Моей первой книгой былъ переводь «Воображаемыхъ Портретовъ» Уолтера Патера, вышедшій двадцать лѣтъ тому назадъ въ Москвѣ въ книгоиздательствѣ Саблина. За годъ передъ этимъ я былъ въ Лондонѣ и о существованіи Патера узналъ впервые отъ Діонео. Переводить яркую въ отдѣльныхъ словахъ и глубокую по мысли, но необыкновенно затѣйливую по настроенію прозу Патера было трудомъ нелегкимъ. И вѣроятно я съ нимъ плохо тогда справился, потому что мнѣ пришлось сильно переработать переводъ, вышедшій съ добавленіемъ отрывковъ изъ «Марія Эпикурейца» у К. Ф. Некрасова наканунѣ войны.
Оксфордскій отшельникъ эпикурейства (эпикурейства въ подлинномъ античномъ смыслѣ) произвелъ на меня большое и длительное впечатлѣніе; болѣе чѣмъ какой-либо другой авторъ, онъ направилъ меня къ Италіи, и до сихъ поръ являющей въ Европѣ грань двухъ любезныхъ его сердцу міровъ — языческаго и христіанскаго. У Патера глубокое (и скрыто-мучительное) отношеніе къ великимъ религіозно-философскимъ бореніямъ европейской исторіи сочеталось съ артистической тонкостью натуры, съ чудесной способностью видѣть вещи и не столько описывать, сколько «пріоткрывать» ихъ другимъ. Въ «Воображаемыхъ Портретахъ» мнѣ навсегда запомнилось сказанное имъ объ Оксерѣ, который былъ для чего «прекраснѣйшимъ городомъ Франціи» и характернѣйшимъ въ смыслѣ чисто французскаго сочетанія города и рѣки. Этотъ городъ избралъ онъ мѣстомъ дѣйствія странной новеллы о Діонисѣ, явившемся здѣсь въ средніе вѣка — о богѣ, принявшемъ человѣческое подобіе, чтобы создать безвременный Золотой Вѣкъ, прошедшій, увы, быстро, какъ хмель, и показавшій еше разъ, что человѣчеству даже въ вакхической чашѣ поднесено только страданіе…
Я попалъ въ Оксеръ въ одинъ изъ немногихъ хорошихъ дней нынѣшняго дождливаго лѣта. На переброшенномъ черезъ Іонну мосту мы стояли и глядѣли на голубоватую тихую рѣчку, казавшуюся мнѣ «русской» послѣ итальянскихъ быстрыхъ и мутныхъ рѣкъ. На противоположномъ берегу поднимался старый французскій городъ, съ непривычно яркими красными крышами и темными массивами нѣсколькихъ огромныхъ готическихъ церквей.
Эти церкви мы осмотрѣли, какъ подобаетъ исправнымъ туристамъ, любовались дѣйствительно необычайными цвѣтными стеклами, удивлялись каменной рѣзьбѣ порталовъ и тѣмъ неожиданнымъ для готики, въ самомъ дѣлѣ какъ бы «античнымъ», головамъ, которыя украшаютъ боковые нефы собора и которыя, вѣроятно, и натолкнули Патера на его тему. Мы много бродили по узкимъ и малолюднымъ улицамъ города, докупали ненужныя фотографическія пленки въ привѣтливыхъ лавочкахъ, проходили зеленымъ берегомъ рѣки, гдѣ ютились въ фургонѣ ярмарочные комедіанты, обѣдали въ пріятной гостиницѣ и пили тамъ розовое острое мѣстное вино. А вечеромъ очутились въ быстромъ парижскомъ поѣздѣ, смотря по наклонностямъ дремали или думали подъ сладко-ожесточенный стукъ колесъ.
Какой это странный въ общемъ обрядъ «столичныхъ» людей, осматривать старые, спящіе города Германіи, Италіи, Франціи — Бамбергъ, Санъ-Джиминьяно или Оксеръ. Мелькнувъ въ автомобилѣ, раскрывъ ротъ на высокія суровыя башни или хотя бы вотъ такъ, какъ мы, пробродить нѣсколько часовъ среди домовъ, заключающихъ какія-то непонятныя жизни, и потомъ спѣшить въ поѣздѣ съ легкимъ сожалѣніемъ, но и съ тайнымъ облегченіемъ, къ вульгарнымъ огнямъ и шумамъ привычнаго существованія. Ни въ Бамбергѣ, ни въ Санъ-Джиминьяно, ни въ Оксерѣ никто изъ насъ не прожилъ бы и двухъ недѣль, несмотря на высокій духъ, обитающій въ ихъ камняхъ.
Во Франціи, какъ нигдѣ быть можетъ, пугаетъ та «бездна времени», въ которую какъ будто такъ безслѣдно брошены жизни, нравы, волненія, вѣрованія и свершенія. Здѣсь можно видѣть «средневѣковую» луну, встающую надъ пустынной площадью Санлисскаго собора и спустя два часа читать назойливыя свѣтящіяся буквы Клариджа. Въ слишкомъ близкомъ сосѣдствѣ этотъ двухъ впечатлѣній есть нѣчто безпокойное. У жизни должна быть какая-то одна «правда» и правда Санлиса и Оксера, можетъ быть, внушаетъ намъ только какія-то ненужныя сомнѣнія въ этой «правдѣ» современнаго Парижа, которой мы вынуждены жить.
У обитателей старой Европы ввергнутыхъ эпохой въ американизированный оборотъ большихъ городовъ, Парижа или Берлина, никогда не можетъ быть той «вѣрности вѣку», которая такъ естественно дана возглавляющему этотъ вѣкъ американцу. Европеецъ остается существомъ слишкомъ сложнымъ, ибо за общепринятой видимостью отеля, банка, гаража и трансатлантика утаиваетъ какія-то связи съ домишкомъ, приросшимъ къ готической стѣнѣ храма или съ помѣстьемъ эпохи Людовика XIѴ.
Въ концѣ концовъ не можетъ все-таки быть, чтобы жизни, нравы, волненія, вѣрованія и свершенія были такъ безслѣдно брошены въ «бездну времени». Санлисъ и Оксеръ, и всѣ эти другіе безчисленные спящіе или мертвые старые города, какъ будто не участвующіе въ современной жизни, какъ будто обреченные въ ней на жалкую роль, стоятъ торжествениыми памятниками, важными свидѣтельствованіями. Ихъ камни краснорѣчивы для европейца и онъ не разучился еще читать въ нихъ съ гордостью свою историческую судьбу, предсказанную мыслью эллина, нравомъ римлянина и осуществленную христіанствомъ.
Въ «святой бѣдности» старыхъ городовъ есть и великій урокъ для нашей эпохи безудержнаго накопленія. Механизированная жизнь регулируется вѣдь чисто количественными категоріями, но то, чѣмъ плѣняетъ насъ Франція, глубокое чистое французское чувство качества — это отстой ея историческихъ напластованій. На косо-сбѣгающей внизъ площади передъ фасадомъ собора, въ тотъ часъ, когда заходящее солнце освѣщало его единственную достроенную башню и мы, присѣвъ на каменную пыльную скамью, готовились оставить Оксеръ, я испыталъ рѣдкое ощущеніе чистоты самого часа, высокой качественности тѣхъ минутъ…
Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 863, 13 октября 1927.
Visits: 27