Отъ редактора. — «Коммунизмъ, — говоритъ Ходасевичъ о вузовской молодежи, — выѣлъ въ нихъ всякую возможность мыслить и выражаться индивидуально. Они изъясняются «вопросами и отвѣтами» большевицкаго катехизиса (недаромъ и спятъ на бухаринскихъ кирпичахъ). Я указывалъ на уличный и блатной характеръ ихъ жаргона. Но это лишь половина дѣла. Наряду съ уличнымъ и блатнымъ существуетъ еще большевицкій: рѣчь катаевскихъ героевъ изобилуетъ выраженіями, автоматически усвоенными изъ языка партійныхъ собраній и научно-канцелярской марксистской литературы».
Такъ начиналось и такъ осталось. Полублатной жаргонъ, искаженія языка, расхожія словечки, однимъ словомъ — бѣдность. А вѣдь мыслимъ мы такъ, какъ говоримъ. Воспитанные на помѣси блатного языка съ большевицкимъ вырастаютъ въ убѣжденіи, будто русскій языкъ — бѣдный, и при необходимости выразить сложныя мысли прибѣгаютъ охотно къ варваризмамъ: «ситуаціямъ», «реформированію ситуацій», «повышенію гарантій» и просто «кейсамъ», «фактъ-чекингу» и «харассменту». Такъ создается языкъ полуобразованной среды. Причина одна: въ середкѣ, гдѣ должно быть поддержанное знаніемъ родного языка мышленіе — пустота.
Кстати, въ этой статьѣ Ходасевича намѣчена вкратцѣ вся «Lingua Tertii Imperii» Клемперера. Все то же самое, только у Клемперера — Третій Райхъ, а у насъ — «государство рабочихъ и крестьянъ».
Я уже писалъ въ «Возрожденіи» о томъ, какъ незаконно видѣть въ художественномъ произведеніи матеріалъ для ознакомленія съ бытомъ. Это, конечно, критическое варварство. Но когда дѣло идетъ о литературѣ совѣтской и о читателѣ-эмигрантѣ, такой незаконный подходъ оправдывается двояко. Во-первыхъ, сейчасъ вопросъ о самой Россіи и о ея нынѣшней жизни первѣе всякихъ другихъ: отсюда понятно, что и въ литературѣ тамошней мы ищемъ, прежде всего, не художества, но свѣдѣній, но познаній о тамошнемъ жизненномъ укладѣ. Во-вторыхъ, и сама литература совѣтская, подъ вліяніемъ марксистскихъ воззрѣній на искусство и марксистскихъ «соціальныхъ заказовъ», слишкомъ часто стремится стать репортажемъ, или злободневнымъ фельетономъ, или собраніемъ бытового, а то и этнографическаго матеріала. Совѣтская литература сама слишкомъ часто подмѣняетъ художественныя заданія описательскими.
Поэтому съ нашей стороны было бы странно искать искусства тамъ, откуда оно сознательно вытѣсняется. Зато вполнѣ естественно — черпать бытовыя свѣдѣнія именно изъ тѣхъ сочиненій, которыя писаны какъ разъ ради освѣщенія или рѣшенія «вопросовъ совѣтскаго быта». То, что этимъ писаніямъ придается порою форма романовъ, повѣстей или драмъ, не должно насъ смущать.
Напечатанная въ «Красной Нови» «Квадратура круга» Валентина Катаева облечена въ форму трехактной пьесы. По существу же это, конечно, фельетонъ, въ художественномъ смыслѣ никчемный и безпомощный (еще болѣе безпомощный, чѣмъ какая-нибудь «Первая муха, или Денщикъ подвелъ» или «Теща въ домъ — все вверхъ дномъ»). Но съ бытовой стороны, въ катаевской пьескѣ много любопытнаго. Изъ нея можно навлечь кое-что о совѣтскомъ студенчествѣ, въ средѣ котораго протекаютъ событія пьесы.
Абрамъ и Вася, вузовцы-комсомольцы, живутъ вмѣстѣ. Обстановка ихъ комнаты: «продавленный полосатый пружинный матрацъ, установленный на четырехъ кирпичахъ… На немъ — ужасающаго вида подушка, въ пятнистомъ наперникѣ, безъ наволочки. Рядомъ стулъ. На стѣнѣ висятъ старые штаны… Груда книгъ, газетъ, брошюръ. Съ середины потолка виситъ одинокая, но довольно яркаго свѣта лампочка безъ тарелки и абажура, прямо въ патронѣ. Подъ лампочкой стоитъ зеленая садовая скамейка на чугунныхъ ложкахъ… На скамейкѣ — толстый томъ Бухарина, видимо, замѣняющій подушку… На подоконникѣ — самодѣльный рупоръ громкоговорителя и ящичекъ съ катодными лампочками. Тутъ же кой-какая посудишка. Больше въ комнатѣ ничего нѣтъ».
Друзья живутъ душа въ душу, говорятъ о партійной этикѣ и голодаютъ. Васины дѣла, впрочемъ, нѣсколько лучше абрамовыхъ: у него иногда бываетъ колбаса. Кромѣ голода и партэтики, занимаютъ ихъ, видимо, дѣла сердечныя: пьеса съ того и начинается, что оба въ одинъ и тогъ же день, невѣдомо другъ для друга, женятся: Бася приводитъ изъ ЗАГС-а «зарегистрированную» супругу Людмилу, а Абрамъ — Тоню. Рѣшаютъ жить въ одной комнатѣ вчетверомъ. Вскорѣ, однако, выясняется, что Людмила болѣе подходитъ Абраму, а Тоня — Васѣ. Послѣ многихъ недоразумѣній, составляющихъ сценическую канву пьесы, друзья мѣняются женами, что и приводить ко всеобщему благополучію.
Кромѣ четырехъ главныхъ героевъ, въ пьесѣ имѣется рядъ эпизодическихъ персонажей вузовскаго мірка. Жизненный укладъ комсомольцевъ рисуется довольно отчетливо. Все это совѣтское студенчество меньше всего занято наукой: о ней въ пьесѣ просто не упоминается. Уровень познаній, можно сказать, невысокъ: о предстоящей дуэли Абрама съ Васей одинъ изъ товарищей замѣчаетъ: «По всей формѣ, какъ Пушкинъ съ Гоголемъ — шашкой по головѣ».
Жаргонъ, на которомъ изъясняется эта учащаяся молодежь, заслуживаетъ вниманія. Это — не просто языкъ улицы или рынка: во многомъ онъ непосредственно приближается къ такъ называемому «блатному» языку, — слѣдствіе слишкомъ близкаго «контакта» съ міромъ воровъ и проститутокъ. Я въ свое время указывалъ, что граница между пролетарскими элементами партіи и просто шпаной въ значительной мѣрѣ стерлась. Пьеса Катаева лишній разъ подтверждаетъ мои наблюденія. Я приведу нѣсколько стилистическихъ образчиковъ, достаточно убѣдительныхъ.
Глаголъ «ѣсть» н существительное «ѣда», кажется, вовсе не употребляются: они вытѣснены глаголомъ «шамать» и существительнымъ «шамовка». Вмѣсто «что?» говорятъ «чего?». Вмѣсто «пополамъ» — «напополамъ». Вмѣсто «слушайте» — непремѣнно «слухайте», вмѣсто «хотите» — «хочете», вмѣсто «прощайте» — «прощевайте». Далѣе: «какъ тебѣ не безсовѣстно?». «Даешь». «Сейчасъ! Только немного напудрюсь». «Бѣгу устраивать вечеринку, ребятъ звать и никакихъ двадцать!» «Не выдержала, спеклась!» «Чуть портки не разорвалъ вдоску!» «Побѣжали рубать другъ друга шашками». И уже совсѣмъ изъ блатного языка: «монета есть?», «бабы отсюда окончательно смылись», «Людмилка врѣзалась, какъ малохольная, въ Абрамку». «Гробъ! Мракъ! Котлета!»
Тов. Абрамъ и тов. Вася думали, что у нпхъ имѣются «всѣ предпосылки» для счастливой жизни съ супругами: «Сходство характеровъ? Есть. Рабочій контактъ? — Есть. Общая политическая установка? — Есть». Въ результатѣ же обнаружилась «страшная неувязка»: «рабочаго контакта» да «политической установки» оказалось недостаточно. Обоимъ пришлось сдѣлать «поправку на индивидуальное чувство» и супругами помѣняться. «Мораль» катаевской пьесы въ томъ и заключается, что семейную жизнь на однихъ партійныхъ лозунгахъ не построишь, и что нѣтъ ничего съ коммунистической точки зрѣнія зазорнаго, если при заключеніи браковъ будетъ приниматься во вниманіе и такой «пережитокъ», какъ личное чувство, партійной указкѣ не поддающееся. Этой несложной, какъ выѣденное яйцо, мысли и даетъ высшую санкцію тов. Флавій, секретарь комячейки, появляющійся въ концѣ пьесы, подобно deus ex machina, и разрѣшающій всѣ вопросы. «Ничего, ребята, не стѣсняйтесь, — говоритъ онъ. — Любите другъ друга, не валяйте дурака. Революція отъ этого не пострадаетъ».
Катаеву и Стародуму его пьесы, тов. Флавію, трудно отказать въ справедливости сужденій. Но прискорбно то, что для вкорененія столь простыхъ мыслей приходится писать комедіи. Прискорбно, что такіе «азы» приходится разъяснять и доказывать несчастной совѣтской молодежи, слабо развитые мозги которой окончательно сдвинуты набекрень партійной учебой.
Года полтора тому назадъ, одинъ пріѣзжій совѣтскій писатель разсказывалъ мнѣ о бурной «дискуссіи», которая долго велась къ кругахъ комсомола, въ рабочихъ «культурно-просвѣтительныхъ» организаціяхъ, въ клубахъ, ячейкахъ и т. д. Эта дискуссія, выплеснувшаяся даже на страницы газетъ и журналовъ, долго занимала совѣтизированные умы. А заключалась она вотъ въ чемъ: позволительно ли сознательному гражданину СССР носить «англизе съ гаврилкой», т. е. европейскаго типа рубашку съ галстукомъ-бабочкой — или только косоворотка есть настоящій патентъ на совѣтское благородство? Голоса раздѣлились, много было высказано горячихъ сужденій за и противъ, — вопросъ такъ и не разрѣшился.
Мой собесѣдникъ увѣрялъ, что не только къ партійныхъ кругахъ, но и среди безпартійныхъ тема «энглизе съ гаврилкой» дебатировалась бурно, «до слезъ напряженія», и иногда приводила къ крупнымъ конфликтамъ, даже семейнымъ. Строго-послѣдовательныя жены-коммунистки бросали «невыдержанныхъ» мужей, поддавшихся мелкобуржуазному соблазну гаврилки. Отцы проклинали дѣтей, дѣти — отцовъ. Сольцъ, помѣсь партійнаго Катона съ партійнымъ Брюммелемъ, [1] что-то разъяснялъ, но его но слушали. Умы кипѣли. Чѣмъ кончилось это все — не знаю.
Я не то, чтобъ не вѣрилъ этимъ разсказамъ. Но мнѣ все-таки какъ-то «не видѣлось», чтобъ люди могли всерьезъ предаваться рѣшенію такихъ проблемъ. Теперь, читая пьесу Катаева, я «увидѣлъ» — и въ исторію «энглизе съ Гаврилкой» заднимъ числомъ повѣрилъ: почувствовалъ ее, отчетливѣй уловилъ духъ идіотскаго вторженія «доктрины» и «принципа» въ области, гдѣ ни доктринамъ, ни принципамъ просто нечего дѣлать.
Но несчастная вузовская молодежь томится такими «гамлетовскими» вопросами, которыхъ бы просто не существовало, если бъ сознаніе вузовца не было поражено коммунизмомъ. Коммунизмъ выѣлъ въ нихъ всякую возможность мыслить и выражаться индивидуально. Они изъясняются «вопросами и отвѣтами» большевицкаго катехизиса (недаромъ и спятъ на бухаринскихъ кирпичахъ). Я указывалъ на уличный и блатной характеръ ихъ жаргона. Но это лишь половина дѣла. Наряду съ уличнымъ и блатнымъ существуетъ еще большевицкій: рѣчь катаевскихъ героевъ изобилуетъ выраженіями, автоматически усвоенными изъ языка партійныхъ собраній и научно-канцелярской марксистской литературы.
«Окна не замазаны, — говоритъ Вася своей возлюбленной, — но ты не поддавайся паникѣ».
Или: «Ты меня любишь? — На всѣ сто процентовъ».
Или: «Поступило предложеніе пить чай съ баранками. — Принято единогласно».
Или: Абрамъ, ухаживая за Людмилой, говоритъ ей о примусѣ: «Вы меня проинструктируйте, какъ съ нимъ обращаться».
Неудачный бракъ опредѣляется какъ «досадная неувязка». Бабушку свою героиня рекомендуетъ какъ «домашнюю хозяйку». Дѣдушку опредѣляетъ: «Выдвиженецъ. Герой труда».
Пьеса пестритъ такими выраженіями какъ: «Стопроцентная феодальная семейная сцена», «Произошелъ страшнѣйшій крахъ: партэтику кто-то сперъ». «Всѣ предпосылки налицо». На предложеніе любезной дамы зашить ему штанину, герой отвѣчаетъ бодрымъ комсомольскимъ возгласомъ: «Всегда готовъ!» — какъ и на предложеніе съѣсть котлету. Примусъ, кастрюли, четыре стакана именуются «техническимъ оборудованіемъ».
«Жениться», «выйти замужъ» — такихъ выраженій герои Катаева не знаютъ. Они могутъ только «регистрироваться», «расписываться». Помимо уже указанныхъ основаній семейной жизни (рабочій контактъ и политическая установка), выдвигаются и такія: «площадь свободная и громкоговоритель собственной конструкціи». Хорошая жена именуется: «образцово-показательная подруга жизни». Покидая супруга, показательная супруга пишетъ: «Когда ты будешь читать это письмо, я уже буду, вѣроятно, въ вагонѣ, по дорогѣ въ деревню, куда меня направляетъ учраспредъ на работу, на основаніи моего личнаго заявленія. Съ компривѣтомъ, Кузнецова». Такимъ образомъ, личная драма коммунистической героини протекаетъ не въ буржуазно-индивидуальныхъ, но въ высшихъ партійно-канцелярскихъ формахъ. Всякія иныя проявленій чувствъ презираются какъ наслѣдіе интеллигентщины: тов. Флавій упрекаетъ поссорившихся героевъ: «Переженились, какъ угорѣлые, не подумавъ, а потомъ художественный театръ тутъ устраиваете».
Затверженные идеалы. Но есть и затверженные пороки. Больше всего катаевскіе персонажи боятся «мѣщанства» и «феодализма». Это — истинные жупелы въ представленіи совѣтскаго студенчества.
Героиня находитъ въ одномъ изъ героевъ «признаки нездороваго обрастанія: полосатый галстукъ бабочкой, нэпманскіе штиблеты». Людмила поитъ Васю молокомъ — онъ боится, что его «засосетъ мелкобуржуазное болото». Обратно: когда Кузнецова проситъ Абрама дать ей поѣсть, — онъ возмущается: «Кузнецова! Только безъ мѣщанства!» Собираясь поцѣловать руку Людмилѣ, Абрамъ ставитъ себѣ вопросъ: «Этично или неэтично, чтобъ членъ ВЛКСМ цѣловалъ руку безпартійному товарищу».
Въ дѣйствительно, конечно, катаевскіе герои только и дѣлаютъ, что гонятся за самыми «мелкобуржуазными» благами, но сколько при этомъ тратится коммунистическаго фарисейства, сколько «красивыхъ» словъ произносится, сколько трусливой оглядки на то, что скажетъ «партія». Недаромъ, когда всѣ недоразумѣнія улажены, когда предстоятъ начаться мирному комсомольскому житію, Людмила блаженно приглашаетъ всѣхъ пить чай: «А вы, товарищъ Тоня, рядомъ со своимъ супругомъ. А я рядышкомъ со своимъ супругомъ. Вотъ такъ. Теперь будемъ чаекъ пить»…
Такъ живетъ это странное «студенчество», состоящее не то изъ хитровцевъ, не то изъ мелкихъ чиновниковъ, неразвитое, невѣжественное, убогое духовно и матеріально — и собирающееся перестроить міръ на новый, на лучшій ладъ.
Владиславъ Ходасевичъ
Возрожденіе, №1171, 16 августа 1928
[1] Имѣется въ виду знаменитый англійскій денди Джорджъ Бруммель.
Views: 27