— Будете ли вы встрѣчать старый Новый Годъ? — Такъ, кажется, спрашиваютъ и до сей поры въ Парижѣ. Но послѣдній разъ, когда я такъ спросилъ, это было ровно десять лѣтъ тому назадъ и это было въ Москвѣ.

На мой вопросъ Н. отозвалась вопросомъ:

— Опять у вашихъ профессоровъ?

— Да, какъ и въ тотъ разъ.

Н. задумалась.

— Водка была очень хорошая, — сказала она.

— Водка? — я засмѣялся. — Вы, кажется, не такая ужъ ея любительница.

— Нѣтъ, просто я вспомнила. Мнѣ было очень холодно тогда и неуютно. А послѣ водки сдѣлалось хорошо. Я вѣдь тогда все никакъ не могла придти въ себя послѣ Сибири, послѣ болѣзни…

Мы условились. Но кажется за день до Новаго Года Н. заявила мнѣ, что не можетъ.

— Я занята, — сказала она. — Мы съ Лизой и съ Л. выступаемъ въ Таганскомъ народномъ домѣ. Танцуемъ Скрябина, ей-Богу.

— Что за вздоръ, — разсердился я. — Танцовать Скрябина, да еще въ Таганскомъ народномъ домѣ! Зачѣмъ вамъ все это нужно?

— Паекъ обѣщали, — замѣтила Н. довольно кротко.

— Воображаю, какіе архаровцы тамъ будутъ смотрѣть на ваши танцы! Это что-нибудь большевицкое, культпросвѣтъ? Для чего они это устраиваютъ, значитъ, потихоньку все-таки и сами празднуютъ старый Новый Годъ!

— Не все ли равно? Я вѣдь вамъ разсказывала, что Л. геніально придумываетъ такія вещи. Это какая-то совсѣмъ новая штука, не танецъ собственно, а рядъ движеній. Впрочемъ, вы не «антиресуетесь».

— Да, дѣйствительно, не интересуюсь. И не понимаю, вообще, какъ можно танцевать Скрябина, особенно въ большевицкія времена, на Таганкѣ…

Мы слегка поссорились, но потомъ все-таки рѣшили встрѣтиться. Я долженъ былъ заѣхать за Н. въ Таганскій народный домъ къ половинѣ двѣнадцатаго. Мы успѣли бы еще попасть къ В.

Когда я вышелъ въ тотъ новогодній вечеръ на улицу, валилъ сильный снѣгъ. То не была мятель. Вѣтра не было, по землѣ не мело. Снѣгъ падалъ тихо и густо, очень крупными хлопьями, такъ, какъ бываетъ рѣдко. Переулокъ нашъ весь уже завалило ровной бѣлой скатертью. Прохожіе перекликались, ступая глубоко въ сугробы, но всѣмъ было весело. Отлично дышалось въ этотъ мягкій зимній вечеръ, такой, какой могъ бы выдаться на Масляной, но какимъ-то чудомъ выдался вдругъ наканунѣ Новаго Года.

Я вышелъ на Арбатъ. Улицу тоже совсѣмъ завалило снѣгомъ, и трамваи перестали ходить. Здѣсь тоже слышался веселый говоръ, смѣхъ.. Такихъ легкихъ мгновеній немного было въ тѣ времена!

И извозчикъ, котораго я нанялъ, чему-то радовался. — Хо, хо, — приговаривалъ онъ, — вотъ навалило-то… Что дѣлается!

— А въ Таганку доѣдемъ?

— Отчего не доѣхать. Доѣдемъ.

Задумавшись, я не доглядѣлъ, какъ онъ меня везетъ. Мы проѣхали Пречистенскій бульваръ и спустились на набережную Москва-Рѣки.

— Постой, куда же ты меня везешь?

— Какъ куда? На Таганскую площадь, вы сказали. Черезъ Кремль надо-бы ѣхать, да по Варваркѣ. Тамъ большевики не пропускаютъ.

Дорога по набережной была прямая, это вѣрно, но эти мѣста никогда въ Москвѣ не были особенно оживленными, а въ тѣ годы казались они совсѣмъ заброшенными.

— Да вѣдь мы съ тобой въ снѣгу завязнемъ!

— Не завязнемъ, баринъ.

— Или ограбятъ насъ тутъ съ тобой…

— Не ограбятъ. Воръ сюда въ такую погоду не заберется.

Это было резонно. Мы, дѣйствительно, не встрѣтили ни одной живой души. Ѣзды тутъ никакой не было. Извозчикъ, какъ всякій русскій человѣкъ, который видитъ, что промахнулся, дѣлался все радостнѣе и разговорчивѣе. Лошадь шла шагомъ по брюхо въ снѣгу, санки того и гляди могли перевернуться.

— Ничего, ничего. Теперь тутъ маленько осталось, а тамъ дальше дорога гладкая.

Я его не бранилъ, впрочемъ! Въ навигаціи этой было что-то пріятное. Не Москва, а деревня. Мнѣ вспомнилось, какъ когда-то въ имѣньицѣ у родныхъ въ Костромской губерніи я шелъ въ Новый Годъ на лыжахъ по снѣгу выше воротъ усадьбы…

Стало, дѣйствительно, глаже, Кремлевская стѣна слѣва давно кончилась. Извозчикъ повернулся ко мнѣ.

— Проѣхали. А вѣдь я думалъ — не проѣдемъ! Нельзя тутъ ѣздить. Это какая же ѣзда…

— Поздно спохватился, дѣдушка.

Я разглядѣлъ его теперь, онъ былъ, оказывается старый-престарый. Онъ тоже меня какъ будто разсматривалъ, и маленькіе его глазки улыбались.

— Снѣгъ-то потише сталъ. Теперь до Таганки рукой подать, вонъ Яузскій мостъ. Гляди-ка, — удивился онъ, — часы идутъ, большевики не испортили!

На одинокихъ и странныхъ въ этомъ мѣстѣ уличныхъ часахъ обѣ стрѣлки сошлись на двѣнадцати.

— Новый Годъ — огорчился я. — Эхъ, ты, дѣдушка, опоздалъ я изъ-за тебя!

Извозчикъ помолчалъ нѣкоторое время и вдругъ снова повернулся ко мнѣ.

— Примѣта такая. Дорога, значитъ, вамъ выходитъ. Поѣдете далеко.

— Куда же я поѣду?

— За границу поѣдете.

Боже, какъ угадалъ онъ завѣтную мою мечту! Волненіе меня охватило…

— Я бы самъ за границу поѣхалъ, — продолжалъ извозчикъ. — Посмотрѣлъ бы, какъ люди живутъ. А тутъ — какая жизнь! Ну, мнѣ хоть помирать пора, а вамъ-то рано, баринъ…

Онъ долго еще философствовалъ. Я не отвѣчалъ ему и все думалъ объ одномъ. А можетъ быть, правда, разъ есть такая примѣта… Я не замѣтилъ, какъ мы остановились у Таганскаго народнаго дома.

— А водочки у васъ съ собой нѣту? — ласково спросилъ извозчикъ.

— Нѣту, мой милый. Далъ бы тебѢ съ удовольствіемъ. Вотъ, возьми на чаекъ, можетъ найдешь гдѣ.

— Да что, самогонъ ихній, — старикъ даже плюнулъ съ презрѣніемъ. — Ну, простите, баринъ.

Съ отвращеніемъ послѣ снѣжнаго воздуха вошелъ я въ нѣкоторую неподметенную, накуренную, непровѣтренную, кисло пахнущую залу. То не былъ театръ. За столами сидѣли, очевидно, важныя персоны революціонной Таганки съ семействами и гостями, приглашенными посмотрѣть на культурно-просвѣтительное зрѣлище. Трактирные чайники, трактирныя чашки на столахъ свидѣтельствовали какъ будто о чаепитіи. Но слишкомъ потныя и красныя лица, слишкомъ мутные взоры, слишкомъ безпомощно повисшія косматыя головы въ ближайшихъ рядахъ напомнили мнѣ сказанное старымъ извозчикомъ слово «самогонъ»…

На эстрадѣ, совсѣмъ близко отъ той двери, въ которую я вошелъ, блистая обнаженными руками и спинами, задрапированныя яркими цвѣтными тряпками, обѣ стройныя, серьезныя, немного даже торжественныя, двигались медленно, переходя отъ одной искусственной и неудобной позы къ другой, Н. и ея Лиза. Блѣдный молодой человѣкъ съ измученнымъ лицомъ извлекалъ изъ разбитаго піанино тонкія, серебристыя, причудливо разсыпанныя нотки. Можно было смѣяться, можно было и плакать, глядя на это! Внезапно, на глуховатомъ ударѣ, музыка прервалась. Лиза и Н. вскинули руки и замерли въ очень трудныхъ и странныхъ позиціяхъ. Потомъ пришли въ человѣческое состояніе и спокойно удалились за занавѣсъ. Молодой человѣкъ поднялся изъ-за піанино. Никто въ залѣ не обратилъ на все это ни малѣйшаго вниманія. Никто не обращалъ вниманія и на меня. Сообразивъ, что маленькая дверь рядомъ съ эстрадой ведетъ за сцену, я проскользнулъ въ нее. Въ эту минуту въ залѣ кто-то дико захлопалъ въ ладоши и заоралъ совершенно пьянымъ и плачущимъ голосомъ — «браво, честное слово, браво».

Н. и ея подруга замерли выжидательно у перилъ ведущей отъ сцены лѣсенки. — Можетъ быть, вызовутъ?.. — Вы опоздали и ничего не видѣли. Насъ тутъ два раза вызывали. — Боже мой, Боже мой, вотъ оно «вѣчно театральное»…

Я торопилъ Н., было вѣдь уже около часу.

— Почему это вы въ платочкѣ? Чтобы соблюсти стиль Таганскаго народнаго дома?

— Вовсе нѣтъ, отъ снѣга. Лиза тоже въ платкѣ. Подержите, пожалуйста, мою картонку, тамъ мой костюмъ.

Странная вещь были въ Россіи эти плоскія желтыя деревянныя коробки, называвшіяся почему-то картонками. Лиза въ платкѣ и Н. съ уныло поднятымъ воротникомъ, съ узелкомъ въ рукахъ, тоже вышли на улицу.

— Прощай, Лиза. Мнѣ даже неловко. Она такъ, а я на извозчикѣ, точно важная артистка.

— Подумаешь, важная вещь извозчикъ! Не тащить же мнѣ вашу картонку черезъ всю Москву. И кромѣ того, поздно.

— А, можетъ быть, неловко такъ поздно?

— Я вамъ забылъ сказать, что мы ѣдемъ не къ В., а къ Г. Такъ насъ просила В. Они будутъ встрѣчать Новый Годъ у Г.

— Но вѣдь я тѣхъ совсѣмъ не знаю.

— Я тоже не очень знаю. Не все ли вамъ равно? Тоже «профессора», какъ вы выражаетесь. Очень близко отъ васъ, на Никитской, въ Шереметевскомъ переулкѣ.

— Вотъ это хорошо.

По дорогѣ Н. разсказывала мнѣ опять, какъ талантлива Лиза, какъ изобрѣтателенъ и музыкаленъ Л. и какъ изъ всего этого можетъ выйти что-то очень замѣчательное.

— У бѣднаго Л. видъ неудачника. Кто-нибудь другой воспользуется его выдумками. — Кажется, впослѣдствіи такъ и вышло.

Я разсказалъ Н. о часахъ и о словахъ старика извозчика. Она приняла это совершенно серьезно.

— Я убѣждена, что вы въ этомъ году уѣдете, — сказала она.

— Ну что же, остается выпить за это пожеланіе водки!

Но водки намъ выпить не удалось. Мы попали къ Г. слишкомъ поздно. Гости успѣли приналечь на напитки и водку всю выпили. Кромѣ того, успѣли произойти среди гостей и среди хозяевъ какія-то драмы. Самъ Г. куда-то исчезъ. Жена его встрѣтила насъ съ опрокинутымъ лицомъ. Она, впрочемъ, быстро оправилась и повела Н. къ столу.

— Какой окорокъ, — удивилась Н. — Мнѣ сразу захотѣлось ѣсть.

Пока ее потчивали, я пошелъ искать В. Толкнувъ одну дверь, я увидѣлъ его сидящимъ почему-то на столѣ. Онъ мнѣ обрадовался и немедленно досталъ изъ-подъ стола бутылку.

— Почему ты такъ тихо говоришь! — спросилъ я его. В. не отвѣтилъ, но рыданія послышались изъ другой комнаты. Кого-то тамъ успокаивали. В. прислушался, потомъ сказалъ:

— Давай окончимъ, наконецъ, эту бутылку. Это коньякъ.

— Кавказскій, навѣрное.

— Нѣтъ, кажется, эстонскій.

— Да развѣ бываетъ эстонскій!

— Ну, вѣротяно, изъ какихъ-нибудь ягодъ.

— А гдѣ же гости?

— Не знаю, многіе ушли.

Мы молча выпили по стаканчику.

— Н. здѣсь? — спросилъ В.

— Да, здѣсь. Ее угощаютъ. Не будутъ, надѣюсь, заставлять ее танцовать.

В. махнулъ рукой. Онъ взялъ въ руки бутылку и чистый стаканъ. — Я пойду поздороваюсь съ ней.

— Ты знаешь, о чемъ я все время думаю. Уѣхать, уѣхать…

Не выпуская изъ рукъ бутылки и стакана, В. обнялъ меня…

Такъ прошли еще два или три часа этой новогодней ночи. Въ столовой вокругъ окорока понемногу собрались всѣ. Къ эстонскому коньяку прибавились крымскій портвейнъ и кавказская Бургонь. Появился Г., пришла заплаканная и напудренная жена В. Всѣ сидѣли чинно, разговаривали дружно. Внезапно, вращая глазами и аккомпанируя себѣ на рояли, запѣлъ что-то вполголоса Сережа Ш.

А потомъ надо было уходить. Мы вышли съ Н. изъ подъѣзда въ снѣжный переулокъ и вздохнули блаженно. Было очень тихо, очень тепло, снѣгъ пересталъ идти и лежалъ на всемъ глубокими чистыми пластами. Москва была спящая и заколдованная.

На углу Большой Никитской я остановилъ Н.

— Вы слышите?

— Что это такое?

— Оттепель на Новый Годъ!

— Это бываетъ послѣ такого снѣга.

Мы еще стояли и слушали, какъ вдругъ гдѣ-то рядомъ ударилъ колоколъ.

— Въ Никитскомъ монастырѣ [1] звонятъ, — сказала Н. — Къ утренѣ. Перейдемъ на ту сторону.

Изъ привратницкой въ аркѣ воротъ вышла монахиня и побрела черезъ снѣжный дворъ къ храму. Тамъ виднѣлся огонекъ лампадки.

— Зайдемъ на минутку въ церковь — предложила Н.

— Ужъ очень по-московски!

— Что жъ тутъ плохого? Вѣдь мы не пьяные же какіе. И это вѣдь мой монастырь. Съ нами рядомъ. Я всегда забѣгала по дорогѣ въ гимназію.

— Но куда мнѣ дѣть вашу картонку? Всюду снѣгъ. А такъ неловко идти въ церковь.

Н. взглянула на меня, усмѣхнулась. Слегка косые сѣроватые глаза, скулы, можетъ быть, немного слишкомъ замѣтныя, лукавый ротъ, черный платочекъ…

— Да вы сами похожи на монахиню!

— Что-же, — вздохнула Н., — ужъ очень я русская, вы знаете. Слишкомъ ужъ даже русская! Ни капельки нѣтъ во мнѣ ничего другого. Однимъ словомъ, простой народъ… Подождите меня здѣсь, я скоро.

Я стоялъ въ воротахъ Никитскаго монастыря и думалъ о чемъ-то сонно и успокоительно, какъ будто подъ снѣгомъ.

Когда Н. возвратилась, я хотѣлъ пошутить. Но она была серьезна.

— А вѣдь я и не поздравила васъ. Съ Новымъ Годомъ. Дай Богъ… И чтобы вы уѣхали!

Это исполнилось. То былъ мой послѣдній Новый Годъ въ Москвѣ.

[1] Уничтоженъ большевиками въ концѣ 1920-хъ.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2417, 14 января 1932.

Visits: 24