«Освободительное движеніе» въ своей тактикѣ было логично. Разъ оно было увѣрено, что все зло Россіи въ Самодержавіи, оно естественно никакихъ союзниковъ противъ него не отвергало и не задумывалось надъ опасностями, которыя изъ этого могутъ выйти. Такимъ союзникомъ былъ не одинъ Ахеронтъ, т. е. многочисленные, но некультурные элементы Россіи; имъ было и образованное общественное мнѣніе Европы съ его озлобленными нападками на русскую власть. Эту сторону дѣла стоитъ отмѣтить.
Европа плохо знала Россію. Многое въ Россіи было для Европы слишкомъ ново и чудно и она самоувѣренно все объясняла по-своему. Достаточно посмотрѣть, что Европа сейчасъ говоритъ о Россіи, чтобы не удивляться прежнимъ «развѣсистымъ клюквамъ».
Представленія о Россіи въ Европѣ шли изъ двухъ противоположныхъ источниковъ. Одни отъ «офиціальной» Россіи; они всегда односторонни, у насъ болѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было, ибо офиціальная Россія въ то время не допускала свободы выраженія мнѣній и ея представители были не только пристрастны «по должности», но часто пребывали и сами въ невѣдѣніи относительно того, что въ ней происходитъ. Другимъ источникомъ, который могъ говорить то, что думалъ, была старая русская «эмиграція»; но этотъ источникъ былъ не много болѣе правдивъ и не менѣе одностороненъ. Подобно всѣмъ эмиграціямъ, наши революціонеры вѣрили, что государственный строй Россіи держится только насиліемъ, что народъ безконечно выше режима, который ему силой навязанъ, что въ тюрьмахъ и ссылкахъ лучшіе элементы Россіи. Если офиціальная версія увѣряла, что кромѣ крамольниковъ, всѣ въ Россіи довольны, то эмиграція вѣрила, что старая Россія наканунѣ взрыва и краха. Мысль, что какъ бы правительство ни было плохо, страна его все-таки заслужила, отвергалась такъ же рѣшительно, какъ и предположеніе, будто негодная русская власть могла зачѣмъ-то быть нужна для Россіи, что она лучше анархіи.
Оба противоположныхъ представленія о Россіи находили сторонниковъ среди лицъ соотвѣтствующаго образа мыслей. Эти представленія часто кромѣ того согласовались и съ интересами тѣхъ, кто ихъ раздѣлялъ. Не всѣ имѣли цинизмъ говорить, какъ теперь хвалился Ллойдъ-Джорджъ, что можно «торговать съ людоѣдами», но всѣ такъ поступали, подъ лицемѣрнымъ предлогомъ, будто во внутреннія дѣла чужого государства они не мѣшаются. Офиціальная Россія находила въ Европѣ друзей, которые не только видѣли въ ней осуществленіе своихъ идеаловъ, но которымъ дружба съ ней была политически выгодна. То же происходило и съ лагеремъ «эмиграціи». Ея версіи о Россіи подтверждали идеологію европейскихъ революціонеровъ и потому могли служить оружіемъ въ ихъ внутренней партійной политикѣ. Не говоря о томъ позднѣйшемъ позорѣ, когда теперь для своихъ собственныхъ нуждъ англійскіе и французскіе коммунисты тянутъ деньги съ нищей Россіи, и въ прежнее время сообщенія русскихъ революціонныхъ партій о томъ, что происходило въ Россіи, могли соотвѣтствовать здѣшнимъ революціоннымъ теоріямъ и потому могли пригодиться для здѣшней партійной игры.
Потому, несмотря на моду, которая въ послѣднее время была на Россію, на восхищеніе ея наукой, искусствомъ, вкладомъ въ культуру — о Россіи, какъ государствѣ, о ея политическомъ строѣ, о томъ, что ей было дѣйствительно нужно, Европа имѣла противоположныя и упрощенныя крайнія представленія.
«Либеральное» движеніе могло бы лучше другихъ показать иностранцамъ настоящую Россію, далекую отъ крайностей, которыми до тѣхъ поръ кормили Европу. Оно могло говорить съ Европой на понятномъ для нея языкѣ. Либерализмъ былъ самъ европейскимъ движеніемъ; его идеаломъ была европейская цивилизація и порядки; онъ смотрѣлъ на Россію какъ на отсталую страну, которая должна была пройти тѣ же этапы развитія, черезъ которые проходила Европа. Онъ сознавалъ недостатки Россіи, но понималъ причины, которыя ихъ объясняли. Такая его точка зрѣнія была близка къ среднему европейскому пониманію, могла ему обезпечить сочувствіе тѣхъ, кто по разнымъ причинамъ, сентиментальнымъ или эгоистическимъ, хотѣлъ видѣть Россію просвѣщенной и благоустроенной.
Но либерализмъ столкнулся съ знакомымъ препятствіемъ. «Освободительное движеніе» жило въ атмосферѣ войны и въ Европѣ прежде всего искало сочувствія и помощи противъ Самодержавія. Оно потому нисколько не оскорблялось несправедливыми нападками на русскую власть и не замѣчало, что въ этихъ нападкахъ подчасъ скрывается и презрѣніе къ странѣ, которая подобную власть переноситъ. Оно стояло на традиціонномъ противоположеніи власти и общества, на утвержденіи, что страна за свою власть, какъ за врага, не отвѣтственна и къ общему хору нападокъ на русскую власть «Освободительное движеніе» присоединило цѣликомъ свой осуждающій голосъ, санкціонируя все, что противъ нея говорилось.
Нельзя было бы за этотъ пріемъ винить только русскій либерализмъ. Умѣнье передъ лицомъ иностранцевъ сознавать національную солидарность дается не всѣмъ и не сразу; мы видимъ такое неумѣнье въ странахъ болѣе, чѣмъ мы, подготовленныхъ къ политической жизни. Любопытно при этомъ, что это — ходячій, а отчасти и заслуженный упрекъ, который обыкновенно направляютъ по адресу всякаго болѣе лѣваго лагеря. Потому совершенно естественно, что въ эпоху открытой войны либерализма противъ Самодержавія онъ не смущался нападками, которыя на нашу власть могли сыпаться. Либерализмъ имъ даже радовался; онъ былъ увѣренъ, что нападки на власть диктуются европейскимъ сочувствіемъ несчастной Россіи и являются скрытой защитой ея. Нуженъ былъ нашъ теперешній опытъ, который показалъ намъ и нашу прежнюю односторонность въ оцѣнкѣ нашей собственной власти и бездну европейскаго равнодушія къ русской судьбѣ, чтобы мы эти европейскія нападки стали иначе расцѣнивать. Но тогда спорить съ ними и защищать русскую власть потому, что она наша русская власть — мы не помышляли.
Нужно ли доказывать примерами эту тактику либерализма? Она не всегда могла обнаруживаться съ достаточной ясностью. Печатныя и устныя выступленія въ Россіи были небезопасны для тѣхъ, кто съ Россіей не рвалъ и не собирался статъ «эмигрантомъ». Но во время «Освободительнаго движенія» русскій либерализмъ почти впервые выступилъ открыто. Онъ имѣлъ свой органъ «Освобожденіе», и всѣмъ было извѣстно, какія силы стояли за этимъ органомъ. Позиція «Освобожденія» была поэтому въ этомь отношеніи показательна. Какъ держало оно себя по отношенію къ иностраннымъ хулителямъ русской власти? Стоитъ посмотрѣть, какъ «Освобожденіе» безъ всякихъ возраженій перепечатывало вздорь, который въ европейской прессѣ писался по поводу 9-го января, чтобы видѣть, что въ либеральномь пониманіи несправедливые удары по русскому правительству самой Россіи не задѣвали, а только выражали сочувствіе ей. Конечно 9-ое января событіе исключительное, не только печальное, но позорное для власти, такъ какъ его легко можно было избѣгнуть. Но все-таки когда на пятитысячномъ митингѣ въ «Тиволи» Анатоль Франсъ говорилъ (№ 65), что «царь приказалъ убивать людей, виноватыхъ передъ нимъ лишь въ томъ, что умирая съ голода и нищеты въ отчаяньи они обратились къ нему, какъ къ отцу», а «Освобожденіе» безъ комментарій перепечатывало эту фразу, когда въ № 66 то же «Освобожденіе» награждало эпитетомъ «блестящей» аналогичную лживую руссофобскую статью «знаменитаго французскаго политика Клемансо», то ложь такого упрощеннаго и тенденціознаго изображенія печальнаго событія была для насъ, русскихъ, слишкомъ ясна. И «Освобожденіе» все-таки полной правды не возстановило и какъ бы давало этой лжи свою моральную санкцію. Это только одинъ примѣръ изъ многихъ другихъ. Русскій либерализмъ помнилъ, гдѣ проходитъ его главный фронтъ и для него жертвовалъ всѣмъ.
Немудрено, что при такой тактикѣ либеральное мнѣніе Европы воспитывалось въ одностороннемъ пониманіи внутренняго строя Россіи. Съ плодами этого воспитанія намъ и пришлось позднѣе встрѣтиться. Когда послѣ революціи 1917 г. рѣчь зашла о большевицкой власти и ея насиліяхъ, если не прямыхъ защитниковъ, то попустителей ихъ, мы неожиданно нашли именно въ лѣвыхъ свободолюбивыхъ рядахъ. Передовой лагерь Европы былъ увѣренъ, что большевицкій режимъ во всякомъ случаѣ лучше «царизма» и составляетъ «прогрессъ», за который можно и заплатить. Тѣ кто противъ этого протестовалъ сейчасъ же зачислялись въ разрядъ тѣхъ малодушныхъ, которые испугавшись революціи измѣнили своему либеральному знамени. Сами совмѣстныя выступленія насъ съ представителями стараго режима вызывали у Европы недоумѣнія и подозрѣнія. Либеральная Европа ради насъ боялась возвращенія къ старому.
Подобныя иллюзіи Европы быть можетъ сами по себѣ были и теперь и раньше неважны. Отношеніе европейскаго общественнаго мнѣнія къ внутреннимъ порядкамъ Россіи не могло намъ принести ни вреда, ни пользы. Въ свое время оно давало намъ утѣшеніе, будто Европа сочувствуетъ намъ, а не нашему самодержавному правительству. Но это утѣшеніе было платоническое. Если даже Европа въ то время дѣйствительно намъ, то считалась она все же съ нашимъ правительствомъ, а не съ нами. Расчитывать на европейское сочувствіе для измѣненія внутренняго строя Россіи какъ раньше, такъ и теперь было большой ошибкой. И теперь Европа отречется отъ большевиковъ, какъ она отреклась отъ русской монархіи, только тогда, когда силы большевиковъ въ самой Россіи будутъ подточены. Раньше же этого она можетъ ихъ осуждать, но будетъ стараться извлечь изъ нихъ возможную для себя выгоду. Такъ было и прежде. Только въ одномъ частномъ вопросѣ мнѣніе Европы оказалось для насъ не безразлично и это въ свое время вышло наружу. Это было въ вопросѣ о нашихъ національныхъ меньшинствахъ. На Версальскомъ конгрессѣ вопросъ о цѣлости Россіи державы рѣшили въ ея отсутствіе и за нее, и враги ея получили возможность сводить съ ней свои счеты. На прежнихъ же дѣятелей «Освободительнаго движенія» легла обязанность защищать эту цѣлость. И тогда-то намъ пришлось столкнуться съ послѣдствіями нашихъ прежнихъ кампаній.
Постановка національной проблемы въ разноплеменной Россіи не могла быть нормальной. Нашъ полицейскій режимъ, не признававшій правъ ни гражданина, ни общества, не могъ дѣлать исключенія для той совокупности общественныхъ притязаній, которыя связаны съ національностью. Режимъ, построенный на централизмѣ, видѣвшій въ самоуправленіи угрозу себѣ, не могъ сочувствовать національному самоопредѣленіюи автономіи. Политика самодержавія поэтому неминуемо задѣвала чувства національныхъ меньшинствъ и тѣмъ болѣе, чѣмъ эти меньшинства были политически и культурно болѣе развиты. Естественно, что національныя меньшинства, видя въ подобной политикѣ насиліе поглотившаго ихъ государства, не дорожили ни принадлежностью къ нему, ни его единствомъ и силой. Только близость еще болѣе опасного врага, чѣмъ Россія, будь то Турція на Кавказѣ, будь то Германія для инородцевъ Прибалтики или Польши, заставляла иногда эти народности цѣнить самое существованіе «Великой Россіи». Но тамъ, гдѣ этой опасности не было, они въ Россіи видѣли только врага. Въ такомъ настроеніи наша власть сама воспитывала своихъ инородцевъ.
Въ этомъ была одна изъ многочисленныхъ ахиллесовыхъ пятъ нашего стараго режима. Русскій либерализмъ имѣлъ поэтому передъ собой благодарную и двойную задачу. Онъ могъ не противорѣча себѣ дать національнымъ меньшинствамъ достойное положеніе въ составѣ Россіи. Онъ могъ и умѣрить тѣ ихъ притязанія, которыя рождались въ озлобленной атмосферѣ и были несовмѣстимы съ интересами и правами Россіи, какъ государства. Но такая задача была затемнена условіями войны съ Самодержавіемъ. Война съ нимъ стала главной заботой. Національныя меньшинства и русскій либерализмъ въ этой войнѣ имѣли другъ въ другѣ союзниковъ. Они не хотѣли возбуждать споровъ между собою и вопросъ объ ихъ отношеніяхъ остался недоговореннымъ. Союзъ между ними питался двойной иллюзіей. Либерализмъ воображалъ, что какъ только падетъ Самодержавіе, національныя меньшинства тотчасъ же станутъ «патріотами великой Россіи» и не будутъ ставить своихъ интересовъ выше правъ и интересовъ общей Имперіи. Поэтому онъ безъ всякихъ ограниченій принималъ модную и неясную формулу о правѣ народностей «на самоопредѣленіе», не боясь, чтобы во имя этой формулы національности могли разрушить государственную цѣлость Россіи. Роковой вопросъ, что въ случаѣ такого желанія пришлось бы дѣлать Россіи, просто не ставился, какъ исключительно теоретическій. Впрочемъ такъ легко смотрѣли на эту формулу «самоопредѣленія» не только русскіе либералы. Во время Версальскаго конгресса я спросилъ Клемансо, что бы онъ сказалъ, если бы во имя права на самоопредѣленіе баски потребовали себѣ независимости? Онъ усмѣхнулся: «я этого не боюсь, не потребуютъ». Это, конечно, не было отвѣтомъ, но такой шуткой въ сущности удовлетворялся и нашъ либерализмъ. Онъ былъ увѣренъ, что національныя меньшинства проведутъ разницу между русскимъ обществомъ и правительствомъ и что ихъ нападки на Самодержавную власть не бьютъ по Россіи. Либерализмъ прощалъ національнымъ меньшинствамъ излишество ихъ словъ и мыслей, въ уверенности, что ихъ шовинизмъ исчезнетъ съ водвореніемъ новаго строя въ Россіи. Эта его позиція вводила въ заблужденіе и національности; онѣ получали право думать, что либерализм равнодушенъ къ идеѣ цѣлости великой Россіи, что эта идея — монополія только «реакціи», что право на самоопредѣленіе въ умахъ либерализма предполагаетъ свободу на «отдѣленіе», словомъ, что самыя крайнія пожеланія меньшинствъ найдутъ въ либерализмѣ сторонниковъ.
Оттого послѣ паденія Самодержавія, вѣрнѣе послѣ паденія самой Монархіи, ибо тактика либерализма мало измѣнилась послѣ 905 года, произошло неожиданное взаимное разочарованіе между либералами и національными меньшинствами. Либералы были оскорблены той легкостью, съ которой представители національныхъ меньшинствъ отдѣлили свои интересы отъ интересовъ новой Россіи. А національности изумились тѣмъ, что либерализмъ защищалъ противъ нихъ права какой-то «Россійской Имперіи»; онѣ были склонны обвинять либерализмъ въ измѣнѣ своимъ обѣщаніямъ. Все это было лишь оптическимъ заблужденіемъ. Либерализмъ по своему существу былъ таковъ, какимъ онъ показалъ себя позднѣе; только прежняя военная тактика скрывала его подлинный обликъ. Если либералы понимали, принимали и отстаивали естественныя права національныхъ меньшинствъ, они не забывали и правъ Россійскаго государства; они не считали это государство искусственной фикціей, которая будто бы можетъ быть разрушена волей болѣе реальнаго субъекта — національности. Либерализмъ былъ болѣе вѣренъ своему политическому пониманію и историческому своему назначенію въ 1917 г., нежели въ эпоху «Освободительнаго движенія», въ 1905 г. Этотъ споръ Россіи съ національными меньшинствами въ эпоху Версальскаго конгресса былъ перенесенъ на судъ Европы. И тогда именно либерализму пришлось взять на себя роль защитника единства Россіи. Онъ въ это время и столкнулся съ тѣми старыми предубѣжденіями Европы противъ Россіи, въ созданіи которыхъ и на немъ самомъ лежала доля вины.
В. Маклаковъ.
Возрожденіе, №1975, 29 октября 1930.
Views: 18