Судьба столкнула меня съ двумя будущими «знаменитостями» — Ульяновымъ и Горькимъ — на зарѣ ихъ юныхъ дней…
Учился я въ Симбирской гимназіи, и Ульяновъ Владиміръ былъ моимъ товарищемъ по классу, окончивъ вмѣстѣ со мною курсъ въ 1887 году. Въ пятомъ классѣ слились ученики двухъ отдѣленій — основного и параллельнаго. Въ нашемъ параллельномъ первымъ шелъ — А. Н. Наумовъ, будущій министръ земледѣлія, тогда — очень милый, воспитанный, красивый, «породистый» мальчикъ, котораго всѣ товарищи очень любили. Въ основномъ первымъ былъ Владиміръ Ульяновъ, приземистый, скуластый, веснущатый мальчуганъ съ маленькими, сверлящими глазенками-щелками. Типичный финнъ!
Да и былъ онъ, дѣйствительно, финской породы. Разсказывали, что его отецъ происходилъ изъ мордовской деревни, очень хорошо учился въ начальной школѣ, и какъ новый «Ломоносовъ» былъ посланъ на казенный счетъ учиться въ гимназію. По окончаніи университета (тоже на казенный счетъ) отецъ Ульянова былъ педагогомъ, а затѣмъ на склонѣ карьеры былъ назначенъ директоромъ народныхъ училищъ Симбирской губерніи. Отсюда и происходятъ разсказы о «столбовомъ дворянствѣ» родоначальника большевизма. Финское происхожденіе объясняетъ непонятныя въ русскомъ человѣкѣ черты характера Ленина: его упрямство, злобность, хитрость, жестокость и отсутствіе широкаго кругозора.
Отецъ Ленина считался, по нынѣшней терминологіи, правымъ монархистомъ, да и не могъ быть при Александрѣ ІІІ не-монархистъ на видномъ въ губерніи посту. Какимъ же образомъ случилось, что, насаждая монархическія убѣжденія въ школахъ, онъ не насадилъ ихъ въ своихъ дѣтяхъ?
Тотъ же вопросъ можно поставить и по поводу нашего директора Ф. М. Керенскаго, который тоже изображалъ «опору трона».
Почему «дѣти» оказались такъ далеко отъ «отцовъ»?
Дѣло въ томъ, что монархическія убѣжденія у «отцовъ» были для «внѣшняго употребленія». И директоръ-мордвинъ, и директоръ изъ семинаристовъ (Керенскій-старшій былъ сынъ дьякона изъ города Керенска Пензенской губ., а его братъ былъ протоіереемъ Вознесенскаго собора въ Симбирскѣ) дома, не стѣсняясь дѣтей, «критиковали»… А въ результатѣ юные Ульяновы попали въ революціонеры крайняго толка, а Керенскій-сынъ сдѣлалъ карьеру, «танцуя влѣво», какъ его родитель «танцевалъ вправо»…
Директоръ Керенскій отличался тѣмъ, что при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ ругалъ «Прошекъ и Терешекъ», «разночинцевъ» и «кухаркиныхъ дѣтей» и доказывалъ, что въ гимназіи должны бы учиться только дворянскія дѣти. Насъ — «разночинцевъ» — было въ гимназіи большинство, и понятно, что директорскія іереміады дѣйствовали на насъ удручающе, особенно потому, что мы знали, что нашъ директоръ не «дворянское дитя», а поповичъ, т. е. тоже «разночинецъ»…
Директоръ благоволилъ къ Ульянову, а потому мы не удивились, когда первымъ у насъ въ пятомъ классѣ оказался Ульяновъ, а не Наумовъ.
Ульяновъ держался отъ всѣхъ въ сторонѣ. У него не было товарищей ни среди тѣхъ, которые занимались исподтишка выпивкой и «амурами», разсказывая цинично въ классѣ о своихъ «переживаніяхъ», ни среди тѣхъ, которые усердно учились и «пописывали», поддерживая «литературныя традиціи» симбирской гимназіи.
Склонность къ «писательству», къ стихокропанію существовала въ гимназіи издавна. И не было ничего удивительнаго въ этомъ, если вспомнить, что Симбирскъ — родина Карамзина, Гончарова, Минаева, Андреева-Бурлака… Про послѣдняго еще ходили въ гимназіи анекдоты. Разсказывали, между прочимъ, о томъ, какъ Андреевъ «подвелъ» нашего законоучителя о. Петра Юстинова.
На урокѣ исторіи церкви о. Юстиновъ поправилъ ученика, сказавшаго «апостолъ Пётръ»:
— Святыхъ и апостоловъ надобно именовать Петръ, а не Пётръ…
Встаетъ Андреевъ и говоритъ:
— Отецъ Петръ, позвольте выйти…
У насъ издавались тайкомъ отъ начальства рукописные журналы: одинъ изъ нихъ, «Плоды досуга», редактировалъ и переписывалъ будущій поэтъ А. А. Коринфскій, а другой, «Колосъ» — пишущій эти строки. Мы иногда собирались на «тайныя» засѣданія, но занимались на нихъ исключительно литературой; нѣкоторые читали «рефераты», а большинство — свои «стихи». Мы много читали, пользуясь Карамзинской публичной библіотекой, пока директоръ не запретилъ намъ ее посѣщать. Это случилось весной 1886 года, послѣ покушенія старшаго Ульянова на Императора Александра ІІІ.
Бывшій воспитанникъ Симбирской гимназіи попалъ на висѣлицу… Это былъ тяжкій ударь для директора, и онъ сталъ «наводить строгости». Особенно онъ преслѣдовалъ всѣхъ, приносившихъ въ гимназію «постороннія вещи». Останавливалъ въ коридорѣ учениковъ и шарилъ у нихъ въ карманахъ. Однажды такому обыску подвергся одинъ изъ моихъ товарищей, спеціализировавшійся по части «амуровъ». Керенскій вытащилъ у него изъ кармана фотографію голой женщины.
— Что это такое?
— Голая дикая, Ф. М., — отвѣтилъ ученикъ.
— Ну, хорошо, ступай…
Такъ дѣло и кончилось.
Однажды я нарвался на директора, возвращаясь во время большой перемѣны съ книгой изъ Карамзинской библіотеки.
— Что это у тебя? Журналъ? «Наблюдатель»!
И полились угрозы изгнать, арестовать, наказать за… «правый» журналъ Пятковскаго.
Для внушенія «монархическаго духа» преподавателю исторіи приказано было продиктовать намъ «пункты» о томъ, почему Россія должна быть монархіей. — Пунктовъ было много, мы ихъ должны были выучить наизусть. Выучилъ ихъ и Ульяновъ на «пятерку», но все-таки пошелъ убивать царя…
Послѣ казни брата, В. Ульяновъ замкнулся въ себѣ и еще злобнѣе поглядывалъ на товарищей, обгрызая ногти короткихъ своихъ пальцевъ, но по отношенію къ преподавателямъ былъ весьма почтителенъ и неукоснительно посѣщалъ гимназическую церковь, такъ что Керенскій, при окончаніи Ульяновымъ курса, послалъ въ университетъ самую похвальную его характеристику, какъ примѣрнаго и благочестиваго юноши.
Послѣ окончанія гимназіи я уѣхалъ въ Казань и больше Ульянова не видѣлъ.
Съ другимъ большевицкимъ «геніемъ» — Пѣшковымъ-Горькимъ — мнѣ пришлось встрѣтиться въ началѣ 1893 года въ Нижнемъ-Новгородѣ.
Газетную работу я началъ въ 1889 году, напечатавъ разсказъ въ «Казанскомъ Биржевомъ Листкѣ» Н. А. Ильяшенки, затѣмъ печаталъ разсказы также и въ «Волжскомъ Вѣстникѣ» проф. Загоскина, а затѣмъ сотрудничалъ въ «Казанскомъ Листкѣ» В. М. Ключникова, стараго казанскаго писателя-самородка, который подвергъ меня основательной тренировкѣ, заставляя писать во всѣхъ отдѣлахъ газеты: и передовицы, и хронику, и фельетоны на злобы дня, и юмористическіе стихи, и театральныя рецензіи.
Однажды В. М. даетъ мнѣ билетъ въ театръ и говоритъ:
— Сегодня идетъ «Фаустъ». Идите и напишите рецензію.
— Да я, вѣдь В. М., не музыкантъ…
— Пустяки. Вы — журналистъ, а журналистъ долженъ умѣть писать обо всемъ. А тутъ будетъ совсѣмъ просто: увидите, что Орловъ-Соколовскій грозится въ сторону струнныхъ инструментовъ — значитъ: струнные соврали, въ сторону духовыхъ — духовые…
По этому рецепту я и написалъ, и вышло не хуже рецензій въ другихъ газетахъ. То было въ далекіе годы, когда на казанской сценѣ пѣлъ долговязый и неуклюжій Амфи, не мечтавшій еще о публицистикѣ, а Шаляпинъ своимъ феноменальнымъ басомъ поражалъ молящихся въ церкви на Проломной улицѣ.
По окончаніи университета, я просился было въ учителя гимназіи, но «не было вакансій», и осенью 1892 года я устроился въ Нижнемъ-Новгородѣ въ качествѣ секретаря редакціи «Волгаря», замѣнившаго «Нижегородскій Биржевой Листокъ», куда я посылалъ корреспонденціи изъ Казани.
Газета была когда-то создана «изъ ничего» предпріимчивымъ ярославцемъ Иваномъ Жуковымъ, человѣкомъ малообразованнымъ, но «прирожденнымъ журналистомъ». Онъ началъ дѣло съ 5-ю рублями въ карманѣ, а оставилъ сыну, Сергѣю Ив. Жукову, въ наслѣдство прибыльное дѣло — газету, обладавшую нѣсколькими тысячами постоянныхъ подписчиковъ и собственную типографію.
На приданое своей жены, урожденной Башкировой (изъ тройки нижегородскихъ милліонщиковъ — Блиновы, Бугровы, Башкировы), С. И. Жуковъ расширилъ и обновилъ типографію, а маленькій «Листокъ» превратилъ въ большую ежедневную газету, которая быстро пріобрѣла себѣ популярность въ купеческихъ кругахъ по всей Волгѣ.
Вотъ въ этой газетѣ за 50 рублей въ мѣсяцъ и квартиру въ маленькомъ уютномъ домикѣ въ саду Жуковской усадьбы, окнами на Прядильную улицу, я и долженъ былъ «править рукописи» и «составлять номеръ», а кромѣ того, за особый гонораръ, писать еженедѣльныя обозрѣнія «толстыхъ» журналовъ.
Главнымъ сотрудникомъ были — редакціонныя ножницы. Я долженъ былъ пересматривать приходившія въ «обмѣнъ» газеты и извлекать изъ нихъ и политическое обозрѣніе, и статьи, «передъ хроникой» и «послѣ хроники», и «внутреннія извѣстія», и «наука и искусство», и «Поволжскія вѣсти», и фельетонъ. Для контроля типографіи я вынужденъ былъ завести особую тетрадку, въ которую записывалъ сдаваемый матеріалъ. Тетрадка эта какъ-то случайно нашлась у меня теперь, въ бѣженскихъ вещахъ, и вызвала у меня мысль написать эти воспоминанія о томъ, чего уже нѣтъ…
Постоянныхъ сотрудниковъ было немного: Жуковъ писалъ иногда передовицы, Коробкинъ, впослѣдствіи ставшій ярымъ большевикомъ, обходилъ учрежденія и давалъ хронику, Бабниковъ писалъ «провинціальныя обозрѣнія», Израильсонъ (Волжанинъ), почему-то прозванный наборщиками «фигура», доставлялъ театральныя рецензіи. Время отъ времени присылали статьи Д. П. Шестаковъ изъ Казани, Снѣжковскій и Кролюницкій — оба писавшіе интересные очерки изъ нижегородской старины.
Кого было много, такъ это — «собственныхъ корреспондентовъ», унаслѣдованныхъ отъ покойнаго Ив. Жукова. — «Корреспонденты» были во всѣхъ городкахъ и большихъ селахъ Нижегородской губерніи, а также въ поволжскихъ губерніяхъ, тяготѣвшихъ по торговымъ дѣламъ къ Нижнему. Это были люди солидные, освѣдомленные въ мѣстныхъ дѣлахъ, но почти всѣ малограмотные. Сообщали они очень интересныя вещи, но сколько приходилось возиться, чтобы «выжать суть» и устранить невѣроятные подчасъ цвѣты краснорѣчія и фантастическіе узоры правописанія. Зато «купеческій» «Волгарь» могъ похвалиться освѣдомленностью въ провинціальныхъ дѣлахъ и дѣлишкахъ, которой не хватало «интеллигентскимъ» изданіямъ, пренебрегавшимъ неграмотными сотрудниками.
Надо отдать справедливость «собственнымъ корреспондентамъ»: они не обижались на измѣненіе ихъ рукописей, а многіе даже писали благодарственныя письма за приведеніе ихъ писаній въ благообразный видъ и усердно слали слѣдующія корреспонденціи, очевидно гордясь причастностью къ своей «купецкой» газетѣ.
Какъ всегда и вездѣ, и въ Нижнемъ того времени было много непризнанныхъ поэтессъ, попадавшихъ въ «редакціонную корзину», а нѣкоторые пописывали фельетончики.
Такимъ фельетончикомъ въ видѣ разсказа о святомъ огнѣ, чудесно вспыхнувшемъ на іерусалимской свѣчкѣ, которую держала въ рукѣ умирающая старуха, согрѣшилъ и одинъ нижегородскій дьяконъ, А. Снѣжницкій. Разсказъ былъ изъ рукъ вонъ плохъ, но бѣда была въ томъ, что о. дьяконь былъ пріятелемъ покойнаго Ив. Жукова.
— Н. Ф., надо бы напечатать, — заговорилъ какъ-то С. И. Жуковъ. — Прохода отъ него нѣтъ. Передѣлайте какь-нибудь.
Пришлось «передѣлать», т. е. на ту же тему написать разсказъ, въ которомъ чудо только привидѣлось умиравшей старухѣ.
Напечатали, а о. дьяконъ всѣмъ пока вывалъ свою подпись: «А. Снѣжницкій» подъ разсказомъ. Онъ до того раздулъ свою славу, что въ Нижнемъ стали поговаривать, что этотъ дьяконъ всегда писалъ за покойнаго Жукова передовицы…
Однажды я въ редакціи заканчивалъ номеръ, усердно работая ножницами. — Было около 4 час. дня. Входить посыльный и говорить:
— Баринъ, тамъ какой-то мѣщанинъ дожидаются. Рукопись принесъ.
— Зовите его сюда.
— Нейдетъ: пальто ужъ у него очень рваное.
Я пошелъ въ прихожую. Тамъ стоялъ «мѣщанинъ» въ рваномъ пальто, замухрыжистаго вида, скуластый, растрепанный. Онъ объяснилъ, что его зовутъ Пѣшковъ и что онъ принесъ рукопись.
Когда, по окончаніи очередной работы, я сталъ ее читать, меня поразила ужасная орфографія, отличавшаяся чрезмѣрнымъ пристрастіемъ къ буквѣ ѣ: она присутствовала вездѣ вмѣсто е, а иногда и вмѣсто другихъ гласныхъ.
Какъ, вѣроятно, теперь скучно «великому Максиму» безъ этой буквы, изгнанной его друзьями, большевиками!
Показалъ я рукопись С. И.
— Что вы! Да если ее печатать, наборщикъ и корректоръ съ ума сойдутъ…
Вспомнилъ я рваное пальто и говорю;
— С. И., дайте, я исправлю. Очень ужъ онъ жалкій.
Иногда «доброта бываетъ хуже воровства»… Когда рукопись напечатали, «великій Максимъ» отправился съ номеромъ «Волгаря» на поклонъ къ Короленкѣ, жившему тогда въ ссылкѣ въ Нижнемъ. Короленко вывелъ «великаго Максима» въ люди — въ московскіе журналы, а тамъ началась его слава.
Но эту тему, кстати сказать, придумалъ не «великій Максимъ». Онъ ее позаимствовалъ у Е. Н. Чирикова, который, живя въ Казани, одно время увлекался ночлежками и босяками и напечаталъ въ казанскихъ газетахъ нѣсколько интересныхъ произведеній, написанныхъ очень реально, безъ той «идеализаціи» босячества, которая отличаетъ Горькаго. Художественная правда Е. Н. Чирикова не допускала возможности превращенія пропойцъ въ сильныхъ волей героевь-буревѣстниковъ.
Весной 1893 г. я уѣхалъ въ Варшаву и увидѣлся съ С. И. Жуковымъ только черезъ нѣсколько лѣтъ. Онъ былъ тогда въ сильной ажитаціи: онъ пріютилъ въ своей газетѣ поляка-революціонера Дробышевскаго (Уманскаго), а тотъ пригласилъ «великаго Максима», и они оба «такихъ дѣловъ надѣлали», что чуть было газету не закрыли. Бѣдному С. И. пришлось произвести въ редакціи «внезапный переворотъ», чтобы отъ нихъ избавиться.
Николай Акаемовъ.
Возрожденіе, № 2131, 3 апрѣля 1931.
Visits: 20