Отъ редактора. Исторія эта была разсказана А. Ренникову Н. Чебышёвымъ въ Бѣлградѣ. Съ позволенія разсказчика Ренниковъ сдѣлалъ изъ нея святочный разсказъ. О тѣхъ же событіяхъ можно прочесть въ воспоминаніяхъ Чебышёва, опубликованныхъ позднѣе въ «Возрожденіи».
Насъ собралось въ Сочельникъ всего только трое. Однако, такъ какъ моя бѣженская комната по размѣрамъ очень скромна, а Николай Николаевичъ, наоборотъ, обладаетъ крупной фигурой, то собраніе сразу же вышло люднымъ. На деревянной полкѣ возлѣ кровати уютно стоялъ рукомойникъ съ воткнутой въ него хвойной вѣткой. Это была елка. На небольшомъ столикѣ, со сдвинутыми въ сторону книгами и рукописями, лежали тарелки съ рисовой кашей, компотомъ. Это были кутья, взваръ. И, наконецъ, въ углу, гдѣ растопырилось обитое ситцемъ хозяйкино кресло, радостно шипѣла сырыми дровами желѣзная печь. Это былъ нашъ рождественскій каминъ.
— Хорошо! — сидя послѣ ужина на табуретѣ и пріятно жмурясь, протянулъ я скрючившіеся пальцы къ огню. — Теперь бы господа, по чашкѣ кофе каждому, ликера.. И святочныхъ разсказовъ. Николай Николаевичъ, хотите чаю?
Николай Николаевичъ молча сидѣлъ на почетномъ мѣстѣ въ хозяйскомъ креслѣ, время отъ времени поправляя подъ собою вылѣзавшую наружу стальную пружину, и загадочно смотрѣлъ на насъ, когда мы съ Владимиромъ Ивановичемъ приступили къ любопытнымъ воспоминаніямъ о всѣхъ таинственныхъ случаяхъ изъ далекаго прошлаго. Правда, моя прежняя жизнь, до воплощенія въ эмигранта, не особенно богата таинственностью. Около десятка небольшихъ совпаденій, три вѣщихъ сна, изъ которыхъ два, къ сожалѣнію, не совсѣмъ оправдались, одно привидѣніе, видѣнное мною въ имѣніи у тетки въ Тамбовской губ… И все. Но зато у Владимира Ивановича и прошлая и нынѣшняя жизнь — собственно не жизнь, а сплошной спиритическій сеансъ…
— Николай Николаевичъ, — замѣтивъ,что послѣ разсказа о восемнадцатомъ привидѣніи Владимиръ Ивановичъ значительно обезсилѣлъ и тяжело сталъ дышать, обратился я къ загадочно молчавшему нашему другу.
— А какъ у васъ? Были случаи? Да?
— Нѣтъ!
Онъ сказалъ «нѣтъ». Но сказалъ это съ такой болью и дрожаніемъ въ голосѣ, что мы оба сразу же осознали, что дѣло неладно. Что случилось? Отчего такое странное «нѣтъ»? Не хранитъ ли онъ въ своей душѣ невысказанную гнетущую тайну?
Уговаривать Николая Николаевича пришлось довольно долго и много. Но, къ счастью, въ это время какъ разъ наступала полночь, на башнѣ королевскаго дворца часы таинственно пробили двѣнадцать, за окномъ неожиданно поднялась мятель, вѣтеръ настойчиво завылъ въ трубѣ, подъ кроватью заскребли мыши. Одна, другая…
И Николай Николаевичъ сдался.
— Да, что касается привидѣній и духовъ, господа, — задумчиво началъ онъ размѣшивая ложкой сахаръ, — то долженъ сознаться: въ этой области мнѣ всегда особенно не везло, хотя въ душѣ своей я большой мистикъ, а по убѣжденіямъ ярый спиритъ. Могу сказать, что не только цѣлаго призрака, но даже небольшой матеріализованной человѣческой руки или ноги — мнѣ такъ ни разу и не удалось гдѣ-либо увидѣть. На спиритическихъ сеансахъ, когда начинаются стуки, первыя слова почему-то всегда обидно направлены противъ меня. «Пусть онъ уберется», или «гоните его въ шею, иначе уйду» — вотъ обычныя привѣтствія по моему адресу, на которыя я даже пересталъ, въ концѣ концовъ, обижаться. Изъ всѣхъ духовъ ко мнѣ прилично относился только одинъ Николай Кузанскій, который говорилъ, обыкновенно, деликатно и вѣжливо: «дорогой тезка, покинь сейчасъ же сеансъ». Всѣ же остальные, въ особенности полководцы, непристойно грубы и несдержаны. Александру Македонскому, напримѣръ, я никогда не забуду его оскорбительныхъ выпадовъ въ присутствіи дамъ. А Наполеонъ… Впрочемъ сами знаете: De mortuis… Чертъ съ нимъ, съ Наполеономъ! Не въ этомъ дѣло, конечно.
Патентованные медіумы тоже почему-то всегда сильно недолюбливали меня. Въ Петербургѣ напримѣръ, я нерѣдко проводилъ время въ волосолечебницѣ на Невскомъ, гдѣ знаменитый Гузикъ давалъ сеансы со своимъ матеріализованномъ медвѣженкомъ. И каждый разъ, когда я приходилъ, Гузикъ хмурился, брался за голову:
— Сегодня не выйдетъ.
И дѣйствительно, не выходило. Какъ ни старалась сидѣвшая возлѣ меня генеральша громко пѣть «Вдоль да по рѣчкѣ, вдоль да по Казанкѣ», какъ ни старались подтягивать ей одинъ директоръ департамента и одинъ членъ Совѣта министра внутреннихъ дѣлъ — все напрасно. Выскакивавшая изъ-за занавѣски гитара, которой полагалось за десять рублей самой играть на себѣ, при видѣ меня замирала, вдругъ, на первомъ аккордѣ, безпомощно валилась на полъ. Дѣтская дудочка, обязанная тоже по мѣрѣ силъ издавать звуки, упрямо молчала, недовольно ворочаясь съ боку на бокъ въ полутемномъ углу. И самъ матеріализованный медвѣженокъ, въ случаѣ рѣдкаго своего появленія, старался держаться отъ меня какъ можно подальше и панически почему-то отскакивалъ, когда я съ научной цѣлью протягивалъ руку къ его мохнатому уху.
Такъ было со мной все время. И въ провинціи, гдѣ я началъ свою службу по окончаніи университета, и въ Петербургѣ, куда меня перевели незадолго до революціи. Пока, наконецъ, не повезло, вдругъ…
Николай Николаевичъ слабо улыбнулся. По хмурому лицу скользнуло нѣчто вродѣ чувства удовлетворенія послѣ долгой затаенной обиды. Хлебнувъ теплаго чаю, онъ расположивъ подъ собою поудобнѣе вылѣзавшую бокомъ пружину, печально продолжалъ послѣ нѣкотораго молчанія:
— Наклевывалась, дѣйствительно, странная, жуткая исторія. Но все ужасно обидно и отвратительно кончилось. Пріѣхалъ я въ Петербургъ послѣ перевода и сразу же рѣшилъ обзавестись своимъ хозяйствомъ. Хотя я и холостякъ, но тогда были у меня вѣрные друзья: старый лакей Егоръ и любимецъ мой — сетеръ Джекъ.
Квартиру я нашелъ по объявленію въ газетѣ: ее передавала по окончаніи срока контракта какая-то дама. Эта женщина сразу произвела на меня странное впечатлѣніе: лицо блѣдное, изнуренное глаза — впалые, съ лихорадочнымъ блескомъ. И движенія — нервныя… Во время передачи квартиры, просматривая контрактъ, я какъ будто бы изъ простой учтивости, чтобы что-нибудь сказать, спросилъ:
— Вы совсѣмъ уѣзжаете изъ Петербурга, сударыня?
— Да… — смутившись, опустила она глаза. — Совсѣмъ.
— И не жаль?
— О, нѣтъ! Ничуть.
Кто была она, я не зналъ. Передача квартиры происходила поспѣшно, швейцара я не догадался спросить, а мой Егоръ — человѣкъ нелюдимый, апатичный, ненавидящій излишніе разговоры и излишнія знакомства съ сосѣдями. Переѣхали мы изъ гостиницы въ квартиру предварительно обмеблировавъ ее, прожили въ ней около десяти мѣсяцевъ тихо мирно. И въ это время я особенно упорно увлекался спиритизмомъ, несмотря на всѣ свои неудачи. По вечерамъ вы никогда меня не застали бы дома: то я въ волосолѣчебницѣ съ Гузикомъ, то у кого-нибудь на сеансѣ слушаю брань отъ Юлія Цезаря, то ночую, наконецъ, въ таинственномъ домѣ гдѣ-нибудь на Каменномъ Островѣ, тщетно ожидая появленія призрака…
И вотъ, однажды, управляющій дома извѣщаетъ, что при возобновленіи контракта повыситъ цѣну, на пятьдесятъ процентовъ.
Посовѣтовавшись съ Егоромъ, рѣшилъ я перебраться съ квартиры: черезъ мѣсяцъ мы жили уже на Петербургской Сторонѣ. Новая квартира была значительно просторнѣе, гораздо дешевле, и все было хорошо, да къ сожалѣнію Егоръ скоро получилъ изъ Армавира письмо отъ больного сына, попросился въ отпускъ, уѣхалъ. И я остался одинъ.
Вдругъ однажды такая странная встрѣча:
Выхожу изъ партера въ Маріинскомъ театрѣ къ вѣшалкамъ. Только что кончилось «Лебединое Озеро». Жду въ сторонкѣ, пока станетъ свободнѣе, такъ какъ не люблю вообще толкотни. И вижу — знакомое лицо. Пристально смотритъ на меня какая-то дама, глаза – испуганные, на щекахъ — блѣдность.
— Мсье Черняковъ?
— Да… Ахъ, это вы! Простите… Не узналъ сразу.
— Да, да. Понимаю. На вашемъ мѣстѣ, я бы тоже сдѣлала видъ, что не узнала. Но вы сами посудите, мсье Черняковъ: какъ мнѣ было поступить съ квартирой иначе?
Она умоляюще смотрѣла на меня, нерѣшительно пробуя улыбнуться, чтобы вызвать улыбку и на моемъ лицѣ. Но я стоялъ, широко раскрывъ глаза, ничего не соображая…
— А… въ чемъ дѣло, сударыня?
— Вы меня спрашиваете — въ чемъ? Воображаю, сколько разъ вы посылали проклятія по моему адресу!.. Скажите только искренно, прошу васъ: развѣ я, въ концѣ концовъ, виновата? Не мой же домъ, въ самомъ дѣлѣ! И тѣ жильцы, которые передавали квартиру мнѣ, тоже ничего не сказали!.. Кстати: какъ онъ себя велъ?
— Онъ? Кто, простите?..
Виноватая улыбка, вдругъ, сошла съ лица собесѣдницы. Она пытливо посмотрѣла на меня, стараясь угадать — естественно мое изумленіе или нѣтъ. И глухимъ голосомъ тихо спросила:
— Вѣдь вы же не тамъ теперь живете, правда?
— Не тамъ…
— Переѣхали?
— Да.
— Вотъ то-то и оно! Впрочемъ… Все равно. Да, да. До-свиданья. Мужъ ждетъ: получилъ манто… Всего хорошаго, не сердитесь же, слышите!
Взволнованный, встревоженный, я вернулся домой подъ впечатлѣніемъ встрѣчи и, наспѣхъ поужинавъ, легъ. Опустивъ на одѣяло взятое для чтенія на ночь капитальное изслѣдованіе Аксакова «Анимизмъ и спиритизмъ», я мучительно сталъ вспоминать, что было страннаго на моей старой квартирѣ, перебралъ всѣ мелкіе факты, всѣ свои настроенія… И вдругъ, наконецъ, радостно вспомнилъ:
Случай съ Полугоревымъ! Да! Какъ это я не сообразилъ тогда?
***
— Сергѣй Сергѣевичъ Полугоревъ былъ моимъ сосѣдомъ по имѣнію въ Лужскомъ, — послѣ нѣкотораго молчанія продолжалъ Николай Николаевичъ. — Мы съ нимъ встрѣчались рѣдко, никогда не переписывались, но, какъ бываетъ иногда между друзьями юности, страшно рады бывали другъ другу при встрѣчѣ. Какъ-то разъ, когда я жилъ еще на старой квартирѣ, онъ пріѣхалъ въ Петербургъ по спѣшнымъ дѣламъ и на слѣдующій же день утромъ долженъ былъ уѣхать обратно. Мы обѣдали вмѣстѣ, весь вечеръ провели тоже вмѣстѣ. Сначала въ волосолечебницѣ на сеансѣ, потомъ у меня. Засидѣлись до глубокой ночи, горячо спорили о медвѣженкѣ Гузика. И я предложилъ:
— Оставайся, братъ у меня.
Сергѣй Сергѣевичъ согласился, но съ непремѣннымъ условіемъ: что теперь же попрощается, чтобы не будить меня рано утромъ. Прислуга постлала ему постелъ въ кабинетъ, откуда на эту ночь, во избѣжаніе блохъ, изгнали бѣднаго Джека. И, распростившись съ пріятелемъ, я ушелъ къ себѣ въ спальню, раздѣлся, сразу заснулъ…
А ночью, вдругъ, просыпаюсь отъ неожиданнаго рѣзкаго толчка.
— Коля! Колька! Проснись же!
— Это ужасъ! Кошмаръ! Ради Бога… Не могу спать тамъ! Не могу!
Лицо его было, дѣйствительно, страшно: мертвенная блѣдность, растерянность, широко раскрытые застывшіе глаза… Но я, не приходя въ себя, лѣниво приподнялся въ постели, недовольно спросилъ:
— Неужели Джекъ? Я же просилъ запереть… Свинство!
И, не ожидая отвѣта, чтобы не спугнуть сна, всунулъ ноги въ туфли, направился къ кабинету:
— Ложись, въ такомъ случаѣ, на мою. А я — туда… Спокойной ночи!
Полугоревъ ушелъ, какъ условился, рано утромъ, когда я еще спалъ, чтобы успѣть заѣхать въ гостиницу за своими вещами. Что случилось съ нимъ ночью, я такъ и не узналъ, да и не догадался узнавать: увѣренъ былъ, что виною Джекъ со своими блохами. Но теперь — послѣ словъ дамы — ясно: дѣло не такъ просто. Въ кабинетѣ дѣйствительно могли произойти съ Сергѣемъ Сергѣевичемъ какія-нибудь странныя вещи…
Къ сожалѣнію, безпокойная столичная жизнь не позволила мнѣ сейчасъ же написать Полугореву. Я потерялъ его изъ виду, до сихъ поръ не имѣю о немъ никакихъ свѣдѣній. Даму тоже никогда не встрѣчалъ нигдѣ. А тутъ вспыхнула революція, я лишился мѣста, уѣхалъ на югъ. И до зимы 17-го года ничего не могъ узнать о своей таинственной квартирѣ, пока случайно не встрѣтилъ въ Ростовѣ Егора… Со старикомъ я не видѣлся съ тѣхъ поръ, какъ онъ уѣхалъ отъ меня въ отпускъ.
***
Николай Николаевичъ хотѣлъ сдѣлать небольшой перерывъ, взялся, было, за стаканъ, сталъ наливать сначала чай, затѣмъ вино… Но мы не позволили:
— Потомъ выпьете. Дальше!
— Я ѣхалъ тогда въ Новочеркасскъ и ждалъ на вокзалѣ, — грустнымъ тономъ сталъ приближаться къ развязкѣ Николай Николаевичъ. — Вамъ, конечно, отлично извѣстно, какой видъ тогда имѣли вокзалы. Всюду — тѣла, шинели, узлы, протолпиться нельзя въ залѣ перваго класса, то же самое, что въ залѣ третьяго…. И вотъ, стою я надъ своимъ чемоданомъ, стерегу, чтобы никто не стянулъ… И… вдругъ знакомый изумленный голосъ:
— Это вы, баринъ?
Мы обрадовались, точно родные. Поцѣловались, долго жали руки другъ другу. И послѣ дружнаго возмущенія всѣмъ происшедшимъ въ Россіи, перешли на воспоминанія о совмѣстной петербургской жизни.
— Между прочимъ, Егоръ, — придавъ голосу небрежный веселый тонъ, свернулъ я, наконецъ, на тему, которая мучила меня почти цѣлый годъ со дня встрѣчи въ театрѣ. — Ты помнишь нашу квартиру въ Литейной части?
— А какъ же, баринъ, не помнить! Хорошо помню.
— Ты что-нибудь въ ней замѣчалъ такое… Таинственное?
— Какъ не замѣчалъ! Хо-хо! Еще бы. Я изъ-за этого самаго нерѣдко на лѣстницу спать уходилъ. Житья не было. Прислуга-то у насъ, не помните развѣ, больше недѣли, двухъ, никогда не держалась… Сбѣгала. Нѣсколько разъ хотѣлъ я было даже вамъ доложить. Но все какъ-то воздерживался. Все равно вѣдь, цѣлыми днями дома васъ нѣтъ, по вечерамъ тоже всегда уходили… Значитъ къ чему пустяками безпокоить. А что по ночамъ творилось въ квартирѣ, — не приведи Господи!
— А что творилось, Егоръ? Напримѣръ?..
— Да, вотъ, помню случай… подъ Рождество…
Ушли вы, Глаша тоже въ гости отправилась. Иду, это, я въ спальню, чтобы постель вамъ сготовить… И вдругъ…
— Первый звонокъ! Поѣздъ на Армавиръ, Минеральныя Воды, Петровскъ, Баку! — стараясь покрыть общій гулъ голосовъ, заревѣлъ въ вестибюлѣ по старой привычкѣ швейцаръ.
— На Армавиръ? — испуганно воскликнулъ Егоръ, бросаясь къ лежавшей на полу корзинѣ. — На Армавиръ — это мнѣ. Прощайте, баринъ! Счастливо оставаться! Эй, Никита, постой! Марья! Марья! Куда ты? Налѣво! Ахъ, черти!
***
Николай Николаевичъ смолкъ. Печаль но вздохнулъ, опустилъ голову, давая понять, что разсказъ конченъ. А за окномъ продолжалась мятель. Подъ кроватью скреблись мыши. И въ дымовой трубѣ увѣреннымъ голосомъ вѣтеръ снова началъ свой привычный рождественскій плачъ.
Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 206, 25 декабря 1925.
Visits: 23