Знаменитый Левъ Тихомировъ, крупный революціонеръ, одинъ изъ руководителей «Народной Воли» и вдохновитель цареубійства 1-го марта, а впослѣдствіи идеологъ самодержавія, авторъ извѣстнаго трактата о монархіи, писалъ дневники и воспоминанія. Часть ихъ, относящаяся къ революціонному періоду въ Россіи, къ пребыванію Тихомирова заграницей, къ возвращенію его въ Россію въ качествѣ амнистированнаго и къ первымъ годамъ его новой жизни въ Россіи, опубликована нынѣ въ совѣтской Россіи Центрархивомъ. *) Воспоминанія и дневники Тихомирова представлюютъ, конечно, исключительный интересъ и какъ документъ, характеризующій эпоху, и какъ матеріалъ для сужденій о самомъ ихъ авторѣ. Записи Тихомирова — рядъ разрозненныхъ отрывковъ, въ разное время написанныхъ и относящихся къ разнымъ эпохамъ его жизни, а также лапидарные дневники, за длинный рядъ лѣтъ. Основной интересъ представляютъ, конечно, обработанные Тихомировымъ отрывки его воспоминаній. Въ частности, привлекаютъ вниманіе живыя и мѣткія характеристики отдѣльныхъ дѣятелей революціи, напримѣръ, Крапоткина, Плеханова, Лаврова, Лопатина и многихъ другихъ. Для каждаго интересующагося исторіей русскаго революціоннаго движенія эти портреты представляютъ интересъ первоклассный.

Описываетъ Тихомировъ семью, въ которой онъ выросъ, свое первое вступленіе на почву нелегальной борьбы съ властью, свои первыя знакомства съ революціонерами, свои попытки «хожденія въ народъ» и агитаціи среди рабочихъ, свое вступленіе въ революціонный кружокъ «Земля и Воля». Изложеніе свое Тихомировъ перемежаетъ разсужденіями и высказываетъ много любопытнаго о возникновеніи въ Россіи террористической дѣятельности, которая, по его мнѣнію, явилась своеобразной самопроизвольной реакціей несговаривающихся между собою отдѣльнымъ единицъ, разбросанныхъ въ разныхъ мѣстахъ Россіи. Много наивности и чистоты было въ этихъ начаткахъ революціи. Нравственность среди своихъ членовъ отдѣльные кружки поддерживали на высокомъ уровнѣ дисциплинарными взысканіями. Описываетъ Тихомировъ первыя конкретныя попытки террора, убійство жандармскаго капитана Гейкинга, покушеніе на жизнь товарища прокурора Котляревскаго (террористъ вскочилъ на подножку, протянулъ револьверъ, но замѣтивъ, что передъ нимъ не Котляревскій, а какой-то «незнакомый кіевскій баринъ», сказалъ: «Извините, мы ошиблись» и скрылся), убійство Мезенцова, котораго убили только потому, что онъ не берегся и его легко было убить…

Тихомировъ смотрѣлъ на терроръ лишь какъ на способъ начать революцію, но систематическій терроръ внушалъ ему отвращеніе, Впослѣдствіи въ обращеніи къ Государю онъ утверждалъ, что принадлежность его къ террору была съ его стороны лишь уступкой стихійному теченію…

Роль Тихомирова въ русскомъ революціонномъ движеніи была очень крупна, но роль эта съ достаточной яркостью не отразилась въ его запискахъ. Когда онъ говоритъ въ одномъ мѣстѣ: «немногіе сдѣлали столько вреда правительству, какъ я за время своей нелегальности», онъ высказываетъ утвержденіе, которое объективно совершенно вѣрно, но которое не имѣетъ достаточнаго обоснованія въ томъ матеріалѣ, который онъ самъ сообщаетъ.

Въ 1882 году Тихомировъ бѣжалъ за границу. Если вѣрить его воспоминаніямъ, уже къ этому времени онъ, какъ революціонеръ, почти окончательно выдохся. Онъ уѣзжалъ заграницу не для того, чтобы бороться, а въ сущности бѣжалъ отъ наказанія и отъ мукъ нелегальнаго состоянія. Складывается впечатлѣніе у читателя, что въ этомъ поворотѣ не послѣднюю роль сыграла духовная и душевная усталость и разочарованіе. Лишь постепенно, сначала подпочвеино, процессъ усталости и разочарованія смѣняется и вытѣсняется процессомъ обращенія къ новымъ идеаламъ, созданія новыхъ положительныхъ цѣлей и цѣнностей.

Большое впечатлѣніе произвела на Тихомирова заграничная жизнь. Если, съ одной стороны, онъ испыталъ разочарованіе въ идеалахъ французской революціи, то съ другой стороны ощутилъ онъ глубокое непосредственное вліяніе буржуазно-консервативнаго европейскаго уклада. Вотъ что онъ пишетъ о своихъ первыхъ впечатлѣніяхъ въ пограничной съ Франціей Швейцаріи. «Это огромное количество труда меня поразило. Смотришь деревенскіе дома. Каменные, мностолѣтніе. Смотришь поля. Каждый клочокъ огороженъ толстѣйшей высокой стѣной, склоны горъ обдѣланы террасами и вся страна разбита на клочки, отгорожена камнемъ… Я сначала не понималъ загадки, которую мнѣ все это ставило, пока, наконецъ, для меня не стало выясняться, что это — собственность, это — «капиталъ», милліарды милліардовъ, въ сравненіи съ которыми ничтожество наличный трудъ поколѣній. Что такое у насъ въ Россіи прошлый трудъ? Дичь, гладь, ничего нѣтъ… А здѣсь это прошлое охватываетъ всего человѣка… И невольно назрѣвала мысль: какая же революція сокрушить это каменное прошлое, всюду вросшее, въ которомъ всѣ живутъ, какъ моллюски въ коралловомъ рифѣ?» Такъ переживалъ первыя европейскія впечатлѣнія бывшій соціалистъ, мечтавшій о «регуляціи собственности».

Въ обращеніи Тихомирова большое значеніе имѣло сознаніе ненужности, безплодности и пустоты тогдашней эмигрантской революціонной дѣятельности. Тихомировъ постепенно пришелъ къ заключенію, что нужно возвращаться въ Россію и тамъ заняться будничной, почвенной работой. Не только онъ отбросилъ всякую мысль о терроризмѣ, но постепенно почувствовалъ отвращеніе къ революціи вообще и ко всякому революціонерству. Эти свои мысли онъ не скрывалъ, а. въ концѣ концовъ, опубликовалъ свою столь нашумѣвшую брошюру: «Почему я пересталъ быть революціонеромъ?» Яркимъ примѣромъ его расхоженія съ революціоннымъ настроеніемъ окружавшей его эмигрантской среды, можетъ служить разсказываемый имъ случай о томъ, какъ одинъ представитель учащейся молодежи обратился къ Лаврову за совѣтомъ: слѣдуетъ ли продолжать студенческія волненіе, грозившія закрытіемъ университета. Лавровъ совѣтовлъ «бунтовть» и не бояться того, что временно закроютъ или даже уничтожатъ «два-три университета»: все равно-де науки въ нихъ нѣтъ, и молодежь тамъ не просвѣщается, а «затупляется». Тихомировъ былъ возмущенъ, совѣтовалъ письмо Лаврова сжечь, а самимъ учиться и дорожить университетами.

Отойдя отъ революціи, Тихомировъ ощутилъ духовную пустоту и величайшее уныніе. Если бы не семья, то, судя по настроеніямъ его, можно было бы ожидать самаго худшаго. Если Тихомировъ испыталъ, какъ онъ самъ выражается, «новое рожденіе», то этимъ онъ въ значительной мѣрѣ обязанъ своему маленькому сыну Сашѣ. Черезъ него онъ пришелъ къ церкви и затѣмъ какъ-то сразу, какимъ-то однимъ толчкомъ, кристаллизовавшимъ давніе внутренніе процессы, — къ преклоненію предъ почвенной самодержавно-монархической Россіей.

Долго не рѣшался Тихомировъ пойти въ церковь. «Помню, когда я первый разъ, послѣ многихъ лЬтъ пошелъ въ русскую церковь на рю Дарю. Я давно туда тянулся. Проходя мимо и видя сквозь переулокъ эти золотыя маковки, этотъ знакомый абрисъ — такъ и хотѣлось зайти. Но я боялся и стыдился. Я — отверженецъ, я — врагъ своего народа; — какъ я пойду сюда, въ посольскую церковь? Мнѣ все казалось, что меня тамъ узнаютъ. Вдругъ скажутъ: «Зачѣмъ здѣсь ты? Твое ли мѣсто?..» Но вотъ однажды, уже лѣтомъ 1888 года, я-таки поборолъ себя или, можетъ быть, правильнѣе меня побороло это желаніе, взялъ Сашу, и мы отправились…»

Верхняя церковь была закрыта, но Тихомирова проводили въ подземную церковь. «Не могу выразить, что я почувствовалъ въ этой ночи, освѣщенный множествомъ теплящихся свѣчей и лампадекъ. Образа искрились своей позолотой. Дьяконъ читалъ ектинію. Когда раздалось пѣніе молитвъ, мнѣ стало страшно — я думалъ, что у меня разорвется сердце. Скажу прямо: съ дѣтства я не плакалъ и не умѣю плакать, и презираю его и не вѣрю плачу… Но у меня спазмы охватили горло, — мнѣ хотѣлось упасть и рыдать отъ горя и счастья, отъ стыда за свое блужданіе, отъ восторга видѣть себя въ церкви. Я не знаю отчего, но я даже подумалъ на секунду: «Господи, если у меня лопнетъ сердце, что же будетъ съ мальчикомъ?»

Въ другомъ отрывкѣ Тихомировъ подробно описываетъ свою совершенно уединенную жизнь въ Ле Ранси, гдѣ онъ жилъ въ обществѣ жены и маленькаго сына, поправлявшагося отъ тяжелой, въ сущности безнадежной болѣзни, отъ которой онъ чудомъ спасся. Онъ болѣзненно мечталъ о Россіи, о чарахъ ея историческаго величія, проникался трепетомъ любви къ ней. «Я люблю и степь, и болото, и горы, люблю бородатаго мужика, люблю базаръ, кучу арбузовъ, запахъ дегтя и баранокъ». Вспоминалъ онъ русскій храмъ и эти воспоминанія будили въ душѣ «что-то странное, мистическое, чего именно я не зналъ». Постепенно онъ обращался къ Богу и то, что сынъ его Саша, больной и слабый, все время «жилъ именно подъ Богомъ», сообщало всѣмъ его переживаніямъ какую-то мистическую таинственность. Онъ началъ читать Евангеліе и постепенно взялъ за привычку вести со святой нескончаемый разговоръ. «Лежу я на своей кровати, одинъ. Все тихо. Только вѣтеръ воетъ въ окна, да дождь шелеститъ со всѣхъ сторонъ. Лежу и думаю, думаю… Обо всемъ, — и что правда, и что мнѣ дѣлать, и что ѣсть. Вѣдь и это вопросъ, хотя и не возвышенный, но очень жгучій. Голова мутится. Беру Евангеліе, развертываю: глядь, прямо отвѣтъ на мысль. Но отвѣтъ неудобный. Думаешь: да какъ же — вѣдь вотъ какія возраженія противъ этого. Откроешь — снова отвѣтъ и такъ дальше. Ну, иной разъ прямо-таки разговоръ долгій, серьезный. Я отъ себя говорилъ, Евангеліе отъ себя».

Въ одну изъ такихъ минутъ мистическаго состоянія Тихомирову попался такой отвѣтъ: «И избавилъ его отъ всѣхъ скорбей его и даровалъ мудрость ему и благоволеніе Царя Египетскаго Фараона» и т. д. (Дѣянія 7-10). Этотъ отвѣтъ упорно попадался ему на глаза, и онъ началъ постепенно настойчиво задумываться: о комъ же идетъ рѣчь? Сначала онъ думалъ «не Клемансо ли?», который относился къ нему благожелательно. Думалъ въ переносномъ смыслѣ и о разныхъ другихъ выдающихся лицахъ, съ нимъ сталкивающихся: «не мой ли это царь египетскій?» Наконецъ, у него мелькнуло въ мозгу: «Да не Государь ли это? Не на Россію ли ему Богъ указываетъ?»

Такъ родилась мысль о возвращеніи на родину, объ обращеніи къ Государю съ ходатайствомъ о прощеніи.

Тихомировъ вошелъ въ связь съ представителями власти въ Парижѣ. Его знаменитая брошюра была уже опубликована, и его встрѣтили сочувственно. Онъ написалъ прошеніе Государю, написалъ письмо Плевэ, написалъ письмо Дурново. Всѣ эти письма воспроизведены въ составѣ его записей. Когда получено было прощеніе, онъ двинулся въ Россію, а за нимъ и его жена съ сыномъ. Вначалѣ онъ поселился въ Новороссійскѣ, а затѣмъ ему было разрѣшено переѣхать въ Москву. Постепенно онъ становится близкимъ сотрудникомъ «Московскихъ Вѣдомостей» и однимъ изъ главныхъ выразителей русскихъ охранительныхъ настроеній.

Жизнь его очень трудна и въ Россіи, и часто уныніе охватываетъ его и тутъ. Не только ему трудно матеріально, но не чувствуется въ его записяхъ ни душевнаго спокойствія, ни внутренняго удовлетворенія. Большимъ ударомъ была для него смерть Константина Леонтьева, на общеніе съ которымъ онъ очень расчитывалъ и отъ котораго онъ многому хотѣлъ научиться. Познакомился онъ и съ Побѣдоносцевымъ, но, какъ извѣстно, этотъ сухой и безнадежный пессимистъ не могъ никому дать утѣшенія. Въ одномъ отрывкѣ дневника Тихомирова чувствуется величайшая горечь по поводу того, какъ Побѣдоносцевъ отнесся къ той полемикѣ, которая возникла по поводу статей Тихомирова о духовенствѣ и обществѣ. Для Побѣдоносцева это было «дѣло конченное», о которомъ потолковали, а теперь лучше всего молчать.

Лозунгъ «молчать» въ такой мѣрѣ опредѣлялъ политику правительства того времени, что даже «Московскія Вѣдомости» получили примѣрно въ это время второе предостереженіе, и Тихомировъ скорбно задумывался надъ тѣмъ, что ему, пожалуй, негдѣ будетъ печататься.

*) Воспоминанія Льва Тихомирова. М. 1927.

Кириллъ Зайцевъ.
Возрожденіе, № 786, 28 іюля 1927.

Visits: 15