѣлымъ, какъ лунь, голубоглазымъ старымъ офицеровъ, онъ сначала старался держаться «по формѣ», но потомъ растрогался и расплакался.

Мнѣ было, конечно, очень пріятно отправить Нику домой. Не безъ удовольствія я думалъ и о случаѣ увидѣть Варшаву. городъ, лавки, мирныхъ людей — вообще все то, чего нѣтъ на фронтѣ. Предполагалось, что я буду въ отсутствіи дня три-четыре и привезу съ собой всякихъ «гостинцевъ», для перевозки коихъ я захватилъ съ собой моего денщика, Рубанова.

Въ батарейномъ экипажѣ мы выѣхали на другой день на ближайшую дѣйствующую станцію Варшавско—Вѣнской желѣзной дороги — Ново-Радомскъ. Дорога шла къ сѣверо-востоку, параллельно фронту совсѣмъ близкихъ боевъ. По мѣрѣ нашего приближенія къ Ново-Радомску, являлось впечатлѣніе, что бои усиливаются и становятся ближе. Станція была, по-видимому, всего верстахъ въ пяти отъ позицій и гдѣ-то совсѣмъ недалеко непріятель, очевидно, усиленно нажималъ. На путяхъ стояло нѣсколько санитарныхъ поѣздовъ. Для легко-раненыхъ былъ поданъ обыкновенный пассажирскій составъ. Мы съ Никой влѣзли въ вагонъ второго класса. Онъ былъ уже полонъ легко-ранеными и наскоро перевязанными офицерами, только что вышедшими изъ боевъ, которые рокотали въ сосѣднихъ лѣсахъ. Всѣ они были въ большомъ возбужденіи. Съ блестящими глазами, съ красными пятнами на щекахъ, измученные и какъ-то всѣмъ своимъ существомъ потрясенные, разсказывали они другъ другу эпизоды сегодняшняго боя.

Послышалось жужжаніе пропеллера. Толки въ вагонѣ прервались. Непріятельскій аэропланъ описывалъ кругъ надъ станціей. Одну за другой онъ уронилъ три бомбы, взорвавшіяся среди пустыхъ составовъ… Я никогда не забуду послѣдовавшей странной сцены. Люди, только что испытавшіе въ многодневныхъ тяжелыхъ бояхъ опасности во много разъ большія, люди, не сомнѣваюсь, выказывавшіе безконечное число разъ высокіе примѣры долга и храбрости, вдругъ потеряли присутствіе духа отъ этихъ сравнительно малоопасныхъ разрывовъ. Лежавшіе на поднятыхъ лавкахъ жалобно стонали или молились вслухъ. Тѣ, кто были на ногахъ, вдругъ въ первую минуту бросились толпой къ двери вагона. Ихъ нервы больше не выдержали. Послѣ всѣхъ тѣхъ ужасовъ, которые представляетъ современный бой, для главнаго участника его, главнаго героя его — пѣхотнаго офицера, этотъ вышедшій на короткій отдыхъ, цѣною своей пролитой крови, герой сталъ вдругъ безпомощенъ, какъ ребенокъ, передъ новой угрозой врага, готоваго настигнуть его здѣсь въ вагонѣ, уже на отдыхѣ, уже на поправкѣ… Аэропланъ улетѣлъ, и спокойствіе снова вернулось къ этимъ измученнымъ тѣломъ и душою людямъ.

Нашъ поѣздъ, наконецъ, тронулся. Слушая разсказы раненыхъ офицеровъ, я старался представить себѣ общее положеніе дѣлъ на фронтѣ. Еще Толстой, кажется, замѣтилъ, что положеніе дѣлъ всегда кажется плохимъ раненому. Но даже и учитывая это обстоятельство, можно было заключить все-таки, что дѣла идутъ неважно. Ничего не зная о наступленіи нѣмцевъ отъ Кутно къ Ловичу, я не понималъ, какимъ образомъ и почему мы изъ побѣдоносно наступавшей стороны превратились въ сторону съ трудомъ, видимо, отбивающуюся? Въ вагонѣ говорили о жестокихъ сраженіяхъ подъ Лодзью. Нѣкоторые высказывали даже опасеніе, что мы не успѣемъ проскочить въ Варшаву, прежде чѣмъ непріятель займетъ станцію Колюшки. Я начиналъ теперь опасаться, что окажусь отрѣзаннымъ отъ моей батареи.

Отъ всѣхъ этихъ мыслей, признаться, я не могъ спать, когда поѣздъ гдѣ-то стоялъ очень долго ночью. Рано утромъ мы миновали Петроковъ. Здѣсь гулъ боевъ отодвинулся дальше, но онъ сталъ быстро наростать по мѣрѣ того, какъ мы подъѣзжали къ Колюшкамъ. Поѣздъ нашъ сталъ окончательно, едва мы миновали семафоръ этой станціи. Пришлось выгружаться и съ чемоданчиками брести по путямъ. Было зимнее сырое утро, сѣявшее мелкую изморось. Помню дымку, скрывавшую унылыя поля вокругъ станціи, гдѣ совсѣмъ близко вспыхивали отблески стрѣлявшихъ русскихъ батарей. Въ Колюшкахъ творилось нѣчто невообразимое. Казалось, что станція доживаетъ послѣдніе часы. Нѣмецкіе аэропланы рѣяли надъ пей и бросали бомбы, на которыя даже какъ-то не очень и обращалось вниманіе. Тысячи раненыхъ въ сѣрыхъ шинеляхъ грузились въ поѣзда или лежали на мокрой землѣ, ожидая своей участи. Самые разнообразные слухи ходили въ толпѣ. Одни увѣряли, что заготовленные на станціи поѣзда ждутъ цѣлую нѣмецкую дивизію, взятую въ плѣнъ, другіе говорили, что черезъ часъ нѣмцы будутъ на станціи. На западѣ, въ направленіи къ Лодзи, гремѣла яростная канонада.

Не помню, когда и какъ увидали мы медленно двигающійся къ сѣверу санитарный поѣздъ, составленный изъ очень элегантныхъ, блистающихъ зеркальными стеклами, вагоновъ. По внезапной интуиціи мы на ходу взгромоздили наши чемоданчики на площадку и влѣзли на нее сами. Проникать далѣе мы не имѣли намѣренія, вполнѣе довольные тѣмъ, что, распутывая безчисленныя стрѣлки, поѣздъ явно уходилъ къ Варшавѣ.

Переходя изъ вагона въ вагонъ, на площадкѣ появился, очевидно, одинъ изъ хозяевъ поѣзда, молодой, щеголевато одѣтый военный врачъ. Увидѣвъ насъ, онъ нахмурился и предложилъ намъ немедленно сойти. Я сталъ убѣждать его, что здѣсь на площадкѣ мы рѣшительно никому не мѣшаемъ. Но, оказывается, я не понялъ его. Онъ объяснилъ мнѣ, что поѣздъ помѣченъ краснымъ крестомъ и что мы, «комбатанты», находящіеся на площадкѣ, нарушаемъ женевскую конвенцію! Разъ мы трое находимся здѣсь, значить нѣмцы имѣютъ «полное моральное право» бросать въ поѣздъ бомбы… Вспоминая сейчасъ эти глупыя тирады молодого врача, я улыбаюсь и думаю, какимъ только принципамъ въ жизни своей не поклонялся интеллигентъ… Но тогда мнѣ было совсѣмъ не до смѣху. Помнится, я сказалъ врачу, что удалить насъ съ плошадки онъ можетъ только силой оружія. Насъ оставили въ покоѣ, а на слѣдующей станціи площадка быстро набилась людьми, и военными, и штатскими, едва ли имѣющими право ѣздить въ санитарныхъ поѣздахъ съ точки зрѣнія женевской конвенціи.

Эти штатскіе меня особенно смущали. Они походили на бѣженцевъ. Въ Скерневицахъ стрѣльба слышалась совсѣмъ явственно со стороны Ловича. Я совершенно недоумѣвалъ, какимъ образомъ, фронтъ могъ оказаться такъ близко къ Варшавѣ, когда я только что покинулъ его подъ Ченстоховымъ, т. е. почти что на границѣ Силезіи?

Оказаться на улицахъ живущаго мирной жизнью города послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ на фронтѣ было очень странно, почти неправдоподобно. Было въ этомъ даже что-то немного обидное: какъ же это такъ, мы вотъ тамъ, а она здѣсь живутъ какъ ни въ чемъ не бывало… Гостиница, добропорядочная, но средней руки, показалась намъ необыкновенно роскошной. Мой денщикъ Губановъ чувствовалъ себя такъ, какъ чувствуетъ себя въ арабскихъ сказкахъ слуга бѣднаго дворянина, сдѣлавшагося внезапно калифомъ. Сидя въ номерѣ варшавской гостиницы, Ника задумчиво ѣлъ пирожное, и съ лица его постепенно сходила мысль объ оставшейся въ прошломъ батареѣ, чтобы уступить мѣсто мыслямъ объ уже замерещившейся въ будущемъ гимназіи.

Торопясь исполнить скорѣе самое важное дѣло, я отвезъ моего племянника на ту сторону Вислы, на Брестскій вокзалъ и посадилъ его въ мирный будничный поѣздъ. Мы простились бодро. Когда поѣздъ ушелъ, я поглядѣлъ въ сторону Россіи, но настолько прочно я чувствовалъ себя тогда въ чемъ-то «другомъ», что во мнѣ не шевельнулось желаніе уйти туда, за сверкнувшимъ хвостовымъ фонаремъ послѣдняго вагона…

Я возвратился на другую сторону Вислы и какой-то то жадностью разглядывалъ Варшаву. Много разъ прежде я бывалъ въ этомъ городѣ, но всегда лишь проѣздомъ, по пути заграницу, и нисколько не интересовался имъ. Теперь я съ наслажденіемъ бродилъ по улицамъ, заходилъ въ магазины, въ кофейни, слушалъ очень пріятный варшавскій польскій говоръ. Я не зналъ рѣшительно ни души въ этомъ многолюдномъ городѣ, но чувствовалъ себя отлично. Мнѣ не хотѣлось нарушать какой-то иллюзіи прежняго времени, которал мнѣ была дорога, внезапнымъ соприкосновеніемъ съ военной тыловой жизнью и особенно съ ея «развлеченіями». Въ окнѣ книжнаго магазина я увидѣлъ новый романъ Анри де Ренье — «Ромэнъ Мирмо». За нѣсколько недѣль до войны я былъ въ Парижѣ, но не замѣтилъ его. Я поспѣшилъ купить милую желтую книжку и провелъ остатокъ вечера въ гостиницѣ, наслаждаясь тѣмъ, что въ комнатѣ чисто, и есть деревянный полъ. Нe могу передать, съ какимъ волненіемъ читалъ я о томъ въ романѣ Ренье, какъ звонили для его героини колокола римской церкви С.-Николо-да-Толентино…

Я провелъ къ Варшавѣ еще одинъ день, занимаясь покупками. Помню этотъ неожиданно ясный и не холодный ноябрьскій день, аллеи парка, усѣянныя упавшими листьями, рѣшетки дворцовъ, окна безчисленныхъ кондитерскихъ и оживленныя лица казавшихся красивыми и нарядными женщинъ. Варшава въ тѣ дни охотно говорила по-русски и въ чувствахъ своихъ, по отношенію къ фронту, жила одною жизнью съ русской арміей. Я, впрочемъ, разговаривалъ мало и въ этотъ день, вновь наслаждаясь неожиданной и странной въ такихъ обстоятельствахъ ролью туриста. Вечеромъ я снова сидѣлъ у себя въ номерѣ съ книжкой Анри де Ренье.

А на другой день мы пустились съ отоспавшимся и отъѣвшимся за два дня Рубановымъ въ тягостныя странствія. Возвращаться тѣмъ путемъ, какимъ мы пріѣхали, было уже теперь нельзя. Намъ пришлось ѣхать въ обходъ, черезъ Ивангородъ. Помню, на этой станціи я встрѣтилъ санитарный поѣздъ моего бывшаго начальника по Румянцевскому музею, его директора, князя Голицына. Это вышло очень кстати — насъ повезли съ комфортомъ по направленію къ Радому и далѣе. Теперь намъ пришлось отыскивать нашу батарею, что было дѣломъ весьма нелегкимъ. Переходя изъ штаба въ штабъ, я выяснилъ, что ее надо искать гдѣ-то къ сѣверу отъ Ново-Радомска.

Не стану описывать подробности этихъ поисковь. Мы плелись нѣсколько дней на телѣгѣ польскаго мужика. Постепенно фронтъ приближался, стрѣльба становилась явственнѣе. Издалека это походило на правильную работу какой-то рокочущей и грохочущей фабрики. Война не была для меня теперь неизвѣстностью. Послѣ двухъ дней, проведенныхъ въ Варшавѣ, я возвращался кь ней съ покорнымъ, но и тягостнымъ, тоскливымъ чувствомъ. Я вспоминалъ слова полковника Л., который, слушая изо дня въ день стрѣльбу, вздыхалъ и говорилъ, что «это у меня вотъ гдѣ сидитъ» — онъ показывалъ на то мѣсто спины около шеи, гдѣ мы скорѣе всего начинаемъ чувствовать усталость. И я думалъ, что, можетъ быть, такія же чувства испытывалъ польскій мужикъ, какого я видѣлъ не разъ на краю бѣдной деревни стоящимъ безъ шапки, у затянутой тонкимъ ледкомъ лужи, по которой бродятъ важные бѣлые гуси, и съ непостижимымъ выраженіемъ судьбы на окаменѣвшемъ лицѣ прислушивающимся къ дальнему артиллерійскому грому…

П. Муратовъ.
Возрожденіе, №1672, 30 декабря 1929.

Visits: 17