Недогадливый соглашался. Били друг друга по рукам, третий разнимал, т.-е. был свидетелем. Посылали в лавку купить булку и на 1/2 копейки соли, а ее на 1/2 копейки давали чуть не фунт.

Эта забава была не из приятных: воды во время еды не полагалось, и вот спорщик с трудом ел небольшую булку с большим количеством соли, а соль в то время была неочищенная, крупная. Из десен показывалась кровь, и спорщик просил воды и проигрывал пари.

Еще был забавный спор — с’есть булку, подвешенную к потолку на тонкой веревочке, но не дотрагиваться до нее руками, и чтобы ни один кусочек из нее не выпал. Особенно трудно было кусать булку в том месте, где она была перевязана веревочкой, тут была нужна особая сноровка и осторожность, чтобы остаток булки не выпал из завязки.

***

Работа в мастерских после пасхи шла усиленным темпом только до троицына дня — это был летний сезон.

К Петрову дню — 29 июня — большинство мастеровых уезжало в деревню на полевые работы, да и Москва заметно пустела и затихала, особенно, когда большинство московского купечества и торгового люда уезжало на Нижегородскую ярмарку — «к Макарью».

Интересную картину представлял «город», т. е. все торговые пункты центра Москвы, включая «Старую» и «Новую» площади, в конце августа и вначале сентября, когда купечество, закончив свои торговые lела на «Всероссийском торжище» — Нижегородской Ярмарке, возвращалось в Москву, — тогда во всех торговых пунктах служились торжественные благодарственные молебны с водосвятием перед иконами, которые висели в каждом торговом пункте, в каждом ряду. На эти молебны привозились московские святыни: огромная икона Иверской б. м. из часовни у Иверских ворот, такая же большого размера икона Спасителя из часовни у Москворецкого моста, мощи Пантелеймона из часовни на Никольской улице; из Успенского собора — икона Владимирской б. м. и «Гвоздь Господень»; из местных храмов приносились хоругви и чтимые иконы. Специально для установки этих святынь устраивались из белого полотна палатки украшенные цветами и зеленью, приглашались соборные протодьяконы и лучшие хоры певчих — Чудовской и Синодальный.

***

Я упомянул о «Старой» и «Новой» площадях, собственно говоря, никаких площадей не было, — эти названия носили проезды по внутренней стороне Китай-городской стены между Варварскими и Ильинскими воротами и между Ильинскими и Владимирскими воротами; первый проезд назывался «Новой» площадью, а второй — «Старой» площадью. На «Старой» площади был развал-толкучка; сюда каждый день с раннего утра сходились скупщики старого-старья и разных домашних вещей; — старьевщики, которые ходили по дворам, выкрикивая «старого-старья продавать». Этим делом занимались, — да и до сих пор занимаются, — татары; — скупленные вещи они выносили на толкучку, продавали их с рук, или в старьевые лавочки, приютившиеся в нишах Китай-городской стены. У татар-старьевщиков можно было встретить самые разнообразные вещи: — старомодный пуховый цилиндр, фрак или виц-мундир, вышедшую из моды дамскую шляпу с перьями и цветами, из’еденное молью меховое пальто, распаявшийся самовар и другие самые разнообразные вещи.

Тут же на площади находилась «обжорка» — с’естные лавочки, кормившие ломовых извозчиков и весь толкучий люд по очень дешевой цене: миска щей с хлебом стоила 3 копейки, а миска каши — 2 копейки; бабы-торговки сидели на крышках больших глиняных горшков—«корчаг», закутанных тряпками и продавали из них горячие рубцы.

У стены приютились — «холодные» сапожники, подкидывающие подметки и набивающие каблуки большими гвоздями, которые назывались «генералами», прохожим заказчикам; заказчики стояли босые тут же около сапожника, дожидаясь исполнения заказа.

Сновали блинщики, пирожники, предлагая свой товар «с пылу – с жару»… Торговцы старыми ломанными медными и железными вещами, раскладывали свой товар прямо на мостовой. И вся площадь кишела, как муравейник.

На противоположной стороне от старьевых лавочек, прилепленных к стене, находились довольно обширные торговли готовым платьем и обувным товаром. У дверей этих торговлей стояли молодцы-приказчики, которые назывались — «зазывалами»; они не только зазывали в свои лавки покупателей, но насильно затаскивали их туда.

Когда на площадь попадал какой-нибудь покупатель-провинциал, приказчики—зазывалы подхватывали его и начинали таскать из одной лавки в другую, так что он не знал, как вырваться от них.

Если покупатель, не сторговавшись в покупке какой-нибудь вещи, уходил из лавки, приказчики незаметно для него ставили ему на спине крест; приказчики других лавок, куда его затаскивали, уже знали, с кем имеют дело, и как с ним обращаться.

На Никольской улице, ближе к Владимировским воротам находились книжные лавки букинистов и издателей-лубочников.

Много было букинистов, торговавших в проходе между Никольской и Театральным проездом, около Троицы—полей; там многие годы сидел в своей крохотной лавочке старый букинист Афанасий Афанасьевич Астапов, — низенькая горбатая фигура его была знакома многим москвичам из ученого и литературного мира.

На месте теперешнего Лубянского пассажа находился трактир Колгушкина, где издатели-лубочники за парой чая или за графинчиком совершали сделки по продаже книг с офенями и провинциальными книжниками. Туда же приходили писатели—поставщики литературного товара на рынок.

В довоенное еще время «толкучка» со «Старой» площади была переведена за Устинский мост, около Комиссариата.

На «Новой площади» — толкучки не было, — там торговали большей частью меховыми товарами, остатками ситца, браком суконных товаров в так же лавочках, прижатых к Китай-городской стене, вплоть до самых Варварских ворот, около которых на башне висела чтимая москвичами икона Боголюбской б. м.

Интересное зрелище представляла Варварская площадь 17 июля (ст. ст.) в день празднования этой иконы, которая один раз в году, — именно 17 июля, спускалась со стены, и устанавливалась на особом помосте под балдахином, украшенном цветами. — И целых три дня и три ночи перед иконой служили молебны, для служения которых приезжали архиереи, настоятели монастырей и духовенство из соборов.

Большинство москвичей считало своим долгом приложиться к иконе в эти дни, — потому что в другое время приложиться к иконе было невозможно,— она висела высоко на башне.

Так как мы жили недалеко от Варварской площади, я — мальчиком, каждый день ходил и толкался на этой площади. И хотя я не имел никакого желания стоять в огромной очереди и дожидаться, пока дойдешь до иконы, но у меня являлась мысль, отчего бы в другое время, когда здесь не будет такой толпы не взобраться по стене к иконе и не приложиться к ней?..

В эти три дня и три ночи стечение народа на площади было так велико, что к месту где стояла икона, были устроены особые проходы, обтянутые канатами. Проходов было три: один для мужчин, другой для женщин и третий для женщин с детьми.

Площадь представляла из себя род гулянья: толпилось масса продавцев крестиками, иконками, лубочными картинами и книжками с описанием иконы.

Каждый пришедший приложиться к иконе считал долгом купить медную или серебряную иконку с изображением Боголюбской величиной с мелкую серебряную монету и повесить ее себе на шею на розоватой ленточке; эти иконки-крестики продавались сотнями тысяч, так как каждый богомолец покупал их по нескольку штук и приносил домой для родных и знакомых.

Тут же толкались нищие и разносчики пирожками, блинами, пышками, квасом, вареной грушей, сбитнем и сластями.

Порядок охранялся большим нарядом конной и пешей полиции.

В конце третьего дня приезжал сам митрополит, служил торжественный молебен, и икона снова поднималась на башню до следующего празднования.

***

В начале 70 годов на месте теперешнего Лубянского сквера был пустырь, ведущий от Ильинских ворот до Варварской площади; пустырь был огорожен деревянным забором. Со стороны Ильинских ворот, на том месте, где теперь стоит памятник павшим героям Русско-турецкой войны 1877 года, стояли деревянные постройки, в которых производилась торговля фруктами, сластями и бакалейными колониальными товарами. Самый пустырь служил для склада пустых ящиков, рогож, бочек. В другом же конце пустыря, прилегающем к Варварской площади, находились рыбные торговли, и эта часть почему-то называлась «ерзугой», а на самой площади стоял народный театр, который был выстроен к Политехнической выставке в 1872 году, устроенной в Александровском саду по случаю 100-летия со дня рождения Петра I.

По Китай-Городской стене, прилегающей к Лубянской площади, от Ильинских ворот до Варварских ворот, были развешаны огромные картины-плакаты, изображающие сцены из жизни Петра I. Этот театр был действительно общедоступным и посещался мастеровыми и рабочим людом.

Не помню, кто из мастеров нашей мастерской взял меня с собой в этот театр. Мне было около 9 лет, но я, как сейчас ощущаю ту радость, и даже счастье, что я попал туда, — для меня все было ново, невиданно: и огромное стечение народа, и самый воздух, и игра на сцене, на которой я увидал таких людей, каких мне еще не приходилось видеть, и музыка…

Отец наказал меня за то, что я без его позволения пошел в театр, — это меня очень огорчило, я долго плакал, но не остановило моего влечения к театру и я тайком уходил на утренние спектакли.

Я не знаю, каких артистов, игравших в театре, я видел, но впоследствии узнал, что я видел многих знаменитостей, как Николая Хрисанфовича Рыбакова, игравшего со своим сыном Константином Николаевичем, впоследствии артистом Малого театра; там же в народном театре выступали Александр Павлович Ленский, А. И. Стрелкова, В. В. Зорина и многие другие.

Спектаклями руководил А. Ф. Федотов — муж Гликерии Николаевны Федотовой. Точно не помню репертуара этого театра, но, наверное, это были пьесы исторического жанра и мелодрамы.

После народного театра на Варварской площади, я вспоминаю другой народный театр — «Скоморох», помещавшийся в круглом здании, построенном на земле Кашиных на Сретенском бульваре для панорамы — «Взятие Плевны».

Впоследствии на этом месте был построен большой дом страхового общества «Россия». «Скоморохом» руководил Андрей Александрович Черепанов.

Этот театр я знал уже ближе и посещал его довольно часто, был знаком с самим Черепановым и многими другими артистами — Львовым, Черногорским, Леоновым; часто бывал за кулисами и познакомился с закулисной жизнью. Репертуар театра был самый разнообразный: на ряду с народными пьесами Е. П. Карпова и С. Т. Семенова, ставились оперы «Аскольдова могила», мелодрамы, трагедии.

В этом театре была поставлена «Власть тьмы» Л. Н. Толстого. Л. Н. Толстой сам посетил представление своей пьесы и смотрел ее с самых последних рядов «галерки».

В этой пьесе особенно выделялась своей игрой молодая актриса Кварталова в роли Анютки.

В конце драм и трагедий, по обычаю того времени, ставились или одноактные водевили или чаще всего выступал певец народных песен Дмитрий Алексеевич Ушканов, пользовавшийся тогда большой популярностью у посетителей «Скомороха». Ушканов появлялся на сцене в пестрядинной рубахе, в лаптях и производил фурор исполнением под балалайку своей песни «Про козла».

Выступал в этом театре и певец Павел Иванович Богатырев, певший свои импровизированные песни-стихи под гитару.

Этот певец, происходивший из простого народа, обладал чудесным тенором и дебютировал однажды в Большом театре в опере «Аскольдова могила» в роли Торопки.

Богатырев обладал и литературным дарованием — его романы и повести из московской жизни печатались в «Московском Листке» у Н. И. Пастухова.

Московское купечество очень любило Богатырева, оно же и погубило его, приглашая участвовать в своих попойках и кутежах.

Окончил Богатырев тем, что ходил по трактирам средней руки и распевал под гитару свои песни уже охрипшим, потерянным голосом.

Кроме «Скомороха» в Москве народных театров не было, отчасти этот пробел заполняли цирки, усердно посещаемые средней публикой. Самый старый цирк существовал на Воздвиженке, назывался он «Цирк Гинне», впоследствии был известен «Цирк Чинизелли». А к концу 80 годов славился, как цирковой деятель, Соломонский, цирк которого находился на Цветном бульваре, и теперь в этом здании помещается цирк.

Говоря об увеселениях в Москве, нельзя не припомнить гуляний в Городском манеже. Эти гуляньи устраивались на маслянице, рождестве и на пасхе. Манеж весь убирался и украшался флагами, гирляндами, устраивались открытые подмостки для выступления разных фокусников, акробатов, рассказчиков, куплетистов, хоров песенников и пр. эстрадных исполнителей.

Устраивался закрытый театр, где разыгрывались исторические драмы и комедии. Два оркестра военной музыки гремели на весь манеж, в котором шло непрерывное увеселение.

По всему манежу были разбросаны киоски с продажей игрушек, сластей, подарочных товаров. Тут же находились лотереи-аллегри, тиры для стрельбы в цель, а в левом углу от входа помещался ресторан, арендатором которого в большинстве случаев бывал А. Д. Лопашев.

Манеж служил также для цветочных выставок, выставок охотничьих собак, а когда начали вводиться велосипеды, в манеже устраивались катанья на них. Велосипеды в то время были несколько иного вида: переднее колесо было огромное, а заднее маленькое.

Когда приезжал со своей капеллой-хором Дмитрий Александрович Славянский, он всегда устраивал свои концерты в манеже: хор у него был огромный, человек около 100, большинство из исполнителей, да и сам Славянский — были одеты в старинные боярские костюмы.

По части увеселений Москвы много работал в свое время Михаил Валентинович Лентовский.

Кто из старых москвичей не помнит эту фигуру в русской поддевке, в русских сапогах, в косоворотке? Он всегда являлся с целой цепью брелоков и медалей на груди, в русском картузе, надетом на курчавую с проседью голову. «Маг и чародей» по части устройства увеселений, Лентовский приобрел особенную известность устройством «Сада-Эрмитажа» на Антроповых ямах около Екатерининского парка. Такого разнообразия увеселений, подобранных с большим вкусом, москвичи ни до Лентовского, ни после него не видали.

Лентовский не раз устраивал гулянья и в манеже.

Как антрепренер, Лентовский делал огромные обороты в своих предприятиях, но как человек широкого размаха, был всегда в долгах и умер бедняком 11 декабря 1906 года.

***

Мастеровой, ремесленный и служащий люд только временами пользовался театральными зрелищами в настоящих театрах, зато балаганы на Девичьем поле на маслянице, рождестве и пасхе бывали переполнены мастеровым и рабочим людом, но и эти увеселения были временными, вот почему можно об’яснить существование такого множества постоянных увеселителей, ходивших в то время по дворам московских домов, в которых преобладал мастеровой, рабочий и служащий люд.

С детских лет я помню этих увеселителей. Ярче всего в моей памяти сохранился кукольный театр «Петрушка».

Во двор дома входили два человека, один тащил за плечами шарманку, а другой нес складные ширмы и небольшой деревянный ящичек.

Шарманщик, поставив на подставку шарманку, начинал играть, а другой человек раскладывал и устанавливал среди двора ширмы, скрывался за ними, и сейчас же раздавался «петрушкин» голос, призывающий публику посмотреть на представление, которое сейчас же и начиналось. Сверху ширмы появлялась фигура «Петрушки», одетая в клоунский наряд, в остроконечном колпаке с кисточкой, в руках его были две медные тарелочки, которыми он ударял друг о друга.

«Петрушка», величая себя Петром Ивановичем, рекомендовался публике, которая тесным кольцом охватывала ширмы. Окна растворялись, и в них показывались фигуры обитателей: так сказать, от партера до галерки сбор был полон.

Между тем из-за ширм появлялась возлюбленная «Петрушки» Маланья Сидоровна, происходило с ней об’яснение.

Во время сцены любезного объяснения из-за ширмы выскакивала собака и хватала «Петрушку» за его длинный нос. «Петрушка» не своим голосом кричал: — Ой, ой, ой, — и звал доктора. Являлся «лекарь из-под каменного моста аптекарь» и начинал спрашивать — где болит? Лекарь показывал на руки, на голову, на грудь, но «Петрушка» отвечал: — не тут! Наконец, этот осмотр надоедал «Петрушке» и он на секунду скрывался за ширмами и появлялся с трещоткой, которой начинал бить лекаря, приговаривая: — вот где болит, вот где болит! Лекарь в изнеможении падал и лежал без движения, перевесившись на краю ширм. Неожиданно появлялась фигура цыгана в красной рубашке, в черном жилете, лицо было вымазано сажей, черные волосы всклокочены, говорил он басом. Он предлагал «Петрушке» купить лошадь. Лошадь была бракованная, с норовом, но цыган продавал ее за хорошую и всячески расхваливал ее. Дело кончалось дракой: «Петрушка» отбивал у цыгана лошадь, садился на нее верхом и начинал гарцевать. Появлялся квартальный, происходило об’яснение. «Петрушка» убивал и квартального, ударяя трещоткой по голове. На шум являлся жандарм, но и с ним «Петрушка» расправлялся так, как и с квартальным.

Убивая всех врагов, «Петрушка» клал их тут же на края ширм, а потом складывал их всех на плечи и скрывался за ширмой, напевая: «Я в пустыню удаляюсь от прекрасных здешних мест».

На вызовы публики «Петрушка» появлялся из-за ширм, раскланивался и просил не забыть его.

Из раскрытых окон бросали медяки, завернутые в бумажку, а человек, выйдя из-за ширм, ловил эти подаяния в картуз.

Толпа, окружавшая ширму, переходила вместе с представляльщиками на следующий двор, и там с неменьшим удовольствием смотрела еще раз излюбленное действо.

О кукольном театре вообще и в частности о «Петрушке» есть целые исследования, но я записал свои впечатления, полученные мною более полувека тому назад, в таком виде, в каком сохранились они в моей памяти.

Не менее любопытное зрелище представляли акробаты и фокусники; они являлись группой по два, по три человека, с той же неизбежной шарманкой; расстилали прямо на земле коврик (в то время дворы были большей частью незамещенные) и начинали исполнять свои акробатические номера: прыжки, сальто-мортале, хождение на руках вверх ногами, бросание шаров и пр., а фокусники показывали фокусы с монетами, яйцом платками.

Интересны были татары со скрипками. Их было человек 5 — 6, одетые по-татарски — в тюбютейках на бритых головах — они усаживались посредине двора, поджав под себя ноги, начинали пиликать на скрипках и петь песни на ломанном русском языке. Их любимая песня была о том, как возлюбленная напоминает своему другу о том времени, когда они —

«В Разумовском саду
Мял шелкову траву
Под яблонькой сидели,
Друг на друга глядели.
Я яблочко сорвала,
Тебе, друг мой, подала…»

Под конец татары пели веселую песнь:

«Приведи мне, маменька,
Писаря хорошего,
Писаря хорошего —
Голова расчесана;
Голова расчесана —
Помадами мазана;
Помадами мазана, —
Целовать приказано…»

При этом все они вскакивали и, не оставляя игры на скрипках, начинали кружиться в пляске. Ходили по дворам и настоящие хоры песенников, которые в праздничные дни пели на гуляньях в Сокольниках, в Марьиной роще и в Петровском парке. Иногда в этих хорах попадались чудесные голоса и они с большим чувством и умением исполняли старинные русские песни.

Репертуар песенников состоял из новейших модных песен, а также из старых русских: «Уж вы, ночи ли мои, ноченьки, ночи темные, ночи осенние», «Не одна-то в поле дорожка», «Степь Моздовская», «Лучинушка» и многие др.

Ходил по дворам какой-нибудь отставной солдат, бывший когда-то в полку музыкантом, прослуживший «царю-батюшке» 25 лет, вышедший в отставку, ничем не обеспеченный, он вот теперь собирал подаяние за игру на кларнете. Разбитой старческой грудью он старался извлечь из инструмента веселые звуки, а сам грустно смотрел на окна, не бросит ли кто копейку, завернутую в бумажку.

Какие-то не то белоруссы, не то румыны ходили с волынками, итальянцы и болгары с дресированными обезьянами и наши старые древние вожаки медведей, которых они заставляли показывать публике — «как красная девица за водой ходит», «как пьяные мужики водку пьют».

К старинным увеселителям принадлежали и рожечники: они ходили в армяках и шляпах гречнивиками; их песни были близки рабочему люду, они напоминали деревню, пастушечьи песни на заре.

А из новейших увеселителей обращал на себя внимание «человек-оркестр». Он своим видом представлял какого-то средневекового рыцаря, одетого в полное вооружение: на голове у него было надето нечто в роде шлема, увешанного металлическими колокольчиками, за спиной у него был огромный барабан обвешанный бубенчиками, по которому человек ударял особыми палочками, на концах которых находились шарики, обтянутые кожей; эти палочки были прикреплены у него к локтям.

Сверху барабана находились медные тарелки, приводимые в действие особым приводом, прикрепленным к каблуку правого сапога. На груди, перед подбородком—духовая гармония. Человек был весь в движении: он дергал ногой, тряс головой, работал локтями, дул в гармонию, каждое его движение вызывало звуки, и получался целый оркестр.

Много ходило по дворам певиц, которые под аккомпанимент шарманки распевали чувствительные романсы в роде «Под вечер осени ненастной» или «Отворите окно, отворите». Последний романс, может быть, намекал на то, чтобы действительно отворилось окно и оттуда вылетели медные монетки.

Шарманщики ходили и в одиночку со «счастьем». На шарманке стоял ящичек с конвертиками, в которые вложены были печатные изречения, большей частью вырезками из «царя Соломона» гадателя, издаваемого Никольскими книжниками. «Счастье» это вынимал не сам шарманщик, а заставлял вынуть или попугая или морскую свинку, которые сидели тут же на шарманке и дожидались, когда шарманщик бросит в ящик несколько зерен; разыскивая их попугай вынимал клювом и конвертик.

Во время Русско-Турецкой войны в 1877—78 году в Москве появилось много не то болгар, не то сербов. Они ходили по дворам и распевали на ломанно-русском языке марш, сложенный в честь генерала Черняева—героя Сербско-Турецкой войны 1876 года. Помню, припев к этому маршу состоял из следующих слов:

Марш, марш генерал наш.
Раз, два, три, — слава войницы.

И этих славянских певцов москвичи называли «братушками».

Эти же «братушки» ходили и с обезьянами, которые показывали разные акробатические номера.

У москвичей прежнего времени были свои излюбленные забавы, увлечения, свой спорт и даже физкультура, — так от старины и до сих пор еще сохранились голубиная охота, — те же слова «чистый», турман, «чиграш», «чалочка» и проч, и до сих пор слышатся на московских дворах и задворках, где устроены особые голубятни.

У москвичей вообще всегда было любовное отношение к голубям: многие москвичи в летнюю пору каждый день растворяли окна и посыпали на подоконник крупу или куски хлеба для голубей.

А около городских рядов и у собора Василия Блаженного стояли торговки с моченым горохом. Москвич подходил к торговке, давал несколько копеек и та чашечкой рассыпала горох по улице; сейчас же слетались стаи голубей и подбирали горох. Голубе знали своих кормилиц и всегда стаями вились около них; некоторые из голубей так привыкали к своим кормилицам, что без всякого страха садились им на головы и дожидались кормежки.

Еще было одно увлечение у москвичей — это петушиные бои, может быть и теперь они где-нибудь существуют, но о них не слышно, да и прежде они были редки и существовали нелегально. При каком-нибудь среднего сорта трактирчике имелась изолированная комната, в которую можно было попасть только через черный ход. В этой комнате устраивалась небольшого размера арена, по типу цирковой арены, обитая красным сукном; кругом арены два-три ряда деревянных скамееек с возвышением, это — места для зрителей. Над ареной свешивалась с большим зонтом лампа, освещающая центр арены. Красное сукно арены было все в темных пятнах от крови.

Подготовляя к бою петухов, их владельцы подтачивали им шпоры перочинными ножичками.

Предварительно охотники сговаривались относительно боя и размера заклада в трактире, а потом уже выпускали петухов на арену.

Выпущенные петухи сначала спокойно ходили, как бы присматриваясь друг к другу, потом набрасывались один на другого. Бой начинался. Зрители и владетели петухов зорко смотрели за ходом боя. Бились не на живот, а на смерть. Зрители одобряли удачные удары. Кровь лилась из гребней, летели перья. Бывали случаи, когда один петух удачным ударом выбивал глаз противнику, который и с одним глазом бился до тех пор, пока не обессиливал и не падал без движения. Победитель гордо ходил около побежденного, изредка нанося ему удары клювом, как будто испытывал, не притворяется ли он?

Такое состояние боя высчитывалось минутами, и если упавший петух не поднимался условленное число минут, считался окончательно побежденным; но иногда бывали случаи, когда избитый, израненный петух, полежит, да и поднимется и снова начинает бой и выходит победителем. Кроме пари между двумя владетелями петухов, большинство зрителей держало заклады друг с другом за того или другого петуха. В Москве известны были петушинные бои в трактире «Голубятня» на Остоженке.

Петушиные бои в Москве не были широко развиты, потому что оффициально не разрешались, и только за взятки полиция допускала их существование.

***

Прежняя физкультура выражалась в «стенках», в кулачных боях и в катании на лодках по Москве-реке и прудам, а зимой в катаниях на коньках.

В 80-х годах арендатором почти всех лодочных пристаней и катков был М. А. Гордеев; москвичи прозвали его «Апаюном» — водяным дедушкой. Зимой на Чистых прудах он устраивал один из лучших катков, обносил его забором, приглашал военный оркестр, освещал разноцветными фонариками. Иногда на этих прудах устраивались снеговые горы, с которых москвичи любили покататься на санках на Маслянице и Рождестве.

Лед с прудов продавался на скол для набивки погребов.

В местностях, заселенных мастеровым или фабричным людом почти каждый праздник, особенно по зимам, происходили «стенки», в них принимали участие большей частью мальчики-подростки; взрослые же находили удовлетворение в кулачных боях на Москве-реке.

Я помню, как происходили кулачные бои на льду Москвы-реки у Бабьегородской плотины, между фабричными Бутиковской фабрики и рабочими завода Гужона. Были большие бои и у Пресненской заставы. В этих боях участвовали сотни людей. А с той и с другой были известные, испытанные бойцы.

Близко мне не приходилось наблюдать эти бои, — я их видал только издали, но отдельных кулачных бойцов я видал, они приходили к нам в мастерскую к знакомым мастерам. Вспоминаю одного такого бойца — он был уже пожилой человек, высокого роста, сухой, лицо его все было в шрамах, зубы все выбиты, мне запомнилось его необыкновенно длинные руки и беззубый рот.

Этот боец был в своем роде известностью, — он не удовлетворялся боями на Москве-реке и гастролировал в окрестностях Москвы. Так, я слышал, что большие кулачные бои происходили где-то «На ключиках» за Лефортовым, и там этот боец славился.

К характерным чертам москвичей прошлого времени можно отнести страсть к пожарным зрелищам.

В прежнее время в Москве было много деревянных построек — особенно на окраинах. Случались пожары, которые, благодаря скученности построек, неусовершенствования пожарной команды и недостатку воды, иногда принимали огромные размеры. Так, помню, выгорела «Новая деревня», «Бабий городок»; был большой пожар на «Балканах»; там вытащенную из домов мебель и разные домашние вещи погорельцы спасали в Балканском пруду (в то время этот пруд не был еще засыпан), но огонь, окруживший пруд со всех сторон, зажигал и все сваленное в пруд.

Пожарные команды были оборудованы насосами самой простой системы, они выкачивали воду ручным способом из бочек, подвозимых к пожару; за водой же ездили на Москву-реку, Яузу, или брали из близлежащих прудов, а иногда из бассейнов. Среди москвичей—любителей пожарных зрелищ находились такие, которые, как только узнавали о большом пожаре, нанимали извозчиков и ехали туда или шли пешком в довольно отдаленный район от своего местожительства.

Пожары всегда были окружены большой толпой народа. Чтобы работать ручными насосами, полиция привлекала к этому зрителей, которые часами выстаивали и следили, как загораются одна за другой постройки, как работают пожарные, руководимые брандмейстерами.

На пожарищах, сквозь треск обрушивающихся зданий, грохота железа, и шипения воды — то и дело слышались выкрики «Рогожская качай»! «Пятницкая качай»!..

***

«Какой русский не любит быстрой езды»… — сказал Гоголь, и это определение вполне оправдали москвичи — в особенности московское купечество.

До введения этих успехов цивилизации способ передвижения по Москве ограничивался лошадиной силой: — для перевозки тяжестей существовали ломовые извозчики, для перевозки мебели и громоздких вещей — фуры, а для легковой езды — извозчики, экипажи которых в 60 — 70 г.г. были «колибры», в виде дрожек, на которые можно было садиться или с боков, или верхом. К 80 годам «колибры» исчезли, их заменили пролетки без верхов, а потом уже пошли пролетки с верхами, сохранившиеся до сего времени.

На далекие расстояния, к заставам, цо Москве ходили линейки: длинный экипаж с двухсторонними сидениями — по 5 человек с каждой стороны. Зимой линейки заменялись общественными санями — запряженными 2 — 3 лошадьми. Плата за перевозку в этих экипажах была очень не высока: от центра, города до застав брали всего по 10 копеек с человека. У Земляного вала стояли контрольные и проверяли число едущих пассажиров.

Всеми этими способами передвижения пользовались только заурядные обыватели — рабочий, мастеровой, служащий люд, из купцов же редкий мало-мальски состоятельный не имел своего выезда — это считалось и хорошим тоном и придавало солидность.

Стоило наблюдать, как замоскворецкие купцы каждое утро выезжали на своих лошадях в «город». Купцы в Замоскворечьи жили большей частью в собственных домах; было в обычае над воротами домов прибивать медный крест-распятие, или какую-нибудь иконку. Купец выезжал из своих ворот, обнажал голову и начинал креститься; приехавши к своей лавке, он вылезал из экипажа и опять крестился на икону, а иконы, как я уже говорил, висели в каждом ряду.

Вечером, прекращая торговлю и запирая лавку, купец, окруженный своими приказчиками—молодцами, снова крестится на икону, после чего кланялся на три стороны, как бы временно прощаясь с тем местом, где он проводил большую часть своей жизни.

Старые москвичи вообще, проходя или проезжая мимо церквей, имели обыкновение останавливаться и покреститься. Летом купцы ездили в просторных 4-х местных пролетках, а зимою — в санях с медвежей полостью. Закутанные в енотовые с огромными воротниками шубы, они неслись на своих рысаках на Ильинку, Варварку, в торговые ряды к своим лавкам, амбарам для торговых занятий.

Толстые кучера, подстриженные «в кружок», с бритыми затылками, в архалуках, отороченных по краям лисьим мехом, подстать хозяину, важно сидели на козлах, натянув, словно струны, возжи, сдерживающие несущихся рысаков.

Купцы щеголяли друг перед другом упряжью и экипажами. Не даром в это время шорными торговыми был полон Балчуг, а экипажными заведениями — Каретный ряд. Но в каретах купцы ездили редко — они им были нужны только для свадебных и похоронных процессий. Кареты считались принадлежностями бар, господ.

Коляски употреблялись только в особые парадные случаи и, главным образом, на гулянии, которые происходили в Вербное воскресение на «Вербе», на рождестве, пасхе и маслянице.

Масляничная неделя — самое веселое время у москвичей — не даром они ее называют — «широкой» масляницей. На этой неделе происходили самые широкие гулянья. Поддевичьем, в Манеже, в цирках и театрах перегащивание друг у друга на блинах, поездки в загородные рестораны…

Масляничные гуляния существовали издавна и назывались «масляничными потехами», которые в старину происходили у Красных ворот, на Разгуляе и на Москве-реке.

С середины XIX столетия масляничные гуляния были переведены Подновинское, а потом на Девичье поле.

У Красных ворот масляничное гулянье устроил Петр I. Там он в масляничный понедельник сам открывал гулянье, качался со своими офицерами на качелях, а во вторник открывал катание с ледяных гор, он приезжал со своей фамилией, входил в шатер, устроенный наверху горы, садился в санки, шатер раскрывался и царь скатывался с горы в санках.

Этим и начиналось катание.

Петр хотел это гулянье устроить по образцу венецианского карнавала.

Масляничные гулянья-карнавалы устраивались и Екатериной II, под руководством известного актера Ф. Г. Волкова.

На этих гуляньях устраивались самые разнообразные увеселенья, но применительные ко вкусам русского народа, — борьба, кулачные бои, медвежьи представления катание с ледяных гор, раз’езды, фокусы разных «кунстмахеров».

Один из способов борьбы назывался «московским» — это когда один из борцов, если ему удавалось наклонить противника в сторону, подбивал ему носком правой ноги левую ногу и сбивал его на землю.

От этой ислючительно московской ухватки в борьбе и пошла поговорка «Москва бьет с носка».

С медведями в то время и позднее — на моей памяти ходили двое: — вожак—здоровый, коренастый мужик-ярославец и его помощник—мальчик лет 12 — 13, который изображал «Козу» — надевал на себя мешок, сквозь который сверху протыкалась палка с козьей головой, к голове был приделан деревянный язык, приводимый в движение привязанной к нему веревкой.

Когда начиналось представление, вожак бил в барабан, «Коза» хлопала языком, а медведь начинал кружиться — это называлось «медвежьим танцем».

Медведей в то время водили очень крупных, у них были перепилены зубы и когти, а у некоторых выколоты глаза.

После представления медведь обходил публику с шапкой и собирал подаяние. Иногда медведя и вожака угощали водкой, до которой они оба были большие охотники.

В последнее время — 20 — 21 г. опять на московских улицах появились вожаки с медведями, но водили молодых медведей—медвежат. Представление состояло в борьбе вожака с медвежонком, на это зрелище собирались большие толпы народа.

Был такой случай: один вожак вздумал выкупать своего медведя в Яузе. «Мишка» до того разохотился купаться, что ни за что не хотел вылезать из воды, вожак сам полез в реку, чтобы выгнать медведя и он закупал вожака.

А после 1925 года медведи из Москвы исчезли.

Охотный ряд — главный поставщик масляничных продуктов — во время масляной недели был переполнен — сюда съезжались люди со всей Москвы за покупкой всех сортов рыбы, икры, масла, сметаны…

Богатое купечество закупало масляничные продукты — икру, семгу, балык и разные деликатесы у Генералова, Белова и Колганова, сельди — у Громова, а вина — у Леве и Депре, конечно, более «серьезными» напитками снабжал москвичей Петр Смирнов у Чугунного моста.

Купечество с первого же дня масляницы начинало посещать театры; быстрее всего разбирались ложи, в которых восседали многочисленные купеческие семейства, привозившие с собой в театр фрукты и конфеты, это для жен и детей, а сами «степенные» в антрактах прохаживались в буфет. Толстые замоскворецкие купчихи сверкали бриллиантами, купеческие сынки были одеты по модному, дочки-невесты в выездных нарядных платьях, а сами купцы—по-старинному в длиннополых сюртуках, в белых манишках, в мягких козловых сапогах с длинными голенищами.

После театров за обыкновение считалось заехать в Большой Московский трактир или к Патрикееву, впоследствии к Тестову — поужинать стерляжьей ухой с растегаями, раковым супом или селянкой.

В трактирах к этим дням были заготовлены большие запасы вин и закусок.

Половые — в белоснежных рубашках — легко, словно плавая, проносились по залам, угощая гостей.

Половые во всех московских трактирах имели обыкновение поздравлять посетителей с широкой масляницей, поднося на блюде поздравительную карточку со стихами, напечатанными на красивой бумаге, на одной стороне карточки был рисунок с масля-ничным сюжетом и наименованием трактира, а на другой стороне—стихи на тему о маслянице и обращение служителей к посетителям.

Так на одной карточке и говорилось:

«Мы для масляной недели
Каждый год берем стихи
И без них бы не посмели
С поздравленьем подойти».

Более красивыми карточками отличался Большой Московский трактир, для него специально писались стихи с таким заголовком:

«Поздравительные стихи с Сырной неделей от служителей Большого Московского трактира», а дальше идут стихи:

«С неделей Сырной поздравляем
Мы дорогих своих гостей
И от души им всем желаем
Попировать повеселей.
Теперь, забыв тоску, гуляет
Весь православный русский мир, —
С почтеньем публику встречает
Большой Московский наш трактир».

А в другой поздравительной карточке того же трактира стихи более содержательны:

«Ликует град первопрестольный,
Разгулу дав широкий взмах,
И пенной чары звон застольный
Под говор праздничный и вольный
Звенит на всех семи холмах,
И этот звон сливаясь вместе,
Волной могучею встает, —
О русской маслянице вести
По свету белому несет.
Гремит серебрянным набором
Ямская збруя на конях
И москвичи с веселым взором,
Блистая праздничным убором,
Летят в разубранных санях.
А тройка мчится на приволье
Стрелой, порывисто дыша, —
Простора просит и раздолья
Живая русская душа…
«В Большом Московском, пир справляя,
Все веселится, как в гульбе…
Здорово ж, гостья дорогая, —
Привет, родимая, тебе…»

Внизу под стихами напечатано: «Дозволено цензурой. Москва 1884 года февраля 8 дня».

А вот карточка другого популярного среди московского купечества трактира Лопашева, дозволенная цензурой 18 февраля 1869 года:

«Снова праздник, — прочь печали, —
Будь веселье в добрый час.
Мы давно дней этих ждали,
Чтоб поздравить с ними Вас
И желать благополучий, —
Время шумное провесть,
А у нас на всякий случай
Уж решительно все есть:
Наши вина и обеды
Знает весь столичный мир.
И не даром чтили деды
Лопашева сей трактир».

В большинстве поздравительных стихов говорилось о том, чтобы посетители не забывали про служителей-половых.

Так в карточке от служителей трактира Бубнова и говорится:

«Посмотрите, что за чудо.
Что за славная семья.
Угодила к нам на блюдо,
Этим дням благодаря! —
Спорит с стерлядью янтарной
Блин с зернистою икрой,
И меж ними пеной парной
Блещет редерер с игрой…»

А в конце стихов высказывается надежда служителей на награду за услугу:

«Все служители мы рады,
Что вам весело сейчас,
И, конечно, уж награды
Вам не жаль теперь для нас».

Трактир Лопашева на Варварке был один из старинных московских трактиров, к таковым же принадлежал и трактир Егорова в Охотном ряду. Этот трактир посещался большей частью охотнорядцами; славился он блинами и хорошими сортами чая, для которого подавались только чашки, а не стаканы. Блины у Егорова выпекались не только на маслянице, но и во всю зиму.

Трактир этот был предназначен действительно для старозаветного московского купечества; в нем и обстановка была особенная: на потолке висели клетки с соловьями, которых приходили слушать любители певчих птиц. Был отдельный зал, в котором не позволялось курить; в этом трактире чай пили только из чашек, а стаканы совсем не подавались. Но на маслянице и егоровские половые поздравляли своих посетителей стихами. Кстати сказать, служители больших московских трактиров поздравляли своих постоянных и почетных посетителей из московского купечества особыми карточками, на которых было напечатано имя, отчество и фамилия посетителей.

С четверга масляница становилась действительно широкой, — гулянье Поддевичьем все больше привлекало народу, билеты в театры и цирки можно было достать только у барышников по возвышенной цене; трактиры переполнены праздничной публикой, и по всем улицам Москвы чувствовалось оживление. В пятницу уже закрывались торговли и прекращалась работа в мастерских. Поддевичьем начинался разъезд-катанье; — московское купечество выезжало на показ. Тут происходили смотрины купеческих дочек и сынков, для того, чтобы поженить их на «красной горке» после пасхи.

По городу мчались тройки, разряженные цветными лентами и бумажными цветами с бубенчиками и колокольчиками, и у застав устраивались катанья — там больше простой призаставный люд выезжал на своих лошадях, так же разубранных лентами и цветами.

Перед тем как народные гулянья стали устраиваться Поддевичьем, они происходили Подновинском, — в то время там еще не было Новинского бульвара, а была площадь. Гулянья Подновинском происходили издавна, — еще А. С. Грибоедов любил смотреть из окна своего дома на эти гулянья.

В моей памяти сохранились только гулянья Поддевичьем, туда я ходил с мастерами мальчиком лет 12 — 13. Помню балаганы, в которых давались героические, с патриотическим духом представления; сюжетом для них служили эпизоды из происходившей тогда Русско-Турецкой войны, «Взятие Плевны», «Взятие Карса», — такие пьесы служили «гвоздями» балаганного репертуара.

В представлениях участвовали настоящие солдаты, отпускаемые своим начальством из казарм. Происходили сражения с выстрелами из пушек, дрались штыками, и русские всегда оставались победителями.

После основной пьесы ставились разнообразные дивертисменты. Тут были танцовщицы, плясуны, акробаты, фокусники, а в большинстве случаев выступал русский хор песенников.

Над входом в балаган были устроены большие открытые балконы, куда, по окончании каждого представления, которое длилось не больше часа, выходили все действующие лица и стояли перед гуляющей толпой несколько минут на морозе, — акробаты были одеты только в трико, а танцовщицы в кисейные платья. Я как сейчас помню эти дрожащие фигуры с посиневшими от холода лицами. На балкон выходили и песенники певицы, одетые в русские сарафаны с кокошниками на головах, а певцы — в казакинах и круглых шапочках с павлиньими перьями.

Хор исполнял на балконе две—три песни; перед балконом собиралась огромная толпа бесплатных слушателей. А внизу, при входе около кассы человек без перерыва звонил в колокольчик и громко зазывал публику в балаган!

— Пожалуйте, господа хорошие, — сейчас начинается — торопитесь к началу!

И при этом он передавал весь репертуар балагана.

Кроме крупных по размеру балаганных театров, украшенных огромными картинами плакатами с сюжетами из балаганного репертуара, Поддевичьем было много мелких балаганчиков, в которых показывались разные необычайные вещи: теленок о двух головах, «мумия египетского царя-фараона», дикий человек, привезенный из Африки, который на глазах у публики ел живых голубей, человек с железным желудком, выпивающий рюмку скипидара или керосина и закусывающий этою же рюмкою, разгрызая ее зубами, и еще многое тому подобное.

Вертелись карусели с сиденьями, в виде лодок, небольшими колясочками или деревянными конями, на которых гордо верхами восседали подростки с железными палочками в руках; этими палочками они вынимали на ходу кольца, вставленные в особый прибор. Известное количество колец, поддетых на палочку, давало право ездоку еще раз прокатиться бесплатно.

Несколько качель были в беспрерывном движении, — фабричные работницы, в ярких ситцах, со своими кавалерами в новых суконных картузах с блестящими лаковыми козырьками — то и дело взвивались над качелями. Разносчики со всевозможными сластями нараспев расхваливали свои товары.

Вся толпа лущила семечки, грызла орехи, и вся площадь была усеяна скорлупой…

А кругом гулянья двигались вереницей катающиеся на разубранных тройках и богатых купеческих санях, в которых важно сидели купеческие семейства, разодетые в соболя и бобры.

Такое же катанье происходило и на Вербном базаре на Красной площади; это было самое оживленное весеннее гулянье. Еще со средины вербной недели вся площадь заставлялась белыми палатками и наполнялась самыми разнообразными товарами, большею частью подарочного характера: игрушки, цветы, корзинные изделья, галантерея, сласти. Целые ряды палаток производили торговлю венчиками из искусственных бумажных цветов. У старых москвичей был обычай на пасху покупать новые венчики на иконы. Истые москвичи на всю пасхальную неделю отворяли киоты у икон, делая это в подражение церквам, где царские двери открывались на всю неделю.

Масса воздушных шаров красными гроздями колебались над толпой гуляющих. Находились любители, которые покупали несколько шаров, связывали их вместе и выпускали, любуясь, как они поднимались в весеннем солнечном воздухе.

Писк, визг, гудки разнообразных детских игрушек наполняли площадь и заглушали говор гуляющих и выкрики торговцев.

К бульвару около Кремлевской стены располагались торговцы живыми цветами, тут же стояли моро-женники со сливочными шоколадным мороженым, но эти торговцы появились в более позднее время, а раньше их заменяли сбитеньщики. Тут же стояли палатки, в которых выпекались вафли, были торговцы глиняной и фаянсовой посудой.

На Вербный торг выезжали букинисты с Сухаревки и торговцы живыми морскими рыбками с Трубы.

Каждый год на вербном базаре появлялись новые игрушки, которым торговцы придумывали названия лиц, чем-нибудь за последнее время выделившихся в общественной жизни в положительном, а большею частью в отрицательном смысле, — проворовавшегося общественного деятеля, купца, устроившего крупный скандал или «вывернувшего кафтан» крупного несостоятельного должника, адвоката, проигравшего на суде громкое дело, на которое было обращено внимание москвичей.

Во время войны игрушкам давались имена неприятельских генералов, проигравших сражение.

Очень распространенной была игрушка под названием «морской житель», — устраивалась она так: в стеклянную трубку с водой опускалась отлитая из стекла и пустая внутри фигура чертика, конец трубки обвязывался резиной, при нажатии на которую чертик опускался вниз, потому что сжатый воздух под резиной вгонял в него воду и он тяжелел и опускался на дно, когда же давление на резину прекращалось, вода из чертика выливалась, он делался легким и поднимался кверху. Одно время особенно распространена была игрушка «кри-кри», по всему вероятию заграничного происхождения, она состояла из стальной пластинки, заключенной в металлическую оправу, при нажиме на пружинку игрушка издавала звук — «кри-кри», отчего и получила свое название.

После вербного базара еще долго можно было слышать на московских улицах звук «кри-кри».

По прилегающим к вербному базару улицам тянулись толпы народа, волнами вливаясь на площадь и отливая от нее.

У рядов, вокруг памятника Минину и Пожарскому, происходило катание. В середине круга катающихся разъезжали конные жандармы в синих мундирах, в касках с черными волосяными султанами и устанавливали порядок.

После вербной недели начиналась страстная, — строгий пост, в церквах шли торжественные богослужения с лучшими хорами певчих; москвичи знали, где какие поют певчие, и наполняли эти храмы.

Особенно большим праздником считался день благовещенья 25 марта, в который никаких работ не производилось по поверию: «В этот день даже птица гнезда не завивает». Но трактиры, пивные и рестораны были открыты, торговали и рынки. Особым оживлением отличался в этот день «Птичий рынок» на Трубной площади, или, как ее называли, «Труба». На этом рынке стояли небольшие палатки с продажей певчей птицы и птичьего корму; по воскресениям же сюда выносили на продажу кур, гусей, уток, гоночных голубей, выводили целые своры охотничьих собак; тут же можно было купить рыболовные принадлежности, морских свинок, белок, кроликов.

В день благовещенья этот базар увеличивался против обыкновенного в несколько раз. У москвичей существовал с исстари обычай выпускать в этот день на волю птиц.

Некоторые истые москвичи из купечества и зажиточного класса специально приезжали на Трубную площадь, чтобы выпустить на волю несколько птичек. Для этого крестьяне из подмосковных деревень привозили целые садки с сотнями овсянок, снегирей и других мелких птиц.

В этот день на деревьях бульваров, прилегающих к площади, можно было наблюдать множество выпущенных на волю птиц, их щебетание в веселый солнечный день висело в воздухе над шумной толпой рынка. Мне рассказывали о таком случае, бывшем в 80-годах. Одна купеческая кампания возвращалась с загородного кутежа утром в день благовещенья. Проезжая мимо Трубного рынка, один из молодых купчиков вспомнил, что в этот день выпускают на волю птиц, и предложил остановиться и исполнить обычай старины, но было слишком рано — торговля еще не начиналась, палатки были заперты. Что было делать? А тут подвернулся какой-то мальчик-болгарин с обезьяной.

— Давай выпустим обезьяну, — решили купцы. — Сторговались, купили,отвязали цепочку от обезьяны, заулюлюкали. Обезьяна бросилась в сторону и быстро забралась на дерево…

Купцы уехали довольные.

Мальчик — владелец обезьяны — хотел было заманить ее к себе, но обезьяна действительно почувствовала себя на воле перескакивала с дерева на дерево и никак не давалась себя поймать…

А базар уже начинался, толпы народа стали наполнять площадь, и внимание всех было обращено на прыгающую обезьяну, — около нее собралась такая огромная толпа, что заполнила проезды и прекратила движение. Полиция обратила внимание, вызвала наряд жандармов, усилила наряд полицейских и с трудом разогнала толпу…

Самой распространенной птицей в купеческих и мещанских домах была канарейка — клетки с канарейкой и горшки с геранью на окнах были необходимой принадлежностью в этих домах.

Были среди купечества любители соловьев, но это были особые охотники, понимающие толк в соловьином пении.

Клетки с птицами в купеческих домах обыкновенно вешались в столовых. В праздники, когда купцы обедали дома, они любили послушать канареечное пение, поддразнивая птичку трением ножа о тарелку.

***

Вскоре после пасхи наступало 1 мая.

В Москве этот день считался полупраздником, оффициально по календарю он считался будничным днем, но некоторые торговцы производили торговлю только до обеда, а после обеда отправлялись на гулянье, которое происходило в Марьиной роще — до уничтожения ее, — а главным образом в Сокольниках, где среди гуляющих преобладал рабочий, мастеровой люд, мещане, торговцы — чувствовалось, что это был демократический праздник, и многие хозяева-ремесленники не сочувствовали ему — они сидели в мастерских, как бы сторожили, чтобы мастера не ускользнули на гулянье. Но стоило хозяину удалиться из мастерской на несколько минут, как два-три мастера, предварительно сговорившись между собой, быстро одевались и уходили в Сокольники.

Там в этот день действовали карусели, качели, по роще ходили шарманщики и хоры русских песенников, чайницы у своих столов зазывали гуляющую публику попить у них за столиками чайку. Около чайных палаток дымились самовары, ходили разносчики с разными закусками.

Группы гуляющих располагались в роще прямо на траве, расставляли бутылки с напитками, раскладывали закуску и пели песни под гармонику — вся роща была наполнена звуками гармоник, песен, выкриками разносчиков, зазыванием чайниц.

Ученики же ремесленники не смели и думать о первомайском празднике.

На этом гуляньи, так же как на Вербном базаре на маслянице и на пасхе Поддевичьим, устраивалось катание. Одно время это гулянье открывалось довольно торжественно: когда в Москве был генерал-губернатором князь Долгоруков — он являлся на гулянье в полной парадной форме, окруженный свитой, и, верхом проезжая по кругу, открывал раз’езд — гулянье.

Был в Москве еще праздник 22 июля — Марии Магдалины — царский день, именины царицы. Почему-то царицы в большинстве носили имя Марии. В этот день устраивалось гулянье в Петровском парке; собственно все гулянье заключалось в катаниях в колясках и ландо, да загородные рестораны — «Стрельна», «Яр» и «Эльдорадо» были переполнены буржуазной публикой — новым купечеством. На этом гуляньи старых москвичей было мало, а рабочих и вовсе не было.

Царские дни только по календарю значились праздниками, работа в мастерских и торговля производились по-будничному, только вечерами Москва принимала праздничный вид — в царские дни она, по приказу полиции, украшалась флагами, а по вечерам была иллюминована: — на каждой тумбочке зажигались глиняные плошки, наполненные застуженным салом с фитилями. В некоторых местах вывешивались цветные стеклянные фонарики с зажженными свечами и зажигался бенгальский огонь. Вечером большое скопление народа было около губернаторского дома, увешанного гирляндами разноцветных фонариков.

В эти дни у губернатора давали балы, на которые приглашались высшие военные чины, московская знать и именитое купечество.

Иногда губернатор с гостями показывался на балконе перед гуляющей публикой. Царские дни отмечались торжественным богослужением в Кремле, после которого производился 101 холостой выстрел из пушек, стоящих на Тайницкой башне.

Ребятишки во время иллюминации чувствовали себя очень весело — они толпами выбегали на улицу, кричали «ура» и перебегали от одной плошки к другой, стараясь плюнуть в плошку и смотреть, как она шипит и гаснет; любимым занятием их было перетащить плошку от чужого двора к своему, хотя дворники зорко следили за плошками, и когда неопытный воришка попадался к ним в руки, то тут же получал таску.

На всех гуляньях, на которых устраивались раз’езды, московские купеческие сынки и дочки — новожены — считали долгом присутствовать. Многие выезжали на эти гулянья в лучших экипажах на собственных лошадях, но чаще всего нанимали коляску у содержателей экипажей.

Из таких содержателей славились Ечкины на Трубной площади, и Овечкины — на Покровке. Они же были поставщиками экипажей на свадебные и похоронные процессии, а в прежнее время свадьбы играли большую роль в жизни москвичей и справлялись по особому ритуалу.

Общественная жизнь среди купечества была мало развита. Купцы, кроме своих лавок и амбаров, трактиров и ресторанов, да перегащивания друг у друга, почти не появлялись в общественных местах, а потому купеческие сынки и дочки, нравственность которых строго охранялась стариками, не могли встретиться и знакомиться друг с другом в общественных местах, поэтому-то в Москве и существовал чуть не целый класс людей, специально занимающихся сватовством.

Свахи, реже сваты, только тем и жили, что ходили по домам где были женихи и невесты; они узнавали всю подноготную и сватали молодых людей друг другу.

У свах всегда был большой выбор женихов и невест — холостых, вдовцов, девиц, вдов разных возрастов и состояний. Дело свах состояло в том, чтобы расхваливать ту и другую сторону и доводить дело до законного брака. А расхваливать свахи умели особым способом, специально выработанным для того языком, и лгали при этом отчаянно.

Деловой разговор они вели только с отцами и матерями женихов и невест, которых родители часто и не спрашивали, хотят они жениться и выходить замуж — главное заключалось в равенстве положения и в приданом.

Бывали случаи, что сватовство прекращалось с первого же посещения свахи по особой причине — придет сваха и начнет расхваливать невесту. Старик — отец жениха — слушает, соображает, прикидывает — подходящее ли будет дело и, между прочим задает вопрос:

— А как имя невесты-то?

Сваха заминается, но отвечает:

— Да ее Харочкой называют…

— Харочкой — удивляется купец, — да что же это за имя такое?

— Хавронья… Во святом крещении так названа, — старается смягчить неблагозвучное и непопулярное имя невесты сваха.

Купец гладит бороду и задумывается.

— Та-а-а-к… — говорит он, помолчав.

И разговор уже ведется в другом тоне.

Купцу не нравилось имя невесты: засмеют приятели, скажут — Хавронью завел в доме…

И часто только из-за этого прекращалось сватовство с первого же раза.

Узнает об этом мать жениха, и. у ней об этом иной разговор со свахой.

— Да как же это, милая моя, имя-то ей такое дали? — с соболезнованием спрашивает сваху купчиха-мать.

А сваха все знает, она уже допытывалась об этом раньше и рассказывает целую историю:

— Теперь-то вот они богатеи страшенные, — вон какие дома, фабрика, а прежде-то мужичками были, бедствовали; ну и родилась у них в то время дочка, понесли ее крестить, а поп-то сердит на них был, — мало за молебны платили, — так вот он на зло — и дал ей такое имя…

Купчиха сочувствует, но ничем помочь не может…

Если та и другая сторона находили партию подходящей, то сватовство сразу принимало деловой характер, и сваха приносила в дом жениха роспись приданого за невестой. Каждая роспись по традиции начиналась такими словами:

«Роспись приданого. В первую очередь — Божье благословение: иконостас красного дерева с тремя иконами в серебряных вызолоченных ризах и к ним серебряная лампада»…

Дальше шло описание золотых, серебряных, бриллиантовых и жемчужных вещей, зимних шуб, при чем подробно описывалось, на каком меху, с каким воротником, и чем покрыта каждая шуба, сколько бархатных, шелковых, шерстяных и ситцевых платьев, какая мебель, сундуки; подробно описывалось белье, число дюжин простынь, наволочек, одеял, сорочек, вплоть до носовых платков.

Роспись рассматривалась, обсуждалась, происходила буквально торговля: покупатель выторговывал, а продавец твердо держал свою цену.

Наконец, дело с приданым слаживалось, и сватовство шло дальше — назначались смотрины, которые происходили или на гуляньи или в театре, где жених только по виду знакомился с невестой, а старики родители друг с другом. Но чаще всего жених под предводительством свахи ехал смотреть невесту на дом. Нанимались извозчики или коляски, отец садился с сыном в один экипаж, а мать жениха со свахой в другой экипаж.

У свах была примета — подъезжать к дому невесты не прямым путем, а проехать несколько дальше, вернуться обратно и окружным путем уже подъехать к дому, — это, по поверию свах, значило «запутать дело».

Если дело налаживалось, старики условливались о дне «сговора». Собственно все уже было сговорено, но «сговор» являлся как бы извещением близких родных и знакомых о предстоящей свадьбе для этого устраивался бал, вовремя которого назначался день благословения.

У состоятельных москвичей балы в день благословения и в день свадьбы устраивались в наемных домах. Таких домов в Москве было очень много, начиная с самых роскошных и кончая домами средней руки.

Большой известностью пользовался дом Кузина на Канаве, специально выстроенный для балов и поминальных обедов. Этот дом очень любило московское купечество: он по своему устройству, убранству, несколько примитивно-наивно безвкусному, как-то подходил под вкусы купечества.

К лучшим домам можно было причислить дом Золотарского, на Долгоруковской улице; этот дом отличался прекрасным зимним садом, так как у Золотарского было свое цветочное заведение. Но и в других домах были зимние сады.

Очень хороший дом был Оконишникова на Якиманке. Остальные дома — Герасимова на Немецком рынке, Коршунова на Щипке, Корсакова в Таганке, Иванова в Грузинах, и мн. др. можно отнести к домам средней руки.

Все содержатели этих домов имели своих поваров и весь штат прислуги.

Эти содержатели домов или, как их называли кондитеры, брались устраивать балы на самые разнообразные цены — от 5 до 25 рублей с персоны, судя по кушаньям, винам, сервировке и убранству помещения.

В маленьких домах устраивались балы и за более дешевую плату 2 — 3 рубля с персоны.

Иногда, по особому соглашению, вина для бала закупал не кондитер, а наниматель, в таких случаях, судя по количеству приглашенных, давал выписку, сколько каких вин надо было закупить.

Изредка свадебные балы устраивались в гостиницах — в Большой Московской, в Эрмитаже; это у москвичей считалось особым шиком.

Со стороны жениха и со стороны невесты старались пригласить более знатных гостей.

Было время, когда на купеческие свадьбы приглашались генералы, правда не действительные, а отставные, они не были родней ни жениху, ни невесты и даже не были совсем знакомы с ними, но приглашались для «большей важности» и получали за это особую плату…

На другой день после благословения жених приезжал к невесте с гостинцами — он привозил голову сахару, фунт чаю и самых разнообразных гостинцев—конфект, орехов, пряников, и все это привозилось в довольно большом количестве — целыми кульками; делалось это потому, что невеста все предсвадебное время приглашала к себе гостить подруг, которые помогали готовить приданое, а дела за этим было много: все мелкие вещи, начиная с носовых платков, салфеток и пр., надо было переметить уже новыми инициалами — с фамилией жениха.

После этого жених становился своим человеком в доме невесты — он ездил к ней почти каждый день, привозил с собой своих товарищей и тогда устраивались вечеринки с пением, танцами и играми.

Когда приданое было готово, назначался день свадьбы. Со стороны жениха печатались особые пригласительные карточки-билеты, они были небольшого размера, печатались на самой лучшей бумаге с разнообразными украшениями — с ажурной высечкой по краям, с цветами, виньетками. Текст этих пригласительных билетов до конца 80-х гг. был у всех одинаков и обращение шло только с жениховской стороны.

Вот копия одной карточки:

«Федор Григорьевич и Федосья Андреевна Латышевы
в день бракосочетания сына своего Федора Федоровича
с девицей Александрой Ларионовной Герасимовой
покорнейше просят вас пожаловать на бал и вечерний стол сего Января 17 дня 1875 г. в 7 часов вечера.

Венчание имеет быть в церкви св. Георгия, что в Рогожской, а бал в доме Иванова на Швивой горке».

С конца 80 годов стали появляться двойные пригласительные билеты, с одной стороны — приглашение со стороны жениха, а с другой — со стороны невесты.

Но бывали и курьезные приглашения. Вот пригласительный билет известного в свое время редактора журнала «Русское Дело», Сергея Федоровича Шарапова, имевшего свои мастерские сельско-хозяйственных орудий.

Карточка—довольно большого размера; по обеим сторонам ее помещены портреты жениха и невесты, а в середине такой текст:

«Бракосочетание
вдовы потомственной дворянки Александры Иосифовны Макарской и потомственным дворянином Сергеем Федоровичем Шараповым, свободным от первого брака с г-жею Коравко в силу утвержденного св. Синодом постановления Московской Духовной Консистории, состоится 4 июля 1908 года, в 6 часов вечера, в приходской церкви села Заборья, откуда новобрачные направятся в собственное имение — сельцо Сосновку.

Наиболее удобные поезда для гостей: выходящий из Москвы в 9 час. утра (приходит на стан. Мещерск Москов.-Брестской ж. д. в 3 ч. 34 мин. дня) и выходящий из Вязьмы в 11 час. 35 мин. утра (приходит на ст. Мещерск в 12 час. 6 мин. дня) по Петербургскому времени. —

Экипажи на станцию будут высланы».

Но такая карточка является исключением, — больше подобных карточек мне не приходилось видеть.

Венчание всегда происходило в приходе жениха. Отец жениха недели за две—за три сообщал приходскому духовенству о дне венчания и давал сведения, кто на ком женится. На этом основании дьякон после обедни в праздничные дни делал огласку о предстоящей свадьбе. Такие огласки должны быть сделаны три раза.

Перед самым днем венчания дьякон приезжал в дом жениха и записывал в книгу необходимые сведения о бракосочетании. Этот процесс назывался «обыском»; за него дьякону полагался подарок — платок и известная сумма денег.

К малосостоятельным дьякон не ездил на дом, а запись в книгу производилась в церкви перед венчанием.

Считалось необходимостью, чтобы жених и невеста в этом году были у исповеди, а если они этого не сделали, то должны перед венчанием исповедываться и причаститься.

Накануне дня венчания в доме невесты назначался девичник и прием женихом приданого; на эту церемонию приглашались только близкие родные да молодежь со стороны невесты и жениха.

День девичника начинался с того, что с утра невеста с подругами и свахой отправлялись в баню. В богатых купеческих домах это делалось так: сваха отправлялась вперед и нанимала в банях хороший, просторный номер и там приготовляла привезенные с собой закуски, сласти и легкое вино.

Невеста приезжала с подругами уже в приготовленный номер.

Вечером происходил прием приданого; приезжал жених с родителями и самыми близкими родными, привозил невесте в подарок свадебную шкатулку, в которой находились следующие вещи: веер, перчатки, пудра, духи, мыло, помада, носовой платок, иногда бинокль и свадебные туфли.

Интересную картину представлял дом невесты в этот вечер — по всем комнатам было расставлено и разложено приданое — все на виду: белье перевязано цветными шелковыми ленточками, шубы с отвернутыми полами, чтоб был виден мех, коробка с золотыми и бриллиантовыми вещами раскрыта.

Отец с матерью жениха принимали все вещи по росписи и все это тут же укладывалось в сундуки, при этом в углы сундуков клались баранки и серебряные или золотые монеты. Когда все было уложено, сундуки запирались и ключи передавались жениху; вещи начинали выносить в приготовленные фуры, при этом подруги невесты садились на сундуки и требовали выкупа — жених должен был откупаться деньгами. Фуры не выпускались со двора дворниками, которые стояли у ворот и до тех пор не отворяли их, пока не получали выкуп.

В день венчания жених с невестой ходили в свои приходские церкви к обедне, а некоторые отправлялись в Кремль и там прикладывались к мощам и служили молебны.

В этот день жених с невестой говели: им никакой еды кроме чая не давали.

Перед венчанием в дом жениха приезжали его шафера — их обыкновенно было двое; они были одеты по парадному — во фраках, белых перчатках и в цилиндрах. Узнавши, что жених готов к от’езду, они отправлялись известить об этом невесту и привозили букет цветов, а невеста прикалывала к фракам шаферов маленькие букетики цветов флер-де-оранжа.

Узнавши что и невеста готова к от’езду, шафера возвращались к жениху и вместе с ним отправлялись в коляске в церковь. Родители благословляли жениха иконой, но сами не присутствовали при венчании.

Шафера старались устроить так, чтобы жених первым приехал в церковь.

Как к дому жениха, так и к дому невесты кареты и коляски приезжали заранее. Карета под невесту отличалась от других по своему устройству и внешнему виду и была похожа на царские кареты: — размером она была больше, чем обыкновенные кареты, снаружи имела золотые украшения, а внутри обита белой шелковой материей, закладывалась она 4-мя, а иногда 6-ю лошадями.

В последние годы перед революцией эти кареты освещались электричеством и даже на гривах лошадей горели электрические лампочки.

Жители местных околотков толпами собирались около свадебного поезда и около церкви, стараясь попасть в нее и посмотреть на венчание, но на богатых многолюдных свадьбах в церковь пропускали только по билетам; контролерами были городовые местного полицейского участка, а для порядка и «для чести» иногда приглашались конные жандармы.

На богатые свадьбы приглашались лучшие соборные протодьяконы и известные хоры певчих. Церковь была в полном освещении — горели все паникадилы.

При входе жениха в церковь, хор встречал его особым песнопением. Венцы, возложенные на головы венчающихся, шафера все время держали.

Надо заметить еще одну примету: в туфли, в которых невеста шла под венец, клались серебряные монеты: эта примета, как и баранки в сундуках, обозначала будущую жизнь новобрачных — сытую и богатую.

После венчания новобрачные и близкие родственники заезжали не надолго в дом жениха, а оттуда уже ехали на бал.

На балу новобрачных встречали собравшиеся гости; они стояли в большом зале, разделившись на две стороны: — по одну — мужчины, по другую — женщины.

По приезде на бал, новобрачных отводили в отдельную комнату и подавали им закуску, так как они целый день постились. Закусивши, они появлялись перед гостями в общем зале, там протодьякон с певчими провозглашал им многолетие. После чего лакеи разносили на подносах бокалы шампанского, которым поздравляли новобрачных.

После этого, под оркестр музыки начинались танцы, открывали их новобрачные, идя в первой паре.

Между тем официанты на серебряных подносах разносили гостям чай. В столовой были накрыты столы с разнообразными закусками, винами, водами. Молодежь танцевала, а пожилые люди начинали подходить к столам. Танцы сменялись один другим: распорядители-шафера каждый раз об’являли название танца и давали знать музыкантам, помещавшимся на особых хорах.

Выпив и закусив, пожилые усаживались за зеленые столы, приготовленные в особых карточных комнатах, и начинали излюбленную купечеством игру в стуколку.

Во время бала новобрачная несколько раз удалялась в комнату-будуар и там переодевалась в разные платья.

Во время вечера официанты беспрерывно разносили гостям кофе, шоколад, фрукты и разные сласти. Закуски на столах тоже менялись: — подавались разварные рыбы, горячие окорока ветчины, пирожки с зернистой икрой…

Иногда в программу бала вставлялись плясуны — исполнители русских плясок, — специально приглашенные за плату.

Они одевались в русские костюмы — шелковые цветные рубашки, плисовые шаровары, лаковые сапоги и круглые с павлиньими перьями шапочки.

Под утро часа в 4 начинали накрывать столы для ужина. Для того, чтобы придать особый шик ужину, у каждого прибора клалось особо отпечатанное меню и програма музыкальных номеров.

В меню и музыке старались дать что-нибудь иностранное.

Вот точная копия сохранившейся у меня карточки, на одной стороне которой напечатано меню кушаний, а с другой — музыкальная программа:

«Ужин
Ноября 1-го 1910 года.

1) Консоме—Барятинский.
Бафер де Педро.
Пирожки: — Риссоли-шассер.
Тарталетки Монгля.
Стружки перигор.
Валованы финансьер.
2) Шофруа из перепелов с Страсбургским паштетом.
Соус провансаль.
3) Осетры а-ля Русь на Генсбергене.
Соус Аспергез.
4) Пунш мандариновый.
5) Жаркое:
Фазаны китайские.
Рябчики сибирские.
Куропатки красные.
Пулярды французские.
Цыплята.
Салат ромен со свежими огурцами.
6) Саворен с французскими фруктами.
7) Mes amis.
Ананасы, фрукты, конфекты.

А программа музыки, которая играла во все время ужина, следующая:

1) Свадебный марш. Соч. Мендельсона.

2) Увертюра Бандитенштрейхе. Соч. Зуппе.

3) Вальс. Соч. Вальдтейфиль.

4) Попури из оперы «Фауст». Соч. Гуно.

5) Прелюдия из оперы «Кармен». Соч. Бизе.

6) Дивертисмент. Соч. Рем.

7) Венгерские танцы. Соч. Брамса.

Во время ужина лакеи, по заранее составленному списку, провозглашали здравицы новобрачным, их родителям, близкой родне и всем гостям.

Часам к 6 утра бал кончался. Новобрачные уезжали в одной простой карете, — не той, в которой невеста ехала к венцу, — а за ними разъезжались гости.

У выхода стояли официанты и держали подносы с налитыми шампанским бокалами. Каждый уходящий гость брал бокал, пригубивал шампанское и клал на поднос «чаевые» деньги.

На другой день новобрачных поздравляли с законным браком служащие: они вскладчину покупали пару белых гусей, перевязывали им шеи розовыми ленточками и подносили их молодым хозяевам.

К вечеру новобрачные ездили с визитами к близким родственникам и уважаемым гостям, при этом они развозили с собой в карете коробки конфект и дарили эти конфекты при каждом визите, а их отдаривали золотыми и серебряными вещами.

На этом и кончалась свадебная церемония.

В тех же самых домах, где происходили свадебные балы, справлялись и поминки более зажиточных людей.

Но были еще дома при некоторых из московских кладбищ, специально отдаваемые под поминальные обеды; эти дома считались дешевыми и в них справляли поминки люди среднего класса.

Почти все или, по крайней мере, большинство населения Москвы не принадлежало к коренным москвичам, население составилось из пришлых людей; и вот эти пришельцы в Москву, умирая в ней, имели обыкновение завещать похоронить себя на кладбищах у тех застав, от которых дороги ведут на их родину, и по которым они пришли в Москву. Так на Пятницком и Лазаревском кладбищах хоронились Ярославцы и тверитяне; на Дорогомиловском—урожденцы Можайского, Рузского и Верейского уездов.

В этом желании — похорониться поближе к родным местам, оправдались слова поэта:

И хоть бесчувственному телу
Ровно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать…

Именитое купечество и люди ученые хоронились на кладбищах при московских монастырях — Донском, Новодевичьем, Симоновском, Даниловом, Покровском и прочих.

А артисты московских театров — большею частью на Ваганьковском кладбище.

Москвичи вообще любили помянуть своих покойников.

Поминальные обеды справлялись с особым ритуалом: прежде всего на них присутствовало духовенство, которое перед обедом читало положенные молитвы, служило «литию» и благословляло «яству и питие», которыми обильно были уставлены столы. Меню поминальных обедов состояло из рыбных кушаний, особенно если поминки приходились в постные дни недели или посты.

Первым блюдом подавались блины с зернистой икрой, а кончился обед киселем с миндальным молоком.

По окончании обеда духовенством опять служилась лития, заканчивавшаяся «вечной памятью», которую пели все присутствующие, после чего разносился в стаканах мед-сыта.

Похоронную процессию всегда сопровождала толпа нищих, родственники покойного везли с собой целые мешки медной монеты и во всю дорогу до кладбища раздавали их нищим.

Богатые же купцы устраивали поминки, заказывали обеды для бедных в ночлежных домах или раздавали подаяние на дому.

Когда в начале 80 годов умер богатый купец Губкин, родные его вздумали раздавать подаяние на дому.

Двор дома Губкина на Рождественском бульваре до того был переполнен нищими, желающими получить подаяние, что было задавлено несколько человек, и весь бульвар запружен желающими пробраться во двор, чтобы получить довольно крупное подаяние, кажется, по рублю: конная и пешая полиция едва разогнала толпу…

Подводя итоги, я могу сказать, что все описанное мною классы москвичей, происходили из крестьянства: — пришельцы в Москву из деревни пристраивались к мастерству, к торговле, и те, которые были покрепче характером, посмекалистее, наживали деньги и из простых мастеровых становились хозяевами, порывали связи с деревней, приписывались в мещане, а из торговцев-прикащиков — выходили купцы; Морозовы, Карзинкины, Рябушинские, Бахрушины и многие другие имели свои корни в деревне; — они сами, или их деды и прадеды пришли из деревень с катомками и в лаптях, а потом сделались миллионерами, но в нравственном развитии, в привычках, в быту они оставались неизменными, только столичная жизнь отшлифовывала их внешне.

Я записал то, что мне пришлось видеть, слышать и пережить и что сохранила мне память в течение более полувека, — я описал ушедший быт московских людей — из которых состояло большинство населения, — рабочих, мастеровых-ремесленников, торговцев и купцов.

Москва. 1927 г.

Visits: 80