Шесть лѣтъ тому назадъ мы собрались въ московской церкви Николы на Пескахъ [1] на панихидѣ по Блокѣ. Служилъ молодой священникъ, «бывшій поэтъ», бывшій авіаторъ, и мнѣ странно было слышать здѣсь въ церкви молодой голосъ, который я слышалъ на авіаціонномъ полѣ у Качи, подъ Севастополемъ, городомъ несчетныхъ русскихъ панихидъ.. Я мало зналъ Блока. Въ прежнія времена видѣлъ его два-три раза, слышалъ, какъ онъ читалъ «Незнакомку». Во время изданія «Софіи» мы обмѣнялись съ нимъ какими-то очень дружественными письмами, содержанія которыхъ я, однако, не помню. Послѣднее отчетливое о немъ воспоминаніе относится къ послѣднимъ мѣсяцамъ его жизни, къ послѣднему его пріѣзду въ Москву и къ послѣднему, кажется, публичному чтенію имъ стиховъ.
Весной 1921 года я состоялъ предсѣдателемъ страннаго учрежденія, носившаго имя «Студіо Италіано». Было оно одно время вмѣстѣ съ лавкой писателей послѣдней изъ «вольностей россійскихъ» и непонятнымъ вообще въ совѣтской обстановкѣ проявленіемъ «общественной иниціативы». То былъ, въ сущности, маленькій кружокъ лицъ, дружныхъ между собой и связанныхъ общей любовью къ Италіи. Въ самые тяжелые и страшные годы появлялись на стѣнахъ московскихъ домовъ афиши, изѣщавшія о предпринятомъ нашимъ кружкомъ «осеннемъ» или «весеннемъ», «флорентійскомъ» или «венеціанскомъ» циклѣ лекцій. Лекцію о Венеціи или Флоренціи прочесть немудрено, даже въ шубѣ, даже въ залѣ съ температурой ниже нуля, но меня всегда удивляло, какъ это находились люди, готовые эти лекціи слушать. Дѣло было даже небезопасное — нашъ дорогой гость, профессоръ В. Н. Щепкинъ простудился на лекціи (кажется, о Неаполѣ) въ нетопленномъ залѣ гр. Бобринскаго на Малой Никитской и вскорѣ послѣ того умеръ.
Какъ бы то ни было, наши лекціи посѣщали, и посѣщали очень пріятные люди. «Студіо» нѣкоторымъ образомъ укрѣплялось, и это привлекло вниманіе власти. Послѣ сложныхъ дипломатическихъ переговоровъ съ «Главнаукой» насъ «ввели въ сѣть» какихъ-то народно-образовательныхъ учрежденій и обязали получать «заработную плату». Въ тѣ годы никто не смѣлъ работать безплатно въ предѣлахъ соціалистическаго отечества. Система этой платы была тогда очень мудреная: секретарю нашему приходилось много трудиться, чтобы составить табличку, гдѣ «рабочіе часы» умножались на какіе-то «коэффиціенты квалификаціи», или ужъ я не знаю, на что еще. Денегъ получалось очень немного, но мы эти деньги хранили, и разъ или два въ сезонъ сообща готовили на нихъ макароны, покупали вино. Разъ или два подчивали даже заѣзжихъ итальянскихъ литераторовъ.
Весной 1921 года «Студіо» переживало какъ бы расцвѣтъ, и въ то же время явные симптомы предвѣщали близкую его, по волѣ власти, кончину. «Весенній циклъ» мы рѣшили во всякомъ случаѣ закончить празднично: мы узнали о пріѣздѣ въ Москву Блока и «постановили» пригласить его прочесть у насъ «Итальянскіе Стихи». Блока долженъ былъ приглашать я. Я отправился разыскивать его въ домъ одного литератора, славившагося своимъ умѣніемъ доставать дрова и недурно жившаго въ переулкѣ близъ Пречистенскаго бульвара. Здѣсь Блока не оказалось, но выскочилъ на мой вопросъ высокій человѣкъ съ проворными манерами и фальшивымъ голосомъ. То былъ Корнѣй Чуковскій; онъ взялся немедленно доставить меня къ Блоку.
Мы направились въ конецъ Арбата къ «профессору» Когану. Какъ москвичъ, я слышалъ это имя лектора на Высшихъ Женскихъ Курсахъ, марксиста и сотрудника разныхъ журналовъ, во всѣхъ этихъ дѣлахъ равнаго бездарностью своей развѣ только пресловутому Фриче. Считался онъ въ тѣ времена близкимъ къ большевикамъ, но безобиднымъ человѣкомъ, способнымъ оказать услугу литератору, даже и не марксисту. Съ тѣхъ поръ этотъ унылый персонажъ успѣлъ подняться высоко по ступенямъ государственной лѣстницы: онъ именуется сейчасъ «президентомъ Академіи Художественныхъ Наукъ». Странная Академія и странный президентъ! Въ Италіи не такъ давно его приняли прямо за Президента Россійской Академіи Наукъ.
Я не былъ знакомъ съ «профессоромъ», мы познакомились безъ всякаго энтузіазма. Онъ освѣдомился о цѣли моего посѣщенія; вышелъ Блокъ, тяжело волоча ноги, явно больной, желтоблѣдный, осунушійся, чѣмъ-то недовольный, чѣмъ-то крайне разстроенный. Онъ сталъ жаловаться на свое здоровье и на тотъ пріемъ, который ему оказала Москва. Разговоръ принялъ неожиданный и непріятный оборотъ: больше всѣхъ стрекоталъ Чуковскій, убѣждая Блока, что, дѣйствительно, онъ все еще знаменитъ и все еще популяренъ, что «выступленіе» его имѣло огромный успѣхъ, и виноваты лишь распорядители, что какія-то «курсистки» собрались «засыпать его цвѣтами», но вотъ только не достали цвѣтовъ… Чуковскій держалъ себя такъ, какъ если бы передъ нимъ была капризная, тщеславная старѣющая актриса, которой надо говорить всякій вздоръ. Мнѣ было досадно, и неловко, и грустно за Блока. Я уже раньше слышалъ, что онъ остался очень недоволенъ своимъ вечеромъ, кажется, въ консерваторіи. Слушатели раздражали его, обратившись къ одному изъ нихъ въ солдатской шинели, онъ, глядя на него въ упоръ, медленно прочелъ свои латинскіе стихи. Воображаю, какъ этотъ «невѣдомый солдатъ» революціи зауважалъ послѣ этого Блока!
Читать у насъ Блокъ отказывался. Онъ жаловался, кромѣ того, что ему предстоитъ читать въ тотъ вечеръ въ какомъ-то «Домѣ Печати». Я разъяснилъ ему, что «Домъ Печати» учрежденіе казенное. Слегка обиженный Коганъ пытался доказать, что это, напротивъ, свободнѣйшая ассоціація свободнѣйшей Москвы. Какія, однако, то были либеральныя времена!
Мнѣ никогда въ жизни не приходилось приглашать куда-либо какихъ-либо знаменитостей. Чувствуя себя не на высотѣ положенія, я всталъ и попрощался. Чуковскій крайне засуетился въ безпредметномъ своемъ любопытствѣ. Прощаясь съ Блокомъ, я сказалъ, что друзья мои и друзья нашего «Студіо» будутъ, конечно, жалѣть. Въ лицѣ Блока мелькнуло вдругъ что-то доброе и человѣческое. «Я постараюсь прійти, я навѣрно приду» — сказалъ онъ и, наконецъ, улыбнулся.
Въ тотъ вечеръ у насъ было еще какое-то чтеніе. О Блокѣ стало уже извѣстно, и въ аудиторіи курсовъ Герье въ Мерзляковскомъ переулкѣ собралось больше народу, чѣмъ собиралось обыкновенно. Мы ждали, и не напрасно. Въ одиннадцатомъ часу на лѣстницѣ послышался шумъ, вошелъ Блокъ, кучка вѣрныхъ людей сопровождала его; нѣсколько барышень несли цвѣты. Это, вѣроятно, и были обѣщанныя Чуковскимъ «курсистки».
Блокъ казался возбужденнымъ и болѣе бодрымъ. Поздоровавшись, онъ успѣлъ мнѣ разсказать, что въ «Домѣ Печати» какой-то молодой поэтъ (Блокъ сказалъ «какой-то идіотъ») аттестовалъ его мертвецомъ и выходцемъ съ того свѣта. Я замѣтилъ, что иного отъ этихъ господъ и не слѣдовало ждать. Блокъ махнулъ рукой и началъ читать стихи.
Онъ началъ читать нѣсколько «скупо» и утомленно. Но аудиторія наша состояла изъ людей, которые знали и любили его стихи. Блокъ это угадалъ, услышалъ — иной разъ замедленное имъ слово произносилось полушепотомъ сразу на нѣсколькихъ скамьяхъ. Блокъ остановился, радость мелькнула въ его лицѣ, озаренномъ внутреннимъ огнемъ былыхъ вдохновеній, голосъ его зазвучалъ иначе…
«Я въ эту ночь больной и юный
Простертъ у львинаго столба».
Я смотрѣлъ сбоку на его тяжелый и правильный профиль, видѣвшій столько житейскихъ бурь и вотъ смягченный, видимо, этой минутой бережнаго вниманія, этимъ вѣтромъ сочувствія. Невольно думалось какъ немного, въ сущности, нужно, чтобы внимающій нашелъ того, кому онъ счастливъ внимать и чтобы поэтъ пересталъ себя чувствовать вопіющимъ въ пустынѣ. Какимъ образомъ могло случиться, что этотъ столь многими любимый въ прекрасномъ своемъ дарованіи человѣкъ столь явно одинокъ и несчастенъ, столь горестно молчаливъ подъ вздорное жужжаніе Чуковскихъ и скучное гудѣніе Когановъ. Въ тотъ вечеръ, оказавшійся послѣднимъ «вечеромъ» Блока, мы видѣли воочію традиціонную, увы, гибельную судьбу русскаго писателя, русскаго поэта.
[1] Храмъ уничтоженъ «соввластью» въ 1933. Стоялъ на углу современнаго Большого Николопесковского переулка (дом № 6) на пересѣченіи съ Среднимъ Николопесковскимъ переулкомъ (дом № 3).
Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 828, 8 сентября 1927.
Visits: 23