Сверхсрочный матросъ, шестидесятилѣтній Ковалевъ, любилъ жевать табакъ. По его мнѣнію, зажигать табакъ, вдыхать и выпускать дымъ — праздная и вредная затѣя.

«Нашъ Ковалевъ, равно какъ коза, табакъ ѣстъ», говорили про него матросы.

Если дать Ковалеву табачку пожевать, онъ за это что нибудь интересное разскажетъ, — за свой вѣкъ не мало перевидалъ онъ диковинныхъ вещей и пережилъ приключеній. А нѣтъ подъ рукой табаку, онъ и папиросы приметъ. Сейчасъ бумажки раздеретъ, высыпетъ табакъ на свою деревянную ладонь и — въ ротъ. Пожуетъ-пожуетъ, а потомъ проглотитъ, чтобъ даромъ не пропадало.

Роста Ковалевъ былъ небольшого, лысоватъ, а жилистъ и здоровья отмѣннаго. Въ береговыхъ дракахъ давно уже не принималъ участія, но сходилъ на берегъ охотно: любилъ пиво. Во всѣхъ портахъ были у него пріятели, самыхъ разнообразныхъ профессій: въ Либавѣ — портной изъ флотскихъ казармъ, въ Гельсингфорсѣ — слесарь изъ судостроительнаго завода «Соколъ», въ балтійскомъ порту — сторожъ.

Все это были люди дѣльные, положительные, но молчаливые. Съ ними Ковалевъ любилъ и пивца выпить. Разсказы свои онъ пріукрашалъ, но ядро событій было крѣпкое, темы занимательны и сочны. Противъ географіи онъ подчасъ грѣшилъ. Такъ, напримѣръ, въ Нагасаки у него былъ «случай» съ хунхузомъ, на Мадагаскарѣ, по его разсказамъ, жили китайцы и т. д. Однако слушатели не жаловались и не перебивали его. Этого Ковалевъ не переносилъ. Самолюбивъ былъ чрезвычайно.

Были среди матросовъ и другіе разсказчики, но съ Ковалевымъ никто не могъ сравняться. И то сказать: были разсказчики-завиралы, разсказчики-хвастуны, разсказчики-трепачи, а Ковалевъ былъ разсказчикомъ-художникомъ Божьей милостью.

Больше всего любилъ онъ разсказывать у «фитиля», гдѣ матросамъ разрѣшалось курить.

Бывало — конченъ рабочій день. Темнѣетъ. Слышно, какъ со свистомъ рѣжетъ носъ корабля вечернюю воду… Звѣзды вспыхиваютъ на начинающемъ темнѣть небѣ, контуры корабля становятся все мягче и понемногу затуманиваются. Вахтенная смѣна на бакѣ стоить въ бушлатахъ. Только что били склянки, и еще звенитъ въ воздухѣ послѣдній ударъ «рынды». Уже зажигаются огни, отличительные и топовый.

Хорошо на кораблѣ. Тихо вокругъ, тихо и на душѣ… Сидитъ себѣ Ковалевъ, окруженный внимательными слушателями, аккуратно жуетъ табачекъ и разсказываетъ. Откуда только берется у человѣка!..

***

— Д-да! — началъ Ковалевъ и на минутку умолкъ, — будто въ оркестрѣ скрипачъ, дающій «ля».

Помню, въ тотъ вечеръ «Строгій» подходилъ къ Симоносеки, у самаго выхода изъ японскаго средиземнаго моря.

— Вы вотъ не повѣрите, а самое страшное, что пришлось повидать изъ всѣхъ плаваніевъ, самое ужасное, это не черезъ бури пришло, не черезъ тифуны, не черезъ мели и скалы, не черезъ орудійную пальбу, не черезъ самодвижущія мины, а черезъ самую обнаковенную пянину.

— А пянина эта, — продолжалъ онъ, — стояла въ помѣщеніи господъ офицеровъ, въ каютъ-компаніи. Есть, конечно, такіе матросы изъ молодыхъ, которые по своему сроку службы не понимаютъ, что есть пянина…

Ковалевъ ехидно улыбнулся и, отправивъ въ ротъ порцію табаку, сталъ его медлительно пережевывать.

— Пянина есть такой струментъ для музыки, что одному не поднять и въ руки, какъ гармонію, не взять, — тяжелый. И сдѣлана она изъ чернаго дерева, что въ водѣ тонетъ, и изъ кости слоновыхъ клыковъ. Такъ какъ она страшной тяжести, то для того, чтобы не было кораблю вреда, принайтавливается она къ палубѣ навѣки, чтобъ не гуляла во время качки и не пробивала бортовъ.

— Было это… въ, — Ковалевъ поднялъ къ небу глаза и замеръ, — установлялъ дату, — въ тысяча восемьсотъ восемдесятъ пятомъ году. Плавали мы тогда на клипперѣ «Весна». Командиромъ былъ у пасъ Пустовойтовъ, капитанъ второго рангу. Старшимъ офицеромъ, — Ковалевъ снова задумался и сталъ что-то шептать, — Билинскій, Александръ Николаевичъ. Да, да, именно. И черезъ нихъ какъ разъ произошло это несчастье, что привезли къ намъ на корабль пянину, такъ какъ были они любителями музыки. Сидитъ, бывало, и лупитъ по ней, даже трясется, а звукъ такой, что не понять: не то шумъ дѣлаетъ, не то сердится на кого, все равно по мѣдной кастрюлѣ бьетъ. Это тебѣ не цимбалы, не геликонъ-басъ, ни какой другой благородный струментъ. Какъ не бейся, а пѣсни не поймать!

— Да… Шли мы тогда изъ англійскаго королевства въ Испанію, въ Портъ Бульбао. Хотя и была на «Веснѣ» паровая машина, но командиръ и русской фамиліи, да по характеру изъ нѣмцевъ, очень скряжистый человѣкъ, все уголь экономилъ и черезъ то ловчился подъ парусами, да подъ парусами. А того не думалъ, что сколько на уголѣ заработаетъ, то на командномъ харчѣ проиграетъ, — дольше команду корми.

— Понятно, — сказалъ кто-то изъ слушателей.

— И столько за этого было непріятностей, что командиръ не любитъ машины. Да… Дѣйствительно, былъ такой случай, что турнули мы одного купца. Не успѣли во время пары поднять, а вѣтра нѣтъ и толчея. Мотаетъ насъ, какъ пробку, и никакъ не можемъ мы съ купцомъ разойтись.

— Дѣло было въ Ламаншѣ. Купецъ онъ былъ желѣзный. Ничего себѣ бригъ въ тысячу тоннъ. Съ нимъ мы и кокнулись, сбили ему рангоутъ. Пустили въ ходъ машину, да поздновато какъ будто. Сговорились промежъ себя командиры, что возьметъ его наша «Весна» на буксиръ. И идемъ себѣ потихоньку въ первый портъ. Это былъ Шербургъ. Завели конецъ, какъ слѣдоваетъ, ведемъ англичанина на буксирѣ… Дайте кто, матросики, табачку!

Ковалевъ сталъ растиралъ между ладонями табакъ.

— Да, такъ вотъ, — продолжалъ онъ со вздохомъ, — тянемъ мы этого желѣзнаго купца въ тысячу тоннъ на буксирѣ. Зыбь мертвая, но огромадная, и какъ онъ съ горы слазить, — такъ бѣжитъ, что, намъ, смотри, въ кормѣ своимъ бухшпритомъ дрифтъ проткнетъ, а какъ на волну подымется, буксиръ нашъ такъ дернетъ, ажъ клипперъ дрожитъ. Подергалъ этотъ купецъ «Весну» цѣльную ночь и совсѣмъ раскачалъ ее. Все, что принайтовлено, все со всѣхъ мѣстовъ сошло… Да! Долженъ вамъ сказалъ, что на утро горизонтъ чернѣегъ-чернѣетъ, и такой штормяга надвинулся — ничего добраго не жди. Сейчасъ это вахтенные непромокаемую одежду понадѣвали и зюйдвестки, лееръ провели. Паруса всѣ чисто сбить, пары поднять и подобныя распоряженія. Командиръ, капитанъ второго рангу Пустовойтовъ, изъ нѣмцевъ, человѣкъ аккуратный, за всѣмъ слѣдитъ, глаза въ руки. Полный порядокъ. Но, однако, всего не доглядишь! — Не можетъ умъ человѣческій до того дойти, чтобы съ Богомъ сравняться.

Набѣжалъ циклонъ. Все это зашипѣло сейчасъ, темь, ничего не слыхать, ничего не видать, въ животѣ сосетъ отъ нервовъ. Только смотримъ мы, пошелъ нашъ корабль совершенно свободно, и ничего уже его не дергаетъ. Здравія желаю, буксирный канатъ телепается, какъ ампутированный членъ! Потеряли мы своего спутника, надоѣдливаго купца, будто его и не было. Это, значитъ, онъ дергалъ, дергалъ, пока не оборвалъ. А перлинь былъ здоровенный, шестидюймовый. Да… А штормъ пока знаетъ свое дѣло, работаетъ. Тутъ, само собой разумѣется, паденіе атмосферическаго давленія, что легкимъ невозможно вынести. Весь командный составъ на мостикѣ собравши. Машина, однако, стучитъ себѣ исправно, безъ поврежденій… И вдругъ какъ бахнетъ что внутри корабля, весь корпусъ содрогнулся. Что такое? Откуда безпорядокъ идетъ? Въ пороховомъ погребѣ взрывъ? Про мину тогда не думали. Да…

***

Ковалевъ замолчалъ надолго. Понималъ эффектъ. Наконецъ, какъ бы сжалившись, продолжалъ:

— Какъ бахнетъ, даже загудѣло. Да второй разъ, да въ третій! И выходитъ, что этотъ скандалъ въ каютъ-канпаніи. Дѣйствительно, является оттуда вѣстовой Кузминъ, поблѣднѣлъ весь, губы синія, трясется. Руками показываетъ, что бѣда. А тутъ буря, окіанъ реветъ, дождь, безпокойство, что довѣренный корабль съ буксира убѣгъ. Непріятность!

— Всѣ до этого Кузмина, а тотъ на силу ротъ открываетъ: Пянина, — говоритъ, — пянина взбѣсивши, чуть меня не убила! А тутъ все продолжаетъ: бахъ да бабахъ! Капитанъ второго рангу Пустовойтовъ старшаго офицера за себя на мостикѣ оставляетъ, бѣгитъ внизъ, да только въ люкъ заглянулъ, сейчасъ назадъ: «Укротить, — кричитъ, — связать и укротить!»

— А въ каютъ-компаніи, будто матросы въ заграничнаго плаванія кабачкѣ промежъ себя дерутся. — Пилярсы какіе были, переборки разбиты, трапъ — все къ чортовой бабушкѣ! Столы — стулья! Несчастія одна. Какъ положить клипперъ на бокъ, такъ пянина прямо по воздуху летитъ и гудетъ, какъ двѣнадцатидюймовый, и — трахъ въ бортъ, трахъ въ переборку! И такая она крѣпкая сама по себѣ была, что на себя никакихъ раненій не принимала.

— Ну вотъ командуетъ командиръ: «Петлю закидавай на ее!» Оно, конечно, трудно набросить, когда предметъ взбѣсивши и нѣтъ времени прицѣлиться, да тутъ еще буря мотаетъ, волны черезъ корабль перекатываютъ. Что подѣлаешь?

Ковалевъ опять умолкъ.

— Дядя Ковалевъ, что жъ томишь! — не выдержалъ сигнальщикъ Артюховъ.

Но Ковалевъ сталъ жевать табакъ.

— «Накидавай петлю!» — продолжалъ онъ послѣ минутной паузы. — А какъ ее накинешь? Пянина плоская и скользкая. Правда, у ея есть на бокахъ золотые рога, чтобъ свѣчки вставлять, когда темно. Дѣйствительно, забросили петлю на эти рога, да она какъ заиграла, какъ дернула. Рога и обломись. Ничего не подѣлать! И все крушитъ, все бьетъ, разбиваетъ…. У командира слезы на глазахъ: любимый корабль черезъ пянину погибаетъ, а ничего не выдумать! Развѣ разстрѣлять? Такъ ты ее пулей не возьмешь, а она все бьетъ, пока пробоину не сдѣлаетъ. А какъ тутъ фластырь завесть, если она въ помѣщеніе не впуститъ? Самъ посуди: нѣтъ выхода!

— Ну вотъ, такъ и погибли бы всѣ, еслибъ не нашлась голова, что все рѣшила, и докладываетъ командиру, что прекратить безпорядокъ сей минутъ. И была эта голова, — голосъ Ковалева зазвучалъ торжественно, — боцманъ Шульга, Игнатій Савельевичъ. Умный быль покойникъ… Онъ тебѣ безъ всякихъ вычисленіевъ, безъ календарей да мореходныхъ таблицъ, безъ хронометровъ да пеленговъ, все это сообразилъ и догадался.

— Дѣйствуй, — Игнатій Савельевичъ, — говоритъ командиръ. — Какъ спасешь корабль, будетъ тебѣ крестъ и чинъ кондуктора. И супруга у тебя будетъ въ родѣ офицерскаго званія. Спаси корабль!

И дѣйствительно, какъ получилъ Шульга власть, сейчасъ кричитъ: «Койки кидайте въ люкъ! Всѣ, какія есть койки!» А какъ набросали въ каютъ-компанію коекъ по самый верхъ, такъ пянина и стала, потому, что все полно и нѣтъ ей простору скакать. А какъ остановилась, тѣ, что посмѣлѣе матросики, спустились и связали ее. И подумать, что еще немного, и бортъ бы проломило! Уже надтреснуть былъ.

***

…Склянки ударили два двойныхъ и одинъ.

— Спать! — сказалъ Ковалевъ. — Ишь, до какихъ поръ засидѣлись!… Это, значитъ, винты у нее проржавѣли, и она съ ихъ соскочила… Вообще такихъ предметовъ на военныхъ корабляхъ лучше не держать. Пользы съ ихъ никакой, одинъ безпорядокъ.

Александръ Гефтеръ.
Возрожденіе, № 2222, 3 іюля 1931.

Visits: 24