От редактора. Воспоминания Ивана Алексеевича Белоусова (1863 — 1930) написаны не в эмиграции — в советской России, однако с любовью и уважением описывают прежнюю Москву. В 1927 году такое еще могло пройти через советскую цензуру…

---

Записки-воспоминания о быте московских мелких ремесленников, мастеровых,служащих, торговцев, мещан, купцов.

От автора

При составлении своих записок-воспоминаний об Ушедшей Москве, я никакими источниками не пользовался и записывал только то, что видел, слышал и пережил и что сохранилось у меня в памяти. Поэтому мои записки не носят исследовательского характера, а представляют лишь личные мемуары о прожитой сознательной жизни в Москве более чем за 55 лет.

Ушедшая Москва

Людей всегда интересовало прошлое. Но то, что ушло от нас в глубь веков, мало оставило ясных следов отдаленной человеческой жизни.

Мы — люди живущие теперь, восстанавливаем прошлую жизнь по тем немногим остаткам, которые сохранились от разрушения временем. Эти остатки, может быть самые незначительные, — при тщательном изучении их, дают нам картину прошлой жизни, — они оживляют прошлое, несмотря на то, что являются, может-быть, только куском металла, камня, остатком ткани, письменами или устной передачей сказки, былины, песни, предания…

Для изучения прошлого человек употребляет все свои силы, все свое дарование: — археолог занимается раскопками и собиранием предметов древности, художник изображает жизнь в картинах, музыкант — в музыке, ученый — в исследовании древних рукописей, письмен, писатель — в слове, в художественном описании текущей жизни, памятуя что:

«Река времен в своем стремлении
Уносит все дела людей.
И топит в пропасти забвения
Народы, царства и царей».

Памятуя это, и бытописатель заносит в свои записи то, что видел, пережил и что слышал от достоверных людей, и это, как и художественное описание, живет дольше камня и металла и прочнее их. Жизнь, как бы она ни была незначительна, описанная подробно и правдиво, представляет интерес и приносит пользу будущим поколениям при изучении прошлого.

Основываясь на последнем предположении я берусь записывать то, что видел, что запечатлелось в моей памяти с самого начала моей сознательной жизни, а моя жизнь протекла в Москве, — я в ней родился 27 ноября ст. ст. 1863 года, вырос и в ней доживаю, никогда, никуда не отлучаясь.

По общественному положению я принадлежу по деду и отцу к крестьянскому роду, но в деревне, кроме временных побывок, никогда не жил; отец также ушел из деревни и был в Москве мелким ремесленником, — он в год моего рождения имел небольшую портновскую мастерскую. Круг его знакомых состоял из ремесленников, мелких торговцев, служащих, мещан, купцов — с этой стороны мне и знакома московская жизнь с самого начала 70-х годов, т.-е. почти 60 лет, — с этой стороны я и берусь описывать ее.

***

Когда я гляжу на Москву последних дней, и сравниваю ее с Москвой до революционного периода, я вижу как изменилась она в бытовом, торгово-промышленном и производственном отношениях и даже во внешнем виде; особенно резко это произошло сравнительно за небольшой период времени — за 10 — 15 лет.

Этот период времени слишком близок к нам,— его многие переживали и он у многих на памяти. Но если взять Москву за полвека или несколько более тому назад, какою она сохранилась в моей памяти, то в ее быту, даже во внешности можно увидеть то, что знакомо и известно очень немногим, тем более новому, молодому поколению.

Я пережил три царствования, начиная с Александра II, но по рассказам стариков в моей памяти сохранились бытовые черты и «Николаевских времен», т.-е. царствования Николая I. Эти «Николаевские времена» отражались в архитектуре зданий, особенно казенных, которые все почти были построены в ложноклассическом стиле и окрашены в желтую краску. Еще много было зданий в стиле Ампир от времени Александра I.

При Александре II Москва в архитектурном отношении мало изменилась, чувствовалось только тяготение к русскому стилю, а при Александре III этот ложно-русский стиль был выявлен в самых широких размерах — все общественные постройки производились только в этом стиле: — Исторический музей, Городская дума. Городские ряды и мн. друг. При Николае II пошло декаденство, модерн. Особенно в это время было много построено московским купечеством домов – особняков в этом стиле: на Спиридоновке, Воздвиженке, Никитской, Поварской…

В характере архитектуры Москвы сказывался и характер ее правителей.

***

Мастерская моего отца находилась в Зарядье на углу Псковского и Мокринского переулков, в доме Варгина, — того самого Варгина, который был крупным поставщиком провианта и аммуниции на армию в 1812 г. Впоследствии я слышал от отца, что этого поставщика Варгина по доносам и клеветам предали суду за то, что он будто бы поставлял негодную аммуницию и недоброкачественный провиант на армию. Но Варгин был честнейший человек и патриот и не только сам не брал взяток, но и другим чиновникам не давал брать.

Впоследствии Варгин был оправдан, освобожден из Петропавловской крепости, куда он был заключен, и ему были возвращены все имения и дома, а домов у Варгина было несколько, — ему принадлежало владение, на месте которого теперь находится Малый театр, открытый в 1824 году; огромный дом на Ильинке, который Варгин пожертвовал Серпуховскому обществу, так как Варгин был уроженец г. Серпухова; дом этот назывался «Серпуховским подворьем».

Между прочим, в этом в доме 1870 — 80 гг. находился часовой магазин Калашникова, у которого много лет служил приказчиком Михаил Алексеевич Москвин — отец известного теперь артиста Художественного театра Ивана Михайловича Москвина, — он и жил в этом доме.

Лубянки; дом был сломан до революции и на его месте построено здание, в котором теперь находится Комиссариат Иностранных дел и стоит памятник Воровскому. В неизменном виде находится дом на Тверской улице, против бывшего губернаторского дома, ныне Московского Совета и дом в Зарядье, в котором я родился.

Все эти дома перешли в наследство племянникам Варгина. В зарядском доме жил управляющий Варгина; отец мой был с ним дружен. Этот управляющий подарил моему отцу картуз из настоящего морского котика, камышевую трость с сердоликовым набалдашником, украшенным золотом и пистолет с длинным дулом, — такие пистолеты прежде употреблялись для дуэлей, — все эти вещи принадлежали поставщику Варгину и были им подарены своему управляющему.

Картуза отец не носил, так как он был меховой, — отец же носил только суконные картузы и никогда не надевал ни шляп, ни шапок. Картузы у него были летом — на одной подкладке, а зимой — на подкладке с ватой.

Из варгинского картуза отец сделал мне шапку, которую я носил много лет. Пистолет в кожаной кобуре лежал убранным в шкафу и служил мне игрушкой, но играл я им, изображая не то разбойника, не то какого-то героя, когда отца не было дома: — хотя этот пистолет не был заряжен и, кажется, испорчен, — отец из боязни не позволял мне до него дотрагиваться.

В 1881 году, после убийства Александра II, отец испугался, что имеет огнестрельное оружие, немедленно отнес пистолет в полицию и отдал его квартальному.

Когда мне исполнилось восемь лет, отец вздумал обучать меня грамоте. Дома до восьми лет меня никто не обучал, и я не знал ни одной буквы. Да и обучать было некому,— отец был полуграмотный, а мачеха совершенно неграмотная.

Отец отвел меня к дьячку своего прихода — «Зачатие св. Анны». Дьячок не сам обучал грамоте,— этим делом занималась его жена. Обучение шло сначала по церковно-славянски, а потом уже учили гражданскую грамоту. Азбуку мы учили с указками, эти указки так были распространены, что продавались не только в писчебумажных магазинах, но имелись и в овощных лавках.

Буквы и склады — двойные и тройные, — мы повторяли за своей учительницей хором, водя по азбуке указкой. Как трудно давалась эта наука можно было судить по тому, что листы азбуки после изучения ее оказывались насквозь продырявленными.

Я вспоминаю одного ученика — сына булочника из Замоскворечья — ему так трудно давалась азбука, и так он ее возненавидел, что проходя по Москворецкому мосту, утопил книжку в Москве реке.

Обучившись кое-как читать и писать, я был отдан в учебу к дьячку нового типа — псаломщику из семинаристов,служившему при церкви Николы-Красный Звон в Юшковом переулке между Ильинской и Варваркой.

Псаломщик должен был подготовить меня к поступлению в Городское училище, куда отец решил меня определить по совету кого-то из знакомых.

В то время начальных казенных училищ было очень мало — пути-дороги к свету простому люду были преграждены, и гимназии, пансионы, университеты были доступны только привилегированному классу; кухаркиных детей, мелких ремесленников и крестьян туда не допускали, а для московских мещан было специальное училище — Мещанское училище у Калужских ворот, содержимое на средства Купеческого общества.

Ближайшее от нас городское училище находилось в Ипатьевском переулке, близ Варварки, помещалось оно в здании старинной постройки и называлось «Первое Московское городское училище по положению 1872 года». Училище считалось 3-классным, но курс его был 6-летний, так как в каждом классе имелось по два отделения — младшее и старшее, как отдельные классы. В это училище ученики принимались по экзаменам и только грамотные. Псаломщик подготовил меня в старшее отделение 1 класса, куда я и поступил в 1875 г. Окончил я это училище в 1880 г. с наградой. В награду я получил книгу, насколько помнится, хрестоматию Поливанова — «Золотая грамота». Но в других училищах давали награду по выбору — или книгу, или сапоги.

По окончании учения, я стал помогать отцу в его деле и рос среди мастеровых. У отца всегда было 6 – 7 мастеров и 5 — 6 учеников. Ученики привозились в Москву из близ лежащих к ней уездов и смежных губерний. У каждой местности были свои излюбленные ремесла или промыслы, — так, тверитяне доставляли учеников в сапожные мастерские; ярославцы отчасти тоже шли в сапожники, но большей частью в трактирщики и мелкие торговцы; рязанцы в портные и картузники; владимирцы — в плотники и столяры.

Между хозяином и отцом ученика заключалось домашнее условие, письменное, а чаще устное, по которому хозяин брал ученика на выучку на 5 — 6 лет. В это время хозяин обязывался содержать ученика, давать ему в год одну пару сапог, две пары белья и какую-нибудь одежонку и то осеннюю, а зимнюю должен был справлять отец ученика. Но чаще всего ученик во все время обучения обходился одним полушубком, в котором был привезен из деревни.

По выходе из учения, т.-е. по прошествии 5 — 6 лет, хозяин обязывался наградить ученика 15 — 20 рублями и прилично одеть его.

Вновь приведенного ученика начинали постепенно приучать к делу — говоря, например, о портных, его сажали на каток, низкие, сплошные нары, немного более аршина от полу, — и учили его сидеть по-портновски, — «Сложа ноги калачиком». Хозяин покупал ученику наперсток и иголки. Наперсток надевался на средний палец, который должен был быть в согнутом положении, а к этому привыкать было довольно трудно, поэтому согнутый палец связывался какой-нибудь тесемкой, или узкой полоской материи. Так ученик привыкал владеть наперстком и иглой.

Первое время ученикам давали очень легкую работу: — распороть старые вещи, предназначенные для перелицовки, выдергивать заготовочные нитки из сшитых вещей, сшивать куски меха.

Первым долгом вновь привезенному ученику давалось прозвище, судя по наружности, по местности, откуда он привезен — «Кривой», «Рябой», «Ежик», «Пузырь», «Лодырь», «Косопузый», — последнее прозвище давалось рязанцам, — и тогда имя ученика в обиходе совершенно исчезало до известного времени, — и именно до окончания учения.

По окончании учения, бывший ученик, ставший мастером, «на выходе» устраивал «спрыски», т.-е. угощал старших мастеров вином и чаем, и с того времени какой-нибудь «Ежик», или «Лодырь» становился Иваном Ивановичем, или Василием Ивановичем.

«Спрыски» полагались не только с вышедших из учеников, но и всякий, вновь принятый хозяином мастер, обязан был устроить эти «спрыски» для мастеров, в среду которых он вступал.

***

Над вновь приведенным учеником старые мастера любили подшутить.

— Эй, Косопузый, — скажет мастер, — вот тебе две копейки, беги в овощную лавку, купи там «поросячьего визгу».

Недавно попавший в Москву мальчик, ничего не подозревая, бежал в лавку и спрашивал на две копейки «поросячьего визгу».

Молодцы-лавочники знали в чем дело и больно дергали мальчика за прядь волос у затылка, мальчик начинал визжать, кричать от боли, и наконец, вырывался и ни с чем возвращался в мастерскую. Мастера были довольны удавшейся шуткой.

Обязанности учеников, кроме обученья ремеслу, состояли в следующем: на каждый день из них назначались дежурные-«дневальные», которые обязаны были вставать раньше других, подметать пол, выносить мусор, колоть дрова и приносить их для «жаровни». Жаровня — железный закрытый шкаф с внутренней плитой, где в портновских мастерских разогревались утюги.

Мастер выбирал себе в подручные какого-нибудь ученика, — если мастер был «крупняк», т.-е. умеющий шить крупные вещи—сюртуки, пальто, шубы, — то его ученик выходил «крупняк», а если попадал в подручные к «мелочнику», т.-е шившему мелкие вещи — брюки, жилеты, то и ученик выходил или брючником или жилеточником.

Ученик был в полном распоряжении мастера,— он приказывал подавать ему все, что было нужно для работы: утюги, колодки, щетки, нитки. И в тоже время ученик служил посредником между мастером и хозяином, — он то и дело бегал в хозяйскую выпросить шелку, гарусу, ниток, пуговиц, ваты и др. прикладу.

Иногда ученику приходилось бегать к хозяину по нескольку раз за одним и тем же делом: мастер пошлет ученика выпросить пуговиц на пиджак, мальчик бежит к хозяину:

— Дяденька, пожалуйте Егору Ивановичу пуговиц на пиджак.

— Сколько? — спрашивает хозяин.

— Он не сказал.

— Поди спроси.

Мальчик бежит к мастеру, спрашивает, прибегает к хозяину, докладывает:

— Восемь.

— Да какой пиджак-то? Я забыл что-то — кому он шьет пиджак.

Мальчик опять бежит в мастерскую, узнает, говорит хозяину и, наконец, получает пуговицы…

Кроме обязанностей по мастерской, ученики были в полном распоряжении хозяйки: она посылала их за покупкой провизии, иногда заставляла няньчить детей. Ученики помогали кухарке отвозить и полоскать белье в реке, кололи и приносили дрова для печки и таскали ведрами из бассейна воду.

В то время бассейн в Зарядье находился в Зарядском переулке, спускающемся от церкви Варвары-мученицы вниз к Мокринскому переулку. Если подниматься в гору по Зарядскому переулку, то бассейн находился у стены второго от угла дома по левой стороне и представлял вид раковины, приделанной к стене. Вода в бассейн шла из Мытищинского водопровода. Из этой раковины обыватели брали воду, черпая ее ведрами.

Кстати надо заметить, что зарядские хозяйки брали воду для солки огурцов из колодца в Знаменском монастыре, — вода там была соленая. Не знаю, существует ли теперь этот колодезь…

Вообще ученики в работах по хозяйству принимали большое участие, — они целый день были в беготне — мастера то и дело посылали их то за водкой, то за закуской, то за табаком.

В Зарядьи было множество овощных лавочек и торговцев разными Местными припасами, — к ним-то и бегали ученики за покупками закусок…

***

Зарядье — местность лежащая ниже Варварки, граничащая со стороны Москвы-реки Китай-городской стеной с Проломными воротами, состояла из сети переулков — Псковского, Знаменского, Ершовского, Мокринского, Зарядского и Кривого. Вся эта местность была заселена мастеровым людом; некоторые дома сплошь были наполнены мастеровыми: тут были портные, сапожники, картузники, токари, колодочники, шапочники, скорняки, кошелевщики, пуговичники, печатники, — печатавшие сусальным золотом на тульях шапок и картузов фирмы заведений.

В моей памяти Зарядье в начале 70-х годов прошлого столетия наполовину было заселено евреями.

Евреи облюбовали это место не сами собой, а по принуждению: в 1826 — 27 гг. евреям было позволено временное жительство в Москве, но этим правом могли пользоваться только купцы—торговцы, которым, судя по гильдии, дозволялось проживать от одного до трех месяцев. Кроме того, они могли останавливаться только в одном месте — именно в Зарядье на Глебовском подворьи.

Таким образом это подворье, существующее доселе, являлось «Московским Гетто». *) Впоследствии на этом подворье была устроена синагога; а к концу 70-х годов в Зарядье было уже две синагоги, и вся торговля была в руках евреев.

*) Строго изолированное место, где позволялось жительство евреям.

Некоторые переулки представляли собой в буквальном смысле еврейские базары, ничем не отличающиеся от базаров каких-нибудь захолустных местечек на юге, — в «Черте оседлости». Торговки-еврейки с местными припасами и разным мелким товаром располагались не только на тротуарах, но прямо на мостовой. По переулкам были еврейские мясные, колбасные лавочки и пекарни, в которых к еврейской пасхе выпекалось огромное количество «мацы» — сухих лепешек из пресного теста—опресноков. Зарядские еврейские пекарни выпекали «мацу» не только для местного населения, но отправляли ее в другие города.

При мясных лавках имелись свои резники, так как по еврейскому закону птица или скот должны быть зарезаны особо посвященными для этого дела людьми—резниками.

Резники существуют и до сего времени — я недавно видел на Валовой улице на воротах одного дома вывеску, с надписью: «резник такой-то»…

Много было в Зарядье и ремесленников-евреев, большей частью они занимались портновским, шапочным и скорняжским ремеслом.

Главное занятие скорняков-евреев состояло в том, что они ходили по портновским мастерским и скупали «шмуки». «Шмук» на языке мастеровых означал кусок меха или материи, который мастер выгадывал при шитье той или другой вещи.

Чтобы получить «шмук», мастер поступал так: он смачивал слегка квасом и солью мех, растягивал его в разные стороны, отчего размер меха увеличивался, и мастер срезал излишек по краям узкими длинными полосками, которые и скупались скорняками-евреями; они сшивали полоски в целые пластинки и продавали их в меховые старьевские лавочки на Старой площади.

Еще эти скорняки занимались тем, что в мездру польского дешевого бобра вставляли седые полосы енота или какого нибудь другого зверька, от этого польский бобер принимал вид дорогого камчатского бобра…

Несмотря на то, что владельцами домов были известные богачи, как Варгин, Берг, Василенко, Толоконников, сами они не жили в этих домах, которые были построены специально для сдачи мелкому ремесленнику или служащему люду, и тип построек был самый экономный: для того, чтобы уменьшить число лестниц и входов, с надворной части были устроены длинные галереи или, как их называли, «галдарейки». С этих «галдареек» в каждую квартиру вел только один вход.

На «галдарейках» в летнее время располагались мастеровые с своими работами: сапожники сидели на «липках» и стучали молотками, евреи-скорняки делали из польских — камчатских бобров, или сшивали лоскутья меха, хозяйки выходили со своим домашним шитьем, — около них вертелась детвора. А по праздникам на «галдарейках» собирались хоры и пелись песни…

В темных, грязных подвалах Зарядских домов ютилось много гадалок; некоторые из них славились на всю Москву и к ним приезжали погадать богатые замоскворецкие купчихи. Такие «известные» гадалки занимали прилично обставленные квартиры и занимались своим ремеслом открыто, благодаря взяткам полиции, которая по закону должна бы преследовать их.

Мелкие гадалки имели своих зазывальщиц, — они стояли у ворот и предлагали прохожим погадать у их хозяек.

Особого антагонизма между взрослым русским и еврейским населением не было в Зарядье, но зато мальчики — ученики разных ремесленников — не давали прохода еврейской детворе; от них доставалось и взрослым евреям: бывало, ни один ученик-ремесленник не пропустит мимо себя еврея, чтобы не крикнуть ему в след слово: «С хреном» или «П-п-пр-у-у».

Не знаю, откуда получилось «С хреном». Существует много догадок о происхождении этого неприятного для евреев слова, но все рассказы, которые я слышал, не дают полного, исчерпывающего об’яснения. Между прочим рассказывали такую версию, когда-то давно, может быть, в начале XIX века, один еврей-поставщик «живого товара» в московские трущобы — привез из провинции целую кибитку молодых девушек, тщательно укрыв их в кибитке, а в то время у застав стояли патрули и проверяли все, что привозилось в Москву. Вот патруль и спрашивает еврея:

— Что везешь?

— Я везу хрен, — с хреном приехал в Москву,— отвечал поставщик «живого товара». С этих пор и установилась эта кличка, существовавшая очень долго.

Второе слово «П-п-пр-у-у», я думаю, произошло от того случая, когда в Москве был громкий процесс, в котором были замешаны три богатых еврея — крупных поставщиков на казну, один из них, насколько мне помнится, был Малкиэль. Тогда в одном из юмористических журналов, в «Будильнике» или «Развлечении» была помещена каррикатура — на ней были изображены все эти три еврея, запряженные тройкой, в кореннике был Малкиэль. Подпись под этой каррикатурой была «П-прр-у-у».

Интересную картину представляло Зарядье в один из осенних еврейских праздников, когда они по закону должны были итти на реку и там читать положенные молитвы.

С молитвенниками в руках, в длиннополых, чуть не до самых пят, сюртуках, в бархатных картузах — вот такого же фасона как носят теперь, из-под которых выбивались длинные закрученные пейсы, евреи толпами шли посредине мостовой — в этот день им запрещалось ходить около домов, потому что у стен копошилась нечистая сила. Набережная Москвы реки против Проломных ворот в этот день была сплошь унизана черными молящимися фигурами.

Перед праздником пасхи набережная реки у спусков к воде наполнялось еврейскими женщинами, моющими посуду.

По закону, стеклянная посуда, употребляемая на пасхе, должна была три дня пролежать в воде; но в то время, которое я помню, этого не делалось, а просто ходили на реку и там мыли посуду.

Медная и железная посуда очищилась огнем, а фарфоровая, глиняная и деревянная — совсем выносилась из дома и убиралась в сараи. У более богатых людей этот сорт посуды к каждой пасхе заменялся новой.

Женщины-еврейки в этой церемонии не принимали никакого участия, они даже и вообще не принимали участия в богослужениях в синагогах.

Праздники евреями соблюдались очень строго, никакой торговли и работы в эти дни не было; с вечера пятницы шумное, суетливое Зарядье затихало — переулки были пустынны. В каждом доме приготовлялся ужин, за который усаживалась вся семья; на столах в особых высоких подсвечниках горели свечи, зажигаемые только в праздники. Ужинали, не снимая картузов; так молились и в синагогах.

Если какой-нибудь русский из любопытства заходил в синагогу, его просили не снимать картуза.

Днем в субботу сидели дома, с утра читали священные книги, а к вечеру шли гулять. Излюбленным местом прогулок был Александровский сад.

В дни «Кущей», после осеннего праздника, когда евреям по закону нельзя было принимать пищу в закрытых помещениях — строились временные из легкого теса длинные сараи, покрытые вместо крыши ветвями елок, так что сквозь них было видно небо.

Принятие пищи в этот праздник евреям дозволялось только вечером — после заката солнца. И вот в эти сараи-кущи собирались со всего дома для вечерней трапезы все жильцы-евреи.

Богатые евреи имели в своих квартирах особые помещения, над которыми в праздник «Кущей« раскрывалась крыша и отверстие застилалось ветвями ельника.

***

В Зарядье в то время было много «головных» лавок в которых вываривалось разное «голье» — легкое, сердце, печенка, горло, рубец и целые головы крупного скота, из которых получалась «щековина».

Всю эту снедь из головных лавок раскупали оптом лотошники и продавали с лотков в розницу.

Чтобы горячее «голье» не остывало, оно покрывалось на лотках тряпками. Можно было купить на копейку, на две печенки и легкого с горлом, но были и более дорогие продукты, так, например, состоятельные мастера иногда посылали учеников прямо покупать в головные лавки обрезков кожи и жира с окороков ветчины: таких обрезков менее, как на пятачек, не отпускали. Там же можно было купить кость от окорока, которая, судя по остаткам содержимого на ней, стоила от 10 до 15 копеек. С этой кости нарезалось довольно порядочно ветчины, конечно, жилистой и заветренной. Такие закуски на языке мастеровых назывались «собачьей радостью».

Иногда и ученики позволяли себе удовольствие купить на 2 — на 3 копейки закуски; для этого употреблялись деньги вырученные от продажи лоскутьев. Надо заметить, в портновских мастерских всегда было много обрезков от материи, из которой шились вещи. Эти кусочки сукна, драпа, трико собирались учениками и продавались лоскутникам, платившим по 4 — 5 копеек за фунт. Лоскутники, большей частью евреи, перепродавали эти лоскутки более крупным скупщикам, а те отправляли их на суконные фабрики, где из них вырабатывался так называемый «кноп» — шерстяная пыль, употребляемая для выделки дешевых сортов сукна, трико и драпа. Таких фабрик особенно много было в Лодзи, почему лодзинские суконные изделья считались низкосортными…

***

В Зарядье славилась головная лавка Кастальского; при этой лавке имелась комната в виде столовой, где можно было получить на 10 — 15 коп. горячей ветчины, мозгов и сосисок, а в посты — белуги или осетрины с хреном на красном уксусе; к закускам подавалась сайка или калач.

Ветчиной Кастальский славился, и многие москвичи заказывали у него окорока к пасхе. Окорок к пасхальному столу у москвичей считался необходимостью, как к рождеству поросенок.

Был и другой поставщик ветчины на купечество, это — «Арсентьич»: у него в Черкасском переулке на Ильинке был трактир. Ветчина «Арсентьича» по своему засолу и выдержке славилась даже за пределами Москвы.

Кроме поименованных «радостей», к услугам мастерового люда на улицах стояли и другие торговцы — рубцами, завернутыми в трубки и обвязанными мочалой, горячими кишками, начиненными гречневой кашей и обжаренными в бараньем сале.

Все эти снеди продавались в мясоеды, а в посты торговцы выходили с гороховым киселем, вылитым и застуженным прямо в лотках. С лотков продавались гречневики или как их произносили: «грешники», они выпекались из гречневой муки, в особых глиняных формочках. Гречневик представлял из себя обжаренный со всех сторон столбик высотою вершка в два; к одному концу он был уже, к другому — шире.

На копейку торговец отпускал пару гречневиков, — при этом он разрезал их вдоль, и из бутылки с постным маслом, заткнутой пробкой, сквозь которую было пропущено гусиное перо, поливал внутренность гречневика маслом и посыпал солью.

Гречневики были вкусны в горячем виде, холодные же служили торговцам для другой цели, — они из них устраивали особую игру; игра эта состояла вот в чем: на лотке был вырезан кружек: вершка в два в диаметре; в середину этого кружка ставился гречневик широким основанием книзу; сверху на гречневик клалась копейка: надо было ударить ножом по гречневику так, чтобы он вылетел из кружка вместе с копейкой. Игра эта требовала особой сноровки и расчета силы удара, потому что гречневик большей частью от удара вылетал, а копейка падала в кружок — это означало проигрыш и копейка поступала в пользу торговца. Если же копейка вылетала из кружка, играющий получал бесплатно гречневик.

В посты — особенно великим постом, – было много торговцев блинами. Их выносили из пекарни наложенными стопками на небольшие ручные лоточки ничем не прикрытые, — от них валил пар и прельщал покупателей луковым запахом.

В скоромные дни блины выносились в закрытых ящиках, скоромные блины были выпечены с яйцами и смазаны топленым маслом. Те и другие блины стоили по 1 копейке штука.

Все эти торговцы имели стоянки в таких местах, где было больше мастерового люда, или около стоянок ломовых извозчиков, — на углах переулков, на площадях и около питейных заведений, т.-е. кабаков, где всю эту снедь покупали на закуску заходившие в кабаки, в которых водка продавалась «распивочно и на вынос», — как значилось на вывесках этих кабаков, — так можно было подойти к стойке и за пятачок выпить стакан водки. Закуски во многих кабаках не полагалось никакой, кроме кусочка черного хлеба с солью, но к настойкам и наливкам давались на закуску крохотные мятные прянички.

Эти прянички напомнили мне мое детство, — когда мне было 6 — 7 лет, отец брал меня по субботам с собою в баню: ездили мы всегда на извозчике. Против нашего дома, на углу Псковского переулка, имел стоянку извозчик Юрцев; летом он крестьянствовал в деревне, а по зимам приезжал в Москву извозничать. Такие извозчики назывались «зимниками» и «кашниками».

Юрцев был небольшого роста добродушный старичок, и лошадка у него была небольшая крестьянская. Все зарядские жители знали Юрцева, и он знал всех, нанимали его не торгуясь, и он не брал лишнего: из Зарядья до Суконных бань, около Каменного моста ему платили двугривенный, за эту же цену он отвозил и обратно, дожидаясь на банном дворе, пока седок вымоется в бане.

Бывало выходим мы из бани, Юрьцев увидит нас и кричит: «здесь я — пожалуйте. С легким паром».

Садимся в санки, едем по Софийской набережной, по дороге свертываем в переулок, который ведет на Болотную площадь, — в этом переулке находилось распивочное питейное заведение, — подъезжаем к нему; отец с Юрцевым уходят в заведение, а я остаюсь караулить лошадь. Сижу в санках, держу узелок с бельем, завязанным в ситцевый платок, и веник, которым отец парился в бане.

Отец всегда привозил из бани веник для домашних надобностей — пол выметать. Веники продавались в банях по копейке штука. Через минут 10 отец с Юрцевым выходили из заведения и выносили мне несколько мятных пряников.

Мы ехали по Софийской набережной, я сидел рядом с отцом. Воротник моей шубы был поднят и сверху повязан ситцовым платком, чтобы не простудиться.

Когда проезжали мимо большого дома Кокоревского подворья, я наблюдал, как в окнах нижнего этажа отражаются огоньки зажженных керосиновых ламп в уличных фонарях; огоньки тянулись длинной лентой и то поднимались, то опускались…

***

Мастера и ученики ходили в баню через каждые две недели. Хозяева выдавали ученикам по 5 копеек на баню и покупали мыла. Мастера ходили в баню за свой счет.

Бань, расположенных по Москве-реке, было несколько — кроме Суконных бань, за Каменным мостом на набережной около построенного после Храма Спасителя, существовали старинные бани купца Горячева, которые в 80-х годах назывались Каменновскими.

В то время местность около этих бань была совершенно неблагоустроенной: стояли какие-то низкие полуразвйлившиеся здания с подозрительного типа трактирами и питейными заведениями — притонами людей подозрительной репутации. Берег реки не был еще обложен гранитом. Местность эта называлась «Волчьей долиной», по ней в позднее время обыватели боялись проходить.

При впадении реки Яузы в реку Москву и до сих пор стоит низкое каменное здание, в котором помещались Устинские бани. Еще были бани у Бабьегородской плотины. Когда-то существовали бани у Москворецкого моста, я сам не помню, но мне рассказывали, что в этих банях мужчины и женщины мылись вместе.

В самом центре города находилось несколько бань: на месте теперешних Центральных бань находились Китайские бани, а против них, где теперь построено огромное здание — бывшая гостиница «Метрополь», Челышевские бани. Сундуновские бани, на Неглинном проезде, построены генералом Ганецким — героем Русско-Турецкой войны 1877 года. Это владение принадлежало Фирсановой, мужем которой был Ганецкий. Новые Сундуновские бани построены на месте старинных бань, носивших то же название.

Каменновские бани отличались тем, что из них в летнее время по крытому ходу можно было попасть прямо на Москву-реку в специально для моющихся выстроенные купальни. Зимой же из горячей бани был выход на особый, огороженный забором дворик, куда крепкие натуры москвичей прямо с полка выбегали охладиться прямо на снег.

Большинство моющихся в банях мочалок с собой не приносило, а находило их там же, в банях; те же, кто вымылся, оставлял мочалки для других. В горячих банях были устроены полки для парящихся и каменка с раскаленными камнями, на которую парящиеся плескали воду из шаек, — вода на горячих камнях быстро испарялась и наполняла баню горячим паром. Иногда так наподдадут пару, что дух захватывает, а какой-нибудь москвич, любитель попариться, забирается на самый верх, под потолок, хлещет раскрасневшееся, потное тело горячим веником и кричит: «Поддай еще парку-то».

В горячих банях стояли чаны с холодной водой, которой окачивались парящиеся.

Следует отметить особенность обстановки прежних бань. Бани разделялись на простонародные и дворянские: в простонародных банях сиденья для раздевания были жесткие, шайки для мытья простые деревянные одноручные; в дворянских же — шайки были двухручные, окрашенные масляной краской, а в последнее время из оцинкованного железа, сиденья в раздевальнях — мягкие, покрытые белыми простынями.

Кроме того, все стены в раздевальнях дворянских бань были расписаны пейзажами, с причудливыми замками с фонтанами, садами с необыкновенными деревьями или сценами из охотничьей жизни — охотой на медведей с рогатиной, на львов, тигров и др. сюжетами.

Меня, мальчика, эти картины очень интересовали, и я всегда с большим удовольствием собирался с отцом в баню.

В московских банях существовал такой обычай: в начале масляной недели раздевальщики поздравляли своих посетителей с широкой масляницей, и поздравления эти происходили не просто, — раздевальщики подносили посетителям специально приготовленное в роде макета, изображение масляничного гулянья: на доске были устроены из ваты снежные горы, обсаженные по сторонам елками, восковые фигуры людей уселись в санках и катятся с горы. Внизу, под горой стоит кукольный домик с вывеской «Свидание друзей», это — питейное заведение, около которого с гармониками пляшут разгулявшиеся на маслянице фигурки людей.

В некоторых банях был еще такой обычай поздравления: к выпарившемуся в бане посетителю раздевальщики подходили со стаканом кваса на подносе и поздравлениями «с легким паром и с широкой масляницей».

Перед рождеством банщики поздравляли посетителей с другим макетом, изображавшим «Вертеп», в котором родился Христос.

Посетители клали «чаевые» деньги прямо в «снеговые горы» или в «вертеп».

Раздевальщики были и мозольными операторами.

— Ну-ка, порежь мне мозоли, — скажет выпарившийся в бане. Раздевальщик приносил табуретку, ставил на нее зажженную свечу, посетитель клал ногу на табуретку, как на операционный стол, и раздевальщик начинал бритвой срезать мозоли.

Банщики знали всех своих посетителей, и если кого не замечали в банях перед масляницей или перед Рождеством, ходили к ним поздравлять на дом. В богатых купеческих домах им выносили на кухню угощение с вином и «чаевые» деньги. К раздевальщикам присоединялись и парельщики, у которых в дворянских банях были свои места с легкими тростниковыми подстилками, на которых они мыли посетителей за особую плату — за 10 — 15 копеек.

Плата же в банях взималась по размерам: в простонародных — 5 копеек, в дворянских — 10 копеек.

Говоря о банях, следует вспомнить и о купальнях — их в летнее время на Москве-реке было много, — большинство из них находилось около мостов: Каменного, Москворецкого, Крымского, Краснохолмского, Бородинского в Дорогомилове и около Устинского моста.

Купальни были также простонародные и дворянские с платой от 3 до 10 копеек.

Дворянские купальни отличались чистотой раздевален, были просторней и украшены живыми цветами вокруг купальни.

При купальнях, как и при банях, имелись отдельные номера.

На окраинах города у спусков к реке москвичи купались прямо с берега. В таких местах особенно много было купающихся в летние праздничные дни.

***

Кроме разносчиков пищевых продуктов, обслуживающих мастеровых, на улицах можно было встретить продавцов кваса и вареной груши: на лотках горкой была наложена груша и тут же стоял боченок с квасом; по зимам эти разносчики развозили свой товар на маленьких санках, выкрикивая: «вот квас и груша вареная»!

По летам приезжали из Владимирской губернии клюквенники. Клюкву разносили в круглых лубяных лукошках, и чтобы она была холодная, клали в нее лед. Накладывали клюкву на маленькие глиняные блюдечки и поливали жидким медом. Блюдечко клюквы стоило 1 копейку и являлось действительно прохладительным средством в жаркие летние дни.

Эти разносчики так рекомендовали свой товар: «Владимирская, крупная, отборная, самая холодная клюква»!

Осенью клюкву продавали с возов вместе со свежими орехами.

***

Кроме головных лавок в Зарядье было много пирожников — одни из них выпекали жареные пирожки с самой разнообразной начинкой: в мясоеды — с мясом, с ливером, с капустой-яйцами, с молочной кашей, с творогом, а в постные — с рисом-рыбой, с капустой — луком, с грибами, с вареньем. Такие пирожки стоили 5 копеек пара. Выпекались еще подовые пирожки с мясом, с рисом, изюмом, с творогом и небольшие пирожки, в роде ушков, начиненные мясом с луком; эти пирожки разносились в особых ящиках, внутри которых находились металлические бачки, — в них-то в растопленном горячем масле и плавали эти пирожки.

Торговец прямо руками доставал их оттуда и подавал покупателю. Пирожки эти были очень маленькие, но вкусные и продавались по одной копейке. Очень были распространены пирожки-расстегайчики, в скоромные дни они выпекались с мясом—луком, а в постные — с кусочками белуги, семги и с жирами, т.-е. с молоками; начинка лежала незакрытая тестом; пирожок как будто был расстегнут, отчего и получил свое название. Расстегайчик клался на блюдечко, посыпался солью, перцем, смазывался несколькими каплями масла и заливался подливкой из рыбного или мясного бульона, который держался в особых металлических луженых кувшинах с узким и длинным горлышком. Кувшины закутывались тряпками, чтобы подливка не остывала. Расстегайчики продавались по 1 копейке и по 2 копейки, смотря по величине.

Торговля расстегайчиками сохранилась и до сего времени, точно так же как и торговля пышками, которые жарились на постном масле и посыпались сахарной пудрой.

Но пирожки мало употреблялись мастеровым людом, и пирожники относили свой товар в торговые места — на Ильинку, Варварку, в Старые ряды. Пирожники имели стоянку, главным образом, около столбов, колонн, находившихся у Ножевой линии, в Старых рядах, как раз против памятника Минину и Пожарскому.

Я помню Старые ряды, которые находились там же, где теперь выстроены новые ряды.

Ряды разделялись на Верхние, Средние и Нижние. Верхние ряды занимали пространство между Никольской и Ильинкой. Средние — между Ильинкой и Варваркой, а Нижние — спускались от Варварки вниз к Зарядью, в них преобладали юхотные торговли купцов Бахрушиных, Жемочкиных, Нюниных. Нижние ряды соприкасались с Москворецкой улицей, на которой были сосредоточены торговли воском и восковыми свечами, шорным товаром и семенами. На Москворецкую улицу из Нижних рядов выходил Медовый ряд.

Старые ряды представляли из себя мрачное здание с массой торговых помещений в лабиринте линий — именно рядов, носивших название по тому ряду товаров, которые в них продавались.

Правда некоторые ряды, сохранившие свое название с отдаленного прошлого, в последнее время не торговали теми товарами, от которых получили свое название — так «Ножевая линия» вела торговлю модными и галантерейными товарами.

Эта линия лет 50 тому назад, когда в Москве еще не было пассажей, служила излюбленным местом для московских купчих, покупавших там модные товары. И приказчики этой линии были особые, — они не одевались в длинно-полые—«русские» сюртуки и в сапоги с высокими голенищами «бутылками», не носили картузов с лаковыми козырьками, — они одевались по-модному: носили брюки на выпуск, шляпы котелками и в большие праздники даже надевали цилиндры.

Типы этих приказчиков описаны в известной комедии-водевиле: «Жених из Ножевой линии». Остальные ряды до последних дней сохранили свое первоначальное название по роду товаров: — «Суровской», «Скобяной», «Игольный», «Сундучный», «Москательный», «Панской», «Игрушечный», «Шелковый».

Все помещения в рядах не имели отопления, и там по зимам можно было наблюдать сцены, не раз изображенные на картинах наших художников: купцы, одетые в лисьи шубы, у своих лавок играют в шашки, или потешаются над разорившимся и впавшим в нищету своим братом-купцом — типом Любима Торцева.

В крепкие морозы приказчики устраивали в рядах своеобразную грелку: они брали длинную, толстую веревку, ухватывались за ее концы и тянули друг к другу. Только в последнее время в некоторых торговых помещениях стали устраиваться небольшие застекленные теплушки, обогреваемые лампами.

Но к Верхним рядам на Ильинке примыкали другие ряды, помещения которых отапливались, почему и ряды назывались «Теплыми»; в них были сосредоточены торговли богатых фирм мануфактуристов, шелковых фабрикантов, золотых и серебрянных изделий, меховщиков, а на самой Ильинке в небольших помещениях сидели менялы, операции которых, главным образом, состояли в размене купонов и серий с досрочно обрезанными купонами. Менялы были очень богатые люди и почти все скопцы.

На Никольской улице, кроме букинистов, сосредоточивших свои торговли у Владимирских ворот, было много магазинов парчевыми товарами и церковной утварью.

По рядам ходили разносчики и носили на головах лотки с горячей ветчиной и телятиной, выкрикивая: «кипит телятина». Продавались яйца в смятку, сухари, баранки; особенно славились «чуевские городские сухари». Ходили пирожники с пирожками. Все это употреблялось, большей частью, приказчиками, хозяева же ходили завтракать в трактиры — к Бубнову, находившемуся в Теплых рядах, и к Лопашеву — на Варварку. Когда же в купечестве стали исчезать типы Островского и появилось новое, молодое купечество, оно стало посещать завтраки в Славянском базаре (гостинице, находившейся на Никольской улице и обставленной по европейскому образцу).

Летом по рядам ходили квасники с стеклянными кувшинами со стаканами, продавали клюквенный и лимонный квас. Но особенными квасами и кислыми щами славился Сундучный ряд, где из квасов на первом месте стоял яблочный квас.

Рано утром, когда многие торговли не были открыты, в рядах можно было видеть разносчиков с длинными узкими лотками на головах; они не выкрикивали свой товар, а молча подходили к запертым лавкам, спускали с головы лоток, резали на нем мелкими кусками мясо, завертывали в бумажку и подсовывали под затвор запертой лавки. Это — кошатники—торговцы мясом для кошек.

Многие торговцы имели в своих лавках кошек, — вот их-то и кормили кошатники. По абонементу, месячное прокормление кошки стоило 60 — 75 к.

И теперь существуют (кошатники), которые не только доставляют корм кошкам, но могут доставить по заказу любую кошку.

Старые ряды представляли собой действительно настоящие лабиринты: неопытный человек, попавший в них первый раз, мог легко запутаться и не скоро выбраться, благодаря тупикам, образовавшимся оттого, что многие ряды, как я это помню, в конце 70-х годов пришли в ветхость и стали разрушаться, поэтому проходы по ним были закрыты.

Меня, мальчика лет 9 — 10, отец часто посылал в ряды за покупкой портновского приклада, и я иногда запутывался в рядах, не находя выхода, и вместо того, чтобы выйти на Ильинку, выходил на Никольскую и оттуда уже по Красной площади выходил на Москворецкую улицу и Мокринским переулком попадал в Зарядье.

Когда закрыли Старые ряды и предназначили их к сломке, торговли из них были переведены во временные ряды, построенные из волнистого железа на Красной площади. Когда же были выстроены новые ряды, то временные ряды были перенесены на Болотную площадь, где в настоящее время сосредоточены рыбные, фруктовые и овощные торговли.

В летние месяцы, когда начинают поспевать ягоды, Болотная площадь превращается в ягодный рынок. Подмосковные крестьяне привозят сюда целые воза клубники, крыжовника, смородины, вишни. Вишня, главным образом, привозится из местности около Воробьевых гор, где почти в каждой деревне есть большие вишневые сады.

***

«Городом» на языке москвичей называлась та часть Москвы, которая заключала в себе торговые ряды и прилегающие к ним улицы — Ильинку, Варварку, Никольскую и Москворецкую. Между прочим, на Москворецкой улице находился «Ямской приказ» — это очень старое здание, расположенное в середине Москворецкой улицы по правой стороне ее, если итти от собора Василия Блаженного к Москворецкому мосту. «Ямской приказ» был заселен кимряками-сапожниками, кустарями-одиночками или работавшими по два, по три вместе. В одном помещении находилось несколько хозяйчиков-кустарей.

Когда в «Ямской приказ» являлся покупатель, на него со всех сторон набрасывались продавцы и тянули покупателя всякий к себе, расхваливая свой товар.

Когда же из ремесленной или городской Управы являлся чиновник для проверки промысловых свидетельств, то он никак не мог отыскать хозяев.

Вообще при проверки промысловых свидетельств у всех мастеровых ремесленников происходили любопытные сцены: как только в какой-нибудь дом, заселенный ремесленниками, появлялся чиновник для проверки числа наемных рабочих у того или другого хозяина, во всем доме начиналась тревога: хозяева, чтобы уменьшить число рабочих, начинали их всячески прятать — портные залезали под катки, сапожники выбегали в сени и прятались по чуланам, залезали на чердаки, на крыши… Когда чиновник уходил, все успокаивалось и мастера принимались за работу…

Обувь в «Ямском приказе» вырабатывалась самая дешевая; судя по ценам, качество ее было не высоко. Бывало так: купит покупатель сапоги, наденет их, пойдет домой и, не доходя до дому, у него отваливались подметки…

Все же этот дешевый товар находил в Москве много покупателей. Как теперь многие производства снабжают своих рабочих спецодеждой, так и прежде многие хозяева держали рабочих с условием выдавать им обувь, — вот эту обувь и покупали в «Ямском приказе», так как дешевле нигде нельзя было достать.

Дешевым теплым товаром производилась торговля еще около Кремлевской стены, — вниз от Спасских ворот к Москве-реке стоял ряд палаток с чулками, варежками, шарфами, фуфайками ручной вязки. Торговки этим товаром тут же и изготовляли его, сидя за вязанием у своих палаток. Некоторые торговки продавали свой товар с рук и ходили обвешанные чулками, шарфами, платками.

Между прочим, следует отметить один обычай, существовавший до последнего времени, — это обнажать голову, проходя Спасские ворота. Этот обычай касался только одних Спасских ворот, в другие же ворота входили в Кремль с покрытыми головами.

Об’яснялся этот обычай разными легендами: одна из них говорит о том, что при избрании на царство царя Михаила Романова, когда он с боярами выходил на Красную площадь через Спасские ворота, держа в руках свечу, то эта свеча в воротах сама собой зажглась. Как эта легенда связалась с обычаем обнажать головы — мало понятно.

***

Работа в мастерских начиналась в 5—6 часов утра. Хозяин вставал раньше всех, выходил в мастерскую и начинал будить мастеров. Проснувшись и умывшись, мастера уходили в трактир пить чай, а ученики прибирали мастерскую,—чая им не полагалось.

В конце 60-х годов в Зарядье не было ни одного дешевого трактира; единственный близлежащий трактир находился по ту сторону Московорецкого моста, в доме Горюнова, рядом с домом Ланина.

Утренний чай был на хозяйский счет, но некоторые хозяева поили мастеров чаем дома. После утреннего чая работа производилась до 12 часов дня. Ровно в 12 часов обедали: — ученики собирали настол, — резали ломтями хлеб, клали ложки и приносили из кухни в большой деревянной чашке еду, которая в скоромные дни состояла из щей и каши. Мясо из щей разрезалось на мелкие куски и опускалось в чашку. Сначала выхлебывали только жидкость, а потом, по знаку старшего мастера, который стучал ложкой по краю чашки, начинали таскать говядину, при этом следили, чтобы кто-нибудь не выловил двух кусков сразу. Кашу ели с растопленным салом.

После обеда работали до 4-х часов, и снова шли в трактир, но на этот раз уже на свой счет, для этого дневальный ученик отправлялся к хозяину просить денег на чай. Придет ученик в хозяйскую и начнет рапортовать:

— Дяденька, пожалуйте мастерам на чай, — Василию Кривому, Тимофею Ивановичу по гривеннику, Ивану Хромову — 15 копеек, а остальным по пятачку.

Хозяин требовал об’яснения, — почему это Хромову нужно 15 копеек.

Мальчик бежал в мастерскую, спрашивал у Хромова, тот об’яснял что ему нужны деньги на баню или на табак.

Хозяин выдавал деньги, брал длинную узкую книжку и записывал в нее забор денег мастерами.

В 10 часов ужинали и ложились спать на том же катке, на котором работали. Спали вповалку, но у каждаго была своя постель, — подушка с засаленной, годами нестиранной наволочкой, какая-нибудь войлочная подстилка и грязное ситцевое одеяло.

Все это утром свертывалось, завязывалось и убиралось под каток.

Работы в мастерских до 10 часов вечера производились не вовсе время года, — работали до 10 часов от сентября до пасхи. После пасхи, пока было светло, работали до 10 часов, а в августе в начале сентября, когда дни становились короче, сидели только до темна, огня не зажигали. Ужинали рано, после ужина спать еще не хотелось, от нечего делать рассказывали друг другу сказки, или какие-нибудь случаи из своей жизни — большей частью приключенческого и таинственного характера. Я любил слушать эти рассказы и сказки, — бывало убежишь из своей комнаты, ляжешь с мастерами на катке и слушаешь стариков-мастеров о том, что им приходилось видеть в Москве в прежнее время.

Они рассказывали, как преступникам, осужденным на вечную каторгу, объявлялся приговор; для этого преступника из Бутырской тюрьмы привозили на Болотную площадь; его сажали на черную телегу, в середине которой была прикреплена стоймя доска с сидением, на это сидение сажали преступника задом к лошадям; прикручивали ему руки к доске, а на грудь вешали черную доску, на которой белыми буквами была написана вина преступника: — «убийца», «грабитель», «растлитель» и проч. За телегой ехала карета с прокурором; кругом телеги—конные солдаты с обнаженными саблями…

На Болотной площади был выстроен эшафот; привезенного вводили на него, прокурор читал акт обвинения и приговор суда, после этого приговоренного заковывали в кандалы и ссылали в Сибирь…

Рассказывали, как преступников прогоняли «сквозь строй», наказание это производилось на самом месте преступления.

Один мастер рассказывал, как он видел наказание за грабеж на берегу Москвы реки, около Тайницкой башни, — там было совершено ограбление. Преступник был пойман, судим, — его приговорили к сотне ударов, для этого солдаты, находившиеся в Кремлевских казармах, приготовили пучки тонких, гибких прутьев и с этими пучками были выведены на набережную, расставлены в два ряда, на расстоянии шагов трех друг от друга, человек по 15-ти в каждом ряду. Обе руки преступника привязывались к ложу ружья, за дуло брались два солдата и вели наказуемого между двух рядов солдат.

Как только преступник подходил к первому солдату, тот ударял его по спине прутьями, рубашка была с него снята, — второй солдат делал то же. Когда кончался ряд, спина наказуемого взбухала, чернела, а при обратном прохождении она уже была вся в крови, и кровь брызгами разлеталась от ударов.

В концах рядов стояли солдаты с тазами воды, разбавленной уксусом, они обмакивали тряпки в эту воду и смывали кровь со спины наказуемого. И все это делалось под барабанный бой.

Конечно, такие острые зрелища ярко запоминались теми, кому их приходилось видеть, и рассказывались они с мельчайшими подробностями, от которых мне — мальчику было жутко…

Рассказывали старые мастера и о том, как чумаки привозили на волах соль из Крыма; останавливались они на «Соляном дворе», около Болотной площади; а на самую Болотную площадь приезжали сибирские крестьяне и привозили целые воза мороженых рябчиков и другой дичи. Они распродавали привезенный товар вместе с лошадьми и повозками, оставляли себе только часть лошадей и на них уезжали к себе домой.

А лошадей обыкновенно продавали на «Конной площади» близь Калужских ворот,— там продавцами и покупателями были главным образом цыгане, которые покупали бракованных лошадей, исправляли их известными только им способами и продавали за хороших…

Перед рождеством «Конная площадь» превращалась в мясной базар; — туда целыми тушами привозились свиньи, поросята, баранина и битая мороженая птица.

Цены были дешевле лавочных, почему московские хозяйки ездили туда закупать мясо на праздники.

Рассказы стариков ярко запечатлелись в моей памяти, — но когда я начал учиться и поступил в Городское училище, то и сам принимал участие в беседе с мастерами, — читал им Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», «Мороз—Красный нос», «Коробейников». Мастерам очень нравился Некрасов, они запоминали многие места из поэм.

Может быть это был один из тех путей, по которым Некрасовские стихи входили в народ в форме песен…

***

В первой половине сентября у мастеровых происходили «засидки», т.-е. начинали работать по вечерам с огнем до 10 часов вечера.

«Засидки» происходили у разных ремесленников в разные числа сентября, но большинство из них было приурочено к 8-му сентября, — к празднику рождества богородицы.

С утра ученики приготовляли убранные на лето лампы,—мыли их, протирали зонты от пыли, чистили щетками-ершами стекла; эти щетки назывались еще «султанами». Бывали при этом инциденты: — одно, два стекла оказывались разбитыми, ученики заявляли об этом хозяину, тот ругался, но в своих интересах покупал новые стекла.

Вечером в день «засидок» одна из ламп в мастерской зажигалась и подвешивалась к потолку, во время же работы лампы спускались на толстых проволочных прутьях ниже к катку, — около них мастера усаживались в кружок. Все мастера и ученики были в сборе, — дожидались выхода хозяина.

Но вот из хозяйской начинали выносить «угощение»: — яблоки, нарезанный ломтями арбуз, хлеб, колбасу и четвертную водки; появлялся хозяин — становился перед иконой, перед которой была зажжена лампадка, и начинал истово креститься. Все следовали его примеру. Окончив молитву, хозяин наливал стакан водки, выпивал его и приглашал выпить мастеров, потом доставал кошелек, отсчитывал по 30 — 40 копеек, на каждого мастера, а ученикам по пятачку, — и уходил к себе на хозяйскую, где у него в этот день собирались гости.

Мастера допивали четвертную, отправлялись в трактир, а ученики доедали угощение, пили чай и садились играть в засаленные карты, — «в короли», «в свои козыри» или «по носам». Иногда затевали и денежную игру в «три листика» со ставкой по грошу.

Часа через два-три мастера по одному, по два начинали возвращаться в мастерскую, едва держась на ногах, ложились не раздеваясь на каток, или прямо засыпали на полу.

На другой день наступало похмелье, мастера начинали разыскивать деньги на водку, посылали к хозяину, он выдавал очень мало, или совсем отказывал в выдаче. Тогда начиналась ликвидация рубашек, сапог, пиджаков. Сейчас же ученик снаряжался к закладчице, а их в Зарядье можно было найти в каждом доме, — у них были целые склады заложенных вещей. Вещи принимались без всяких расписок и большинство из них не выкупались и оставались у закладчиц. У этих закладчиц всегда имелись готовые «сменки»: посылает какой-нибудь мастер заложить почти новые, крепкие сапоги, закладчица даст на смену сапоги похуже и рубль, полтора денег; когда эти деньги пропивались, первая «сменка» снова посылалась к закладчице, — она давала вторую «сменку» — еще похуже и уже несколько копеек денег.

Так доходило до того, что последней «сменкой» были опорки.

То же самое проделывалось с пиджаками и рубашками…

У других мастеровых, как, например, у столяров, ритуал «засидок» несколько отличался от прочих, потому что при столярной работе по вечерам употреблялись не лампы, а свечи, — сначала были сальные свечи, а потом стеариновые, называвшиеся «экономическими». Во время «засидок» у столяров, подсвечниками служила репа: в середине репы вырезалось отверстие, в которое вставлялась свеча. Также выходил хозяин, молился перед иконой, угощал мастеров водкой. Когда выпивали по первому стакану, то остатками капель водки гасили свечи, кроме одной. С этой свечей один из мастеров подходил к верстаку и наскоро делал деревянный подсвечник, – это считалось первой работой во время «засидок».

И снова зажигались свечи, наливалось вино в стаканы, и хозяин произносил назидательное слово, чтобы мастера успешнее работали зиму, себе на пользу и ему—хозяину не в убыток.

Пьянство после «засидок», продолжалось 3—4 дня, и когда все было пропито, мастера принимались за работу, а хозяин записывал в книжку прогульные дни и при расчете вычитал за них из жалованья.

Жалованье мастера получали от 5 до 15 рублей в месяц на хозяйских харчах и квартире, но к 80-м годам стала вводиться поштучная плата, поэтому первое время мастера разделялись на штучников и месячников.

Расчеты производились 4 раза в год, — перед пасхой, рождеством, масляницей и перед Петровым днем, когда большинство мастерового люда уезжало в деревни на праздники и на покос — летние крестьянские работы, после которых они возвращались в Москву только в середине августа.

Да и в Москве в летний период работы было не так много: помещики и богатые люди, приезжающие в Москву на зимний сезон, уезжали в свои имения, а большинство купечества и торгового люда уезжало на Нижегородскую—Макариевскую ярмарку.

При расчете мастеров с хозяевами происходили следующие сцены: хозяин сидит у себя в хозяйской и подсчитывает полученные за заказы деньги. Мастера толпятся в мастерской, переговариваются:

— Ну что-ж, — идти что-ль? — говорит один.

— Иди, иди — поощряют другие,— а потом и мы пойдем.

Мастер несмело входит в хозяйскую.

— В деревню что ли едешь? — спрашивает хозяин.

— Да надо с’ездить — на Фоминой вернусь…

— Знаем мы вас,— вернетесь! Жди вас!.. Видишь, какое тепло-то стоит, работа пойдет, летний заказ… — соображает хозяин.

— Да это, конечно, это так, — соглашается мастер, — только в деревне-то надо бы кое-что подготовить, — баба-то одна там с ребятишками.

— Ну, давай подсчитайся. Только на Фоминой обязательно приезжай, а то разочту совсем.

И хозяин берет длинную, узкую книжку, отыскивает страницу мастера и начинает на счетах подсчитывать забор денег.

— Ну вот, — говорит он, — к посту оставалось за тобой пять рублей, да звона сколько пятачков да гривенников нащелкал, да еще 4 дня прогулял. Дома, в деревне, говоришь, — нужда, хлеба нет, скотину кормить нечем, а сам тут каждый день чаи распивает…

Такую нотацию делает хозяин мастеру, в котором не очень нуждается. По подсчету мастеру приходится 4 — 5 рублей, а с такими деньгами ехать в деревню нельзя и вот со стороны мастера начиналось упрашивание денег вперед.

— Жена, ребятишки… Картошка нынче неуродилась… Ей-богу отработаю…

Божился мастер, но хозяин был упорен и никак не соглашался дать мастеру просимую сумму. Наконец сходились на 6 — 7 рублях. Мастер получал деньги, выходил в мастерскую и долго считал их, потому что в то время много ходило елизаветинского и екатерининского серебра; монеты были сделаны из мягкого металла и от хождения так стирались, что трудно было разобрать — какая монета двугривенный, какая четвертак; — ценность монет определялась по точкам на монетах, — если они сохранились и не стерлись: — 4 точки были на двугривенном и 5 точек на четвертаке.

В хождении были полтинники и рубли такие же стертые. Эти деньги назывались «слепыми».

Хороший, выгодный для хозяина мастер шел в хозяйскую смело и хозяин не отказывал в выдаче ему 15 — 20 рублей вперед.

После расчета мастера спешили закупить гостинцев для деревни, а если у кого был хороший заработок, то и подарков — ситцу, платков,

Почти каждый мастер увозил с собой в деревню лубочные картины. В 50 — 60 годах эти картины распространялись по деревням офенями; в 70-е же и 80-е года офени с лубочными картинами и книжками ходили по трактирам и мастерским, но главный рынок их был на Никольской улице у издателей Морозова, Леухина, Манухина, Абрамова, Коновалова и др. В то время, в первые годы своей деятельности, издателем-лубочником был и И. Д. Сытин.

Картины и книжки продавались в лавках этих издателей и под воротами.

Картины были «божественные», т.-е. духовного содержания, как напр., «Хождение души человеческой по мукам», «Смерть грешника», «Страшный суд», «Чудеса Николая-угодника», «Вид Афонской горы» и проч. Светские картины изображали современные события, или сцены тропических стран — охота на львов, тигров, слонов; были картины с сюжетами на русские песни: «Не брани меня родная», «Песня о Комаринском мужике»… К старинным лубочным картинам принадлежала: «Как мыши кота хоронили».

Особенно много выпускалось лубочных картин в Русско-Турецкую войну в 1877 году и в Русско-Японскую в 1904 году.

Кроме того, картинами духовного содержания торговали греки, которые были одеты в монашескую одежду и называли себя монахами с Афонской горы, — они ходили по домам с чемоданами, наполненными образками, крестиками, ладаном, пузырьками с деревянным маслом, серебряными кольцами с именами святых и прочими предметами святостей, якобы с «Афонской горы»; но почему то картины у них были в издании не наших московских лубочников, а варшавского изделия, и святые на этих картинах были католического образца.

Закупив гостинцы и подарки, мастера укладывали их в сумки и, перекинув их через плечо, отправлялись на вокзал.

Ученики также, хотя один раз в год, отправлялись в деревню. Особенно тянуло в деревню только что приведенных учеников, они еще не освоились с городом, у них еще были живы воспоминания о деревенской жизни, которая ярко вставала перед ними в такой праздник, как Пасха, когда в деревне начинала оживать природа.

За учениками приезжали родные и отпрашивали их у хозяина погостить в деревне неделю.

Хороших учеников, проживших 2 — 3 года, хозяин всячески поощрял, покупал им к празднику кумачевые рубашки, давал им денег на дорогу и отпускал в деревню. Делал он это из своей выгоды, чтобы удержать ученика до окончания срока учения, а то бывали такие случаи, что хороший ученик за год до окончания срока учения уходил от хозяина, у которого учился, и находил себе место за жалованье у другого.

Не редко ученики, привезенные из деревни, скучая по ней, совершали побеги домой. Это, конечно, могли делать только те, которые были привезены из близлежащих к Москве уездов. Но отцы вновь приводили их к хозяину. Более строгие хозяева тут же при отце задавали им порку.

Порки розгами вообще в мастерских происходили не редко, — пороли учеников за каждую провинность: иногда это делали сами хозяева, а иногда выискивались любители порки из мастеров.

На праздник в мастерской оставались только одни ученики, не отпущенные хозяином в деревню. Мастерская была прибрана, пол и каток вымыты, протерты стекла в рамах, на иконе висел новый венчик из бумажных цветов, зажжена лампадка. Вечером перед праздником хозяйка посылала кого-нибудь из учеников в лавку за деревянным маслом для лампад.

— Васька, — говорила она, — сбегай за деревянным маслом, — возьми полфунта за 7 копеек для мастерской и фунт за 25 копеек, да скажи, чтобы хорошего дали,— для хозяев, мол…

Всю пасхальную неделю никаких работ в мастерских не производилось. Единственным утешением учеников была игра в бабки, — это напоминало им деревню.

Вообще среди мастеровых игра в бабки в то время была очень развита. Бабки продавались даже в овощных лавках, — на копейку там давали 3 1/2 гнезда, т. е. семь бабок. Игры были «в загонки», «в кон за кон», «в каретку»…

В игре в бабки принимали участие и взрослые. В настоящее время игра в бабки совершенно исчезла. Большое удовольствие доставляло ученикам, жившим возле центра города, путешествие в Кремль. В таких случаях я всегда был их спутником. Мы лазили на колокольню Ивана Великого, — за это звонари брали по пятачку с человека, осматривали «Царь-Пушку» «Царь-Колокол», — слушали рассказы, собравшихся около него, как этот колокол упал с колокольни, своей тяжестью зарылся в землю и пролежал в ней много лет, а потом был вынут из земли и поставлен на каменный фундамент. Тут же около Царя-Колокола лежал и отбившийся при падении край его и огромный железный язык.

Ходили около арсенала, рассматривали пушки разных форм, отбитые у французов в войну 1812 г. Мы проходили близко к пушкам, всовывали в их дула руки; — медные пушки, разогретые весенним солнцем, были теплы снаружи, а из дул веяло холодом… Особенно поражала нас своим длинным дулом пушка «Единорог», стоявшая на углу Арсенала у Боровицких ворот, но, кажется, пушка эта не была отбита у неприятеля, а русского производства.

Нагулявшись по Кремлю, мы, через Тайницкую башню, на которой стояли пушки, стрелявшие в царские дни 101 выстрел, выходили на набережную Москвы-реки. По набережной было много торговцев праздничными товарами: орехами, подсолнухами, пряниками, леденцами, конфетами, — прозрачные, красного цвета леденцы имели форму петушков, казаков на конях и просто коньков. Пряники продавались разных сортов, — мятные, в форме пластинок, и круглые, мелкие вяземские и были еще пряники, выпеченные из пеклеванной муки, твердые и невкусные, имевшие форму узких пластинок вершка в два с половиной, их мало покупали для еды, но они служили для игры.

Игра в эти пряники состояла в том, чтобы игрок, ударивши этот пряник о край лотка, переломил его на две части. Дело в том, что пряники эти были или очень сухи, или очень волглы; в первом случае — пряник разлетался на несколько частей, а во втором — вовсе не переламывался. Игрок, переломивший пряник на две части, получал его бесплатно, а в других случаях проигрывал копейку. У Москворецкого и Каменного мостов стояли сбитеньщики. Сбитеньщик представлял из себя какого-то странного, вооруженного человека, — с одного бока у него висела на веревке связка калачей, с другого бока сумка с углями, спереди, в особо устроенном приспособлении в виде патронаша, находился ряд стаканчиков из толстого стекла, — такие стаканы с горячим сбитнем не обжигали рук. В руках сбитеньщик держал круглой формы самовар с ручкой. Сбитень продавался по одной копейке за стакан, приготовлялся он из патоки, но в прежнее время сбитень приготовлялся по особому рецепту, в состав которого входил мед, трава зверобой, шалфей, корни фиалки, имбирь, стручковый перец и другие пряности. Были специалисты, которые занимались приготовлением этого набора для сбитня…

Сбитеньщиков было особенно много в зимнее время около театров, — сбитнем грелись кучера, дожидающиеся выхода своих господ из театров.

***

Великий пост — самое деловое, горячее время, почти у всех мастеровых. Никогда ни к какому празднику не заказывалось и не покупалось столько вещей, как к пасхе.

Считалось обычаем обновить одежду именно на пасху.

В мастерских великим постом чувствовался деловой тон: как ни любили мастеровые петь песни, светские песни великим постом прекращались, дозволялось петь только духовные песни, — стихи про «Бедного и богатого Лазарей», про — «Алексея, божьего человека», и пр.; пение других песен считалось грехом.

Вообще религиозное настроение, хотя несознательное, а внедренное старым бытом, обычаями, преданиями, держалось в простом народе крепко. Примером может служить обычай — окунуться в прорубь на Москве реке, в день водоосвящения 6 января, в праздник Крещения. Это обозначало, очиститься от грехов, но такое купание предпринимали те, кто на святках рядился, т. е. надевал на себя маску, — «личину». А москвичи любили рядиться, а особенно купечество и не редко на улицах можно было встретить тройки с ряжеными, раз’езжающими по знакомым домам. Рядились и мастеровые, но не так богато и остроумно.

Вообще старые обычаи от отцов и дедов в московском купечестве держались крепко. Купцы любили покутить — с’ездить к цыганам, сытно поесть, выпить, строго соблюдая посты, и в то же время — обсчитать, обмерить, прижать кого-нибудь, как говорится «к стенке», «выворотить кафтан», т. е. не заплатить долгов.

И хотя купцы, с религиозной точки зрения, все это считали грехом, и таких грехов у них накапливалось много, но для того, чтобы откупиться перед Богом от этих грехов, у них было много и средств: они умели и попоститься во время, и помолиться, а капиталы дозволяли им делать добрые дела, вот отсюда-то и возникла широкая купеческая благотворительность.

Купец, живя и греша, чувствовал, что его счастье и благосостояние строятся на тех, кто слаб, беспомощен, несчастлив, и купцы не забывали этих несчастных, и как в старину цари московские в известное время сами посещали тюрьмы и раздавали подаяния заключенным, так и в купечестве сохранился обычай к большим праздникам посылать в тюрьмы и места заключения — подаяния, — чай, сахар, калачи эти подаяния привозились целыми возами.

В Москве существовало интересное место заключения — так называемая «Яма», помещавшееся около Иверских ворот, куда сажали несостоятельных должников. Купец, переведет на имя жены дома, имущество, останется как будто ни с чем и об’явит себя несостоятельным. Своих кредиторов пригласит на «чашку чая» и предложит им получить в уплату долгов гривенник, пятиалтынный за рубль. Иногда кредиторы согласятся на эту сделку, а иногда не согласятся, тогда дело передается в суд, суд об’являет его несостоятельным должником. Оставшееся имущество описывается и распродается, вырученные деньги распределяются между кредиторами, а купца-неплательщика сажают в «Яму».

Интересно отметить, что за содержание в «Яме» несостоятельного должника платили его кредиторы, так что от них зависело, сколько времени продержать в заключении неплательщика.

К праздникам и туда купцы посылали подаяние и даже более изысканное, — кроме калачей, например, на пасху, — куличи, окорока ветчины, памятуя, что эти «несчастные» были когда-то хлебосолами и широко угощали других…

+++

В Москве, говорят, сорок сороков церквей, и это близко к истине. Москвичи искони были богомольными людьми. Богачи московские проявляли особенную любовь к благолепию храмов, они делали вклады, вешали колокола, украшали храмы, содержали хоры певчих, приглашали в большие праздники в свои приходы знаменитых протодьяконов, славящихся своими голосами. Эти служители церкви были образованными людьми в музыкальном смысле. Из них в 80-х годах пользовался большой известностью и популярностью соборный протодьякон Иркутский, обладавший феноменальным голосом, а впоследствии — Розов, Шаховцев.

И в настоящее время есть такая знаменитость как Холмогоров, дьякон церкви Никиты-мученика на Гороховом поле. В такие праздничные службы храмы было переполнены не только своими, но и приезжими со всех концов Москвы — любителями церковного благолепия.

Многим монастырям купцы отказывали целые дома, которые назывались подворьями.

Прежнее правительство этих поклонников благолепия храмов и богатых жертвователей всячески поощряло наградами, — медалями, почетными званиями, а высшее духовенство благословением и грамотами.

Бывало какой нибудь ктитор храма, богатый купец, в большой праздник являлся в храм одетым в гражданский мундир с шитым золотом воротником и огромной медалью «за усердие» на яркой ленте, повязанной вокруг шеи. С большим серебряным блюдом шел он по церкви и с легкими поклонами подходил к прихожанам, за ним шел целый ряд сборщиков с кружкой «на украшение храма», потом пономарь, за ним просфирьня, звонарь и какая нибудь старушка из местной богадельни — прислужница при церкви: — она богатой купчихе и коврик подстелет под ноги и стульчик подаст, а по окончании обедни разнесет просфорочки…

Но московские купцы были не только благотворителями в церковной области, — они принимали участие и в городских, общественных делах, и на эти места их выдвигал, конечно, капитал, они были попечителями богаделен, школ, больниц, устроителями музеев, картинных галлерей…

В Москве таких учреждений множество, — одно Девичье поле — этот целый лечебный город может служить показателем, как благотворили московские купцы, не говоря уже о Третьяковской галлерее, Бахрушинском музее, Солдатенковском издательстве создавшими то, что не отыщешь и в Европе.

Много купечества было в Московской городской думе, но среди гласных думы были люди и другого сословия, — мещанства, ремесленников, имена которых были довольно популярны в Москве. Кто из старых москвичей не помнит гласного думы Давида Васильевича Жадаева, имевшего в Зарядье ящичную мастерскую. Или Николая Андреевича Шамина — скорняка по профессии. Он в полном смысле — прирожденный «мемориалист» и «любитель российской словесности»; ни одна юбилейная дата, того или другого писателя, ученого, общественного деятеля не проходила без того, чтобы Николай Андреевич не напоминал об этом Городской Думе. Он до сих пор здравствует и состоит председателем мемориальной комиссии при обществе «Старая Москва», и также предан своему любимому делу.

***

Но не одно московское купечество было проникнуто любовью к церковным службам и обрядам, и средний класс — ремесленники, мастеровые, мелкие торговцы считали своей обязанностью посещать каждый праздник церковные службы. Великим постом московские храмы были переполнены говельщиками. Более религиозные ремесленники хозяева посылали своих учеников говеть обыкновенно на первой неделе поста, когда в мастерских еще не так много было работы.

Около Москвы было несколько чтимых мест — монастырей, куда совершались паломничества. На первом месте стояла Троице-Сергиевская лавра, находящаяся в 60-ти верстах от Москвы.

Паломничество в лавру совершалось или по железной дороге или пешком. В последнем случае путешествие считалось подвигом и делалось «по обещанию» — одевали лапти, привязывали за плечи котомку, брали палку посошок и шли к «преподобному» с ночевкой на пути в какой нибудь деревне с таким расчетом, чтобы на другой день утром попасть в лавру к ранней обедне.

В Лавре две монастырских гостинницы —Старая и Новая, но они не могли вместить всех прибывающих богомольцев, поэтому в посаде почти в каждом доме отдавались комнаты для ночлега. Содержатели этих комнат к приходу каждого поезда из Москвы выходили к воротам своих домов и зазывали приезжих остановиться у них, расхваливая свои помещения.

По оврагу, не доезжая до Лавры, были расположены палатки—бараки, где выпекались блины и продавались разные закуски. Считалось обычаем в бытность в лавре, побывать в блинных палатках.

Но более состоятельные москвичи привозили с собой кулечки с закуской и выпивкой.

У московского купечества было большое знакомство с монахами; они посещали их кельи, где кроме душеспасительных бесед, можно было найти изрядные запасы наливок, настоек, приготовленных по монастырским рецептам.

Были и другие места, куда совершали паломничество москвичи, не менее популярные, чем Троице-Сергиевская Лавра, к ним принадлежал Хотьковский монастырь, находящийся в верстах в 10 по пути к Лавре. Старые москвичи считали долгом заехать сначала в Хотьково, поклониться отцу и матери преподобного Сергия, а потом уже и ехать в Лавру.

Савинский монастырь, основанный учеником Сергия—Саввой близ Звенигорода, находящийся в прекрасной местности; монастырь Николы Угреша; Косино недалеко от Москвы с целебными прудами, в которых купались богомольцы, ища исцеления от разных болезней; Екатерининская пустынь, Зосимова пустынь и другие.

Все эти места посещались москвичами большей частью в летнее время, когда богомолье соединялось и с прогулкой за город.

***

Москва, несмотря на то, что считалась столичным городом, во многом носила отпечаток провинции: существовала «Сенная площадь», куда подмосковные крестьяне привозили для продажи сено, овес, солому, так как многие москвичи, живущие на окраинах, имели своих коров, водили свиней, кур, гусей, уток, корм для них и покупался на «Сенной площади».

На «Конной площади» цыгане продавали лошадей со всеми приемами глухих провинциальных базаров и ярмарок. По улицам ездили огородники с овощами угольники с угольями, а на первой неделе великого поста начиная с «чистого понедельника» на всю неделю открывался грибной рынок. По левому берегу Москвы реки, между Москворецким и Устинским мостом стояли воза, главным образом с грибами — сухими, солеными и отварными и разными овощами — редькой, репой, морковью, луком, кочанной капустой.

В середине базара, около бывшего Воспитательного дома, в палатках торговали медом, изюмом, постным сахаром, яблочной пастилой. Тут же была торговля галантереей и палатки с ситцами, платками, а дальше к Устинскому мосту целые горы глиняной и деревянной посуды.

Торговцы баранками, выпечеными в провинции, над своими возами укрепляли на длинном шесте, вместо вывесок, огромную, в несколько фунтов баранку. У этих торговцев и в продаже имелись такие крупные баранки, что покупатели надевали их через голову на плечи и так разгуливали по базару.

В первые дни на этом базаре можно было встретить самую разнообразную публику: артистов и артисток московских театров, — они в это время были свободны, так как никакие спектакли на русском языке великим постом не разрешались, кроме итальянцев, которые играли в Большом театре.

Впоследствии спектакли были разрешены, кроме первой, четвертой и последней недели поста.

Гуляли по базару студенты университета, тогда носившие форму синих виц-мундиров с золотыми пуговицами, гимназисты, гимназистки, и пр. «чистая» публика, но преобладали замоскворецкие купчихи со своими дочками, приживалками, прислугой, — они приезжали на своих лошадях за покупкой великопостных продуктов.

Около открытых боченков с солеными и отварными грибами толпился народ,—пробовали красные боровые рыжики, белые отварные и синеватые грузди.

У встретившихся знакомых друг с другом хозяек только и разговору, что о грибах.

— Здравствуйте, — Маланья Ивановна, — с чистым понедельником вас!

— И вас так же, Марья Сидоровна, — а вы уже и грибков накупили.

— Накупила, матушка, накупила. — Грибки-то нынче кусаются.

— Все дорожает. Почем покупали-то?

— Да вот пробель по 40 копеек платила, а белые лопаснинские по шесть гривен заламывают. Желтяков для прислуги взяла по 30 копеек, ничего грибки-то, сухие.

— А соленых не покупали еще?

— За солеными завтра приеду, — а приторговалась, — белые отварные по 15 коп., грузди по той же цене, а рыжики по гривеннику — хорошие, — мелкие, по пуговке. Сам у меня очень грузди то обожает, с лучком да с маслецем — куда как хорошо, — после бани любит он закусить груздочками-то…

— Да разве вы, Марья Сидоровна, с маслом едите на этой неделе!

— Что вы, что вы, Маланья Ивановна! — За кого же это вы нас принимаете-то? На первой и последней отродясь масла не употребляем. Рыбу весь пост не едим, — только в благовещение разрешаем себе рыбки покушать, да в вербное икоркой балуемся…

— Ну, досвиданья, Марья Сидоровна! — Дай вам Бог великий пост в благочестии провести, поговеть в добром здоровьи и светлого Христова воскресенья дождаться…

— И вам того же желаю… Ну, досвиданья, досвиданья…

В чистый понедельник «на льду», — как в просторечии назывался этот грибной базар, — можно было встретить опохмелившихся мастеровых: — в этот день они не работали и тоже шатались по базару, пробовали грибы и мед, выковыривая его из боченков пальцами, но ничего не покупали, потому что деньги все были прожиты на маслянице, и только какой-нибудь мастеровой, у которого сохранился кое-какой остаток, покупал большую баранку, надевал ее на плечи и гулял с нею по базару, а потом шел в трактир и пил с этой баранкой чай.

Чай в то время подавали с постным сахаром, с медом или кувшинным изюмом, и даже по желанью с миндальным молоком.

***

Из населяющих Зарядье ремесленников великим постом особенно были завалены работой портные, сапожники, башмачники, картузники, токари, вытачивающие деревянные детские игрушки и щеточники, изготовляющие половые, платяные и сапожные щетки. У шапочников и скорняков работа прекращалась и они почти на все лето уезжали в деревню.

Прогулов у мастеровых в посту было меньше, но все же они случались: — какой-нибудь забулдыга придет в мастерскую и соблазнит кого-нибудь выпить. Такие типы среди мастеровых встречались нередко, — все они были хорошими мастерами, но ужиться на одном месте не могли и переходили от одного хозяина к другому, что им делать было легко, так как хозяева не давали им вперед денег. Мастерам же, которые должны были хозяину, переходить с одного места на другое было труднее: хозяева задерживали паспорта до уплаты долга.

Впоследствии было издано постановление, разъясняющее, что паспортов задерживать нельзя, а выданные вперед и не отработанные деньги с мастера можно взыскивать через мировой суд.

Но задержка паспортов долго еще практиковалась среди ремесленников…

Я знал одного такого забулдыгу-мастера, которому дали прозвище — «от клопов». Этого мастера более солидные хозяева уже не принимали, и он должен был околачиваться у мелких хозяйчиков, которые сами работали на более крупных хозяев и имели одного-двух мастеров. Такие хозяйчики назывались «грызиками» или «клопами». Вот у этих то «клопов» и работал этот мастер. Бывало, спросят его: откуда ты, Семен?

— От клопов, — ответит он.

Так его и прозвали, — «от клопов»…

Такие типы встречались большею частью среди бессемейных, одиночек; с деревней у них были порваны связи, они из города уже не могли никуда уйти и кончали печально, умирая на улицах под заборами, или, в лучшем случае, в чернорабочей больнице.

В то время большинство рабочего люда ничем не было обеспечено на случай инвалидности или старости, — не было ни охраны труда и социального страхования и обеспечения, — вот почему рабочий люд инстиктивно держался за деревню и не порывал с ней связи: — ему было ясно, что если он потеряет способность к труду в городе, то найдет приют в деревне, где он на что-нибудь будет пригоден.

Я уже отметил характерную черту, что все лучшие мастера были большими пьяницами, и надо прибавить еще — скандалистами: — они чувствовали свое превосходство перед другими, главенствовали в мастерских, и из-за этого часто происходили скандалы побоища и драки. Такие мастера тоже не могли долго ужится на одном месте и часто совершенно спившись, попадали на «Хитровку». Много там было из портных, — жили они там в ночлежных домах, регулярной работы у них не было, и они занимались временной работой, а такая работа выпадала им вот по какому случаю: какой-нибудь мастер-портной по неосторожности прожжет горячим утюгом материю из которой он шьет вещь; прожженое место проваливается, — вещь испорчена. И вот, не говоря об этом ни слова хозяину, мастер бежит на «Хитровку», и там ему куском такой же материи заделают из’ян так, что отыскать прожженое место невозможно. Такие мастера назывались «штуковщиками»; за «штуковку» они брали от рубля до двух рублей.

***

Великий пост относительно пищи строго соблюдался хозяевами, да оно и выгодно было кормить рабочих постными щами и кашей на постном масле. Рыба варилась только в благовещенье.

Мастера и ученики, работая по 14 — 15 часов в сутки, были голодны, и у них в это время часто возникали разговоры об еде: «у кого что болит, тот о том и говорит». — Разговоры эти часто приводили к спорам:

— Эх, хорошо бы теперь блинков поесть, — начинает мечтать в слух какой-нибудь мастер.

— А сколько бы ты теперь мог с’есть блинов? — задает вопрос такой же проголодавшийся мечтатель.

— Да штук 35 с’ел-бы за милую душу!..

— Ну,—35-то всякий с’ест, а ты 45 с’ешь.

— И 45 с’ем.

— Ан не с’ешь!?

— С’ем.

— Давай поспорим!

— Давай.

Условливаются: тот, кто берется с’есть 45 блинов, и не с’ест их, а оставит хоть полблина, — платит рубль тому, кто покупает эти блины; если же с’ест то другой спорящий остается в убытке, истратившись на покупку блинов.

Взявшийся с’есть 45 блинов, ставил в условие, чтобы ему во время еды дали ковш квасу, который продавался в овощных лавках и стоил «корец» — (деревянный ковш с короткой ручкой) одну копейку.

Посылали за квасом и блинами, их приносили горячими прямо из пекарни.

Вся мастерская следила за процессом с’едания блинов. Первые блины шли ходко — их почти целиком проглатывал проголодавшийся, а к середине уже упирались, — едок все чаще и чаще прикладывался к квасу, а к концу уже с трудом проглатывал тяжелые, вязкие остывшие блины.

Бывали случаи, что едок никак не мог осилить 3 — 4 последних блинов и проигрывал рубль. Бывали споры и другого рода, основанные на недогадливости одного из спорящих. Например, предлагалось с’есть простую маленькую булку, стоющую 2 1/2 копейки, и на грош добавку.

– Какого же ты добавку даешь — может, ядовитого чего или гвоздей? — спрашивал недогадливый.

— Нет, с’едобного…

(Продолжение следует.)

Visits: 77