Мы любимъ говорить, что иностранцы не знаютъ и не понимаютъ Россіи. Но знаемъ ли и понимаемъ ли ее мы сами? Мы всегда много говорили о Россіи. Въ послѣдніе годы говоримъ какъ-то особенно много. Съ очень большимъ остроуміемъ, съ необычайной изобрѣтательностью въ смыслѣ «точекъ зрѣнія», мы судимъ о Россіи прошлой и настоящей, гадаемъ о Россіи будущей. Но отчего всѣ эти талантливѣйшія сужденія и угадыванія такъ удивительно сбивчивы, такъ потрясающе противорѣчивы? Есть же хоть какая-нибудь «объективная правда» о Россіи, или это всегда только «субъективная истина», оправдываемая тѣмъ или инымъ «подходомъ», той или иной «точкой зрѣнія»? Кто же мы такіе, въ концѣ концовъ — «бунтари и анархисты» или «государственники», сектанты фантастическаго абсолюта или весьма трезвые «хозяйственники», богоискатели или нигилисты, созидатели или разрушители, европейцы или азіаты? Вѣдь не можетъ же быть, чтобы мы были одновременно и тѣмъ, и другимъ, и третьимъ! Между тѣмъ, такое впечатлѣніе получается, если сразу принять все то, что пишется о Россіи въ послѣднее время.
Возьмемъ, напримѣръ, послѣднюю книжку «Современныхъ Записокъ». Чрезвычайно много написано тамъ о Россіи — Ф. А. Степунъ печатаетъ свои «мысли» о ней, И. И. Бунаковъ изучаетъ ея «Пути», П. М. Бицилли касается важной русской темы въ своемъ «Наслѣдіи Имперіи», и Ст. Ивановичъ сообщаетъ интереснѣйшія соображенія о русскомъ «Историческомъ Массивѣ». И я не знаю болѣе страннаго впечатлѣнія, чѣмъ то, которое получается, если прочесть всѣ эти талантливѣйшія и противорѣчивѣйшія статьи подрядъ.
По Степуну оказывается мы «мистическіе нигилисты», мы полны варварскаго отрицанія «всякой формы», мы всегда и во всемъ «апокалиптичны», если не во имя Христа, то во имя Маркса, мы всюду проявляемъ «разгулъ безмѣрности», мы безпочвенны, ибо «въ Россіи безпочвенность есть почва». По Бунакову мы создали Московское Царство, «земельное строеніе» котораго «грандіозно». Мы проявили небывалое «напряженіе народныхъ силъ», «подъемъ и паѳосъ въ созданіи государства». Мы осуществили величайшую имперію новаго времени, покоющуюся не «на силѣ и не на покореніи властью народа, а на преданности и любви народа къ носителю власти». Мы наслѣдники «вѣковыхъ устоевъ», на которыхъ покоилось трудовое сознаніе русскаго народа… Согласитесь, что все же нѣсколько трудно примирить эти «блестящія характеристики» Степуна съ не менѣе «блестящими характеристиками» Бунакова.
По Степуну тѣмъ и интересна для иностранцевъ русская революція, что «фантастически одержала въ Россіи столь страшную побѣду надь Россіей», что встрѣча коммунизма съ «міросозерцательной невнятицей и духовной маятой мужицкаго бунтарства» поставила передъ всѣмъ міромъ «рядъ глубочайшихъ религіозныхъ и культурныхъ проблемъ». По Ст. Ивановичу какъ разъ наоборотъ: глубокая практическая необходимость для Россіи создать средніе, «мѣщанскіе» классы одержала полную побѣду надъ революціонной фантастикой. По Ст. Ивановичу русскій мужикъ проявилъ отнюдь не «невнятицу» и не «маяту бунтарства», но оказался прямо совершеннымъ геніемъ въ смыслѣ реальнаго государственнаго строительства, ибо всѣ разрушительные революціонные процессы искусно обратилъ въ созидательные процессы перераспредѣленія и накопленія. Это ли не чудо государственнаго «конструктивизма» и практицизма — выдвинуть изъ большевицкаго утопизма собственническій «историческій массивъ»!
Что же касается «глубочайшихъ религіозныхъ и культурныхъ» проблемъ, то, по мнѣнію Ст. Ивановича, никакихъ новыхъ проблемъ пока не видать, кромѣ медленнаго и постепеннаго очищенія дѣятелей «историческаго массива» отъ «грязи первоначальнаго хищенія и накопленія», «отъ всей тупости доморощенныхъ нуворишей, ничего членораздѣльнаго, кромѣ „клади объ это самое мѣсто“, произнести не умѣющихъ»… Въ этихъ двухъ взглядахъ на смыслъ русской революціи, опять-таки, какъ не признать «дистанціи огромнаго размѣра».
Но вѣдь должно же существовать, наконецъ, въ историческихь судьбахъ Россіи что-то безспорное, что-то общеобязательное, въ смыслѣ единственно возможнаго истолкованія, что-то не мѣняющееся въ зависимости отъ перемѣны «угла зрѣнія» находчивыхъ и говорливыхъ русскихъ публицистовъ. Вотъ незыблема, какъ будто, сама русская земля, однако и она оказывается настолько разнообразна, настолько «противорѣчива» въ пейзажномъ своемъ обликѣ, что искусный діалектикъ найдетъ и здѣсь большой выборъ для «яркихъ аналогій». Степунъ, напримѣръ, выводитъ русскій характеръ изъ «безкрайности», «безформенности», «различности» русскаго пейзажа, изъ вѣчно открытаго русскаго горизонта, манящаго куда-то вдаль, изъ исторической и природной «убогости» русской деревни. Но вѣрно ли это? Таковъ ли вообще русскій пейзажъ? Пожалуй, таково впечатлѣніе пейзажа тульскаго, рязанскаго, отчасти московскаго. Но вѣдь совсѣмъ не таковъ пейзажъ озерно-лѣсного края, пейзажъ даже тверской и владимірскій, не говоря уже о новгородскомъ, о вологодскомъ или олонецкомъ, о пейзажѣ вообще русскаго Сѣвера. Бывалъ ли Степунъ въ лѣсномъ Заволжьѣ, знаетъ ли онъ деревню на перепутьяхъ отъ Сѣверной Двины къ Волгѣ? А если бывалъ и знаетъ, то какъ могъ онъ говорить о «безкрайности», объ «открытыхъ горизонтахъ», — какъ могъ онъ забыть удивительную стройность, слаженность, гармоничность отлично выстроенной и отлично въ пейзажѣ поставленной сѣверной русской деревни. Какъ могъ онъ, помня сѣверно-русскія села, монастыри, городки и погосты, писать о «полномъ подчиненіи формъ жизненнаго устроенія безформенности застраиваемой земли», о «варварскомъ отсутствіи всякаго тяготѣнія къ культурѣ», о «чисто русскомъ упорствованіи въ своемъ убожествѣ». Очень, конечно, жаль разочаровывать его нѣмецкихъ друзей, но врядъ ли являемся мы на самомъ дѣлѣ тѣми «интересными варварами», которыми желаетъ представить насъ ихъ талантливый авторъ.
Исторія наша развѣ свидѣтельствуетъ въ общемъ о нашей безформенности, безгосударственности, безхозяйственности? По Бунакову, напротивъ, мы были прямо какими-то «человѣческими муравьями», строившими іератическое, восточное, московское царство. Допустимъ, что Бунаковъ преувеличиваетъ и часто принимаетъ условный офиціальный языкъ московскихъ государственныхъ актовъ за реальное содержаніе жизни. И все же вѣрно, что въ исторіи нашей было гораздо больше стремленія къ порядку, нежели любви къ беспорядку. Не показываетъ ли этого исторія Смутнаго Времени, когда могла погибнуть Русь, но вѣдь не погибла, а возстановилась со сказочной быстротой.
Забыли ли тѣ, кто любятъ говорить о русскомъ «бунтарствѣ», какое странное сопротивленіе разгулявшемуся бунту и «воровству» выказала тогда сѣверная Русь? Ополченія селъ и городовъ, идущія спасать Москву, а съ ней и государственный порядокъ — это ли не свидетельство высокаго политическаго сознанія, это ли не трезвость ума, это ли не твердая національная воля. И рядомъ съ этимъ, не кажется ли «безформенностью» и «анархіей» то состояніе, въ которое въ томъ же ХѴІІ вѣкѣ была повержена Германія тридцатилѣтней войной? И будто ужъ мы такъ «недѣловиты», какъ это изображаетъ Степунъ. Бездѣльна, по его мнѣнію, наша интеллигенція, не любитъ земли (то-есть, своего дѣла) русскій мужикъ, а о «царизмѣ» авторъ и вовсе ужъ не высокаго мнѣнія. Но кто же все-таки тогда сдѣлалъ Россію, такой, какой мы всѣ ее знали? Кто населилъ, обработалъ, колонизировалъ степныя пространства, кто создалъ огромную жизнь Волги, хозяйственную силу Дона, Кубани и Терека, кто въ одно пятидесятилѣтіе на глазахъ удивленной Европы поднялъ цѣлый край — Новороссію, съ талантливо, дѣловито и красиво построенными городами: Одессой, Херсономъ, Николаевомъ, Екатеринославомь и Севастополемъ? То была поистинѣ «русская Америка», начавшая возникать прежде примѣра Америки. Кто заселилъ Амурскій и Уссурійскій край, кто такъ на мѣстѣ построить Владивостокъ, кто черезъ двадцать лѣтъ послѣ завоеванія Средней Азіи ввелъ ее въ мирный оборотъ и русскаго, и мірового хозяйства, кто создалъ тамъ, напримѣръ, культуру хлопка, которая должна была дать неисчислимые для россійской экономіи результаты?
Едва ли такія «большія дѣла» могли надѣлать изображенные Степуномъ «мистическіе анархисты», способные лишь къ «убожеству», да къ «юродству», да еще къ интеллигентскому «дѣятельному бездѣлію». Бѣда наша была въ томъ, что «мы», то есть «писатели и художники», очень часто про эти дѣла не знали, а если знали, то забывали и вотъ, показываетъ примѣръ Степуна, не помнимъ и до сихъ поръ. Бѣда наша была въ ребяческомъ извращеніи всѣхъ перспективъ въ угоду тому, что называлось тогда «освободительнымъ движеніемъ».
Поясню это однимъ примѣромъ. Столкновеніе кучки студентовъ съ полиціей въ февралѣ 1899 года, конечно, гораздо болѣе волновало и интересовало русское общество, чѣмъ постройка великаго Сибирскаго пути или оросительныя работы въ Туркестанѣ. А между тѣмъ, вѣдь даже съ точки зрѣнія «освободительнаго движенія» эти свидѣтельства россійскаго строенія, неминуемо вызывавшаго и россійское перестраиваніе, были куда болѣе важны, чѣмъ студенческій эпизодъ.
Но если «мы», то есть «писатели и художники», ничего не понимаемъ въ дѣлахъ, то посмотримъ, что говоритъ искусство. Гдѣ же тутъ «бунтарство» и любовь къ безпорядку? Можетъ быть, въ поэзіи Пушкина? — или она недостаточно «народна» и оттого не «показательна»? Прекрасно, углубимся тогда въ исторію. О чемъ говорить древняя русская архитектура? Всегда о серьезности и творческой новизнѣ въ рѣшеніи чисто конструктивныхъ задачъ, объ огромномъ чувствѣ пропорціи, слѣдовательно, мѣры, о большой сдержанности въ декоративныхъ (т. е. эмоціальныхъ) элементахъ. Желалъ бы я знать, какъ это «мистическіе анархисты» и «отрицатели формы» могли построить такіе полные формальнаго совершенства храмы, какъ соборъ Юрьева монастыря въ Новгородѣ, Покровъ на Нерли возлѣ Владимира, шатровыя церкви въ с. Островѣ и въ с. Коломенскомъ и церковь Покрова въ Филяхъ подъ Москвой. И замѣтьте, все это на протяженіи пятисотъ лѣтъ, съ XII вѣка по ХѴІІ.
Непонятно было бы также, какими судьбами у «занимательныхъ варваровъ», изображенныхъ Степуномъ, могло расцвѣсти искусство живописи въ иконѣ и фрескѣ, да еще притомъ искусство склада глубоко аристократическаго, консервативнаго и традиціоннаго, опять-таки очень совершенное именно въ смыслѣ формальномъ искусство — прямо какое-то «неумолимое» въ законченностн, точности своей и «додѣланности» и ужъ такое далекое отъ какихъ бы то ни было «разгуловъ безмѣрности».
Но вотъ что самое досадное. Я увѣренъ, что многіе русскіе читатели, стоящіе на (очень распространенной) точкѣ зрѣнія Степуна, скажутъ: «да все это такъ, это вѣрно, но и то вѣрно. Въ этомъ-то и состоитъ русская двойственность, въ этомъ-то и заключаются интереснѣйшія «русскія противорѣчія».
Противорѣчія есть во всемъ на свѣтѣ, есть они и въ русской судьбѣ. Перестанемъ любоваться ими и гордиться ихъ «интересностью». Есть вѣдь очень старое «противорѣчіе» во всемъ человѣческомъ — противорѣчіе добра и зла. Пора бы, кажется, понять намъ, въ чемъ зло и въ чемъ добро Россіи и перестать балансировать этимъ и тѣмъ съ себялюбивымъ равнодушіемъ.
П. Муратовъ.
Возрожденіе, №871, 21 октября 1927.
Visits: 16