Исполнилось двадцатипятилѣтіе литературной дѣятельности Владислава Фелиціановича Ходасевича.
Въ 1905 году, 18 марта по старому стилю, въ третьемъ альманахѣ московскаго издательства «Грифъ» восемнадцатилѣтній юноша впервые напечаталъ незрѣлые, полудѣтскіе стихи, еще ничѣмъ не выдѣлявшіеся среди столькихъ другихъ стиховъ, такъ щедро печатавшихся въ тѣ годы. Съ того дня начинается разсыпанная по множеству изданій — альманаховъ, журналовъ и газетъ — литературная работа въ стихахъ и прозѣ, неустанная, труднообозримая и на первыхъ порахъ не слишкомъ оригинальная. Сборникъ «Молодость», вышедшій въ 1907 году, содержитъ не больше одного или двухъ стихотвореній, позволяющихъ сколько-нибудь догадаться о будущихъ стихахъ ихъ автора. Стихи «Moлодости» искусны, но бѣдны, доброкачественны, но мало индивидуальны. Они похожи на стихи Брюсова, какъ на Бенедиктова ранній Фетъ или какъ музыка молодого Вагнера похожа на музыку Мейербера. Они почти совпадаютъ съ той умопостигаемой средней линіей, которую усмотритъ будущій историкъ въ русской поэзіи тѣхъ лѣтъ. Этому не слѣдуетъ чрезмѣрно удивляться. Есть дарованія, являющіяся сразу во всеоружіи своей неповторимости, но есть и такія, что тѣмъ медленнѣе созрѣваютъ, чѣмъ въ нихъ больше своеобразія и глубины.
Стихи, написанные въ теченіе семи лѣтъ послѣ того и вошедшіе въ «Счастливый Домикъ», тоже еще предразсвѣтные стихи, — не стихи Ходасевича, стихи до Ходасевича. Они несравненно особеннѣе, индивидуальнѣе стиховъ «Молодости», но эти отличающія и новыя ихъ черты скорѣе порядка отрицательнаго, критическаго. Ходасевичъ здѣсь скорѣй отъ многаго отказывается, чѣмъ многое пріобрѣтаетъ.
Но пріобрѣтеніемъ можетъ явиться и отказъ. У Ходасевича онъ связанъ со всей его литературной работой за эти годы, и, прежде всего, съ работой надъ Пушкинымъ. Первые результаты этой работы для Ходасевича, какъ для поэта, сказались въ той почти аскетической, нарочито негромкой, нарочито неукрашенной манерѣ, въ какой написаны эти новые стихи. Послѣ излюбленныхъ символистами симфоній (или лучше «симфоническихъ поэмъ») это скромная камерная музыка. Идея символизма здѣсь сохранена, но отнюдь не поэтика символизма. «Счастливый Домикъ» въ творчествѣ Ходасевича — очищеніе и новое начало; даръ его еще не выразился, но вкусъ сложился, а вмѣстѣ съ нимъ и кое-что въ общихъ очертаніяхъ его будущаго искусства и основа его критической работы, тоже еще не принесшей лучшихъ своихъ плодовъ.
Что же влечетъ Ходасевича къ Пушкину? Что нужно ему отъ Пушкина? Лишь на самый поверхностный взглядъ можетъ показаться, что онъ ищетъ подробностей его жизни или законовъ его стиха. На самомъ дѣлѣ его интересуетъ одно: та сложная, но и очень простая, едва опредѣлимая и почти обыденная связь, которая возобновляется каждый день между поэтомъ и его поэзіей. Онъ видитъ, что именно у Пушкина эта связь особенно ясна и какъ разъ потому особенно таинственна. Самое домашнее и самое глубокое въ пушкинскомъ творчествѣ — одно. Работа Ходасевича начинается съ усмотрѣнія этой центральной истины о Пушкинѣ и нѣсколько позже она приведетъ къ «Поэтическому хозяйству Пушкина», замѣчательной книгѣ, появившейся въ прескверномъ, искаженномъ множествомъ ошибокъ совѣтскомъ изданіи и до сихъ поръ недостаточно оцѣненной. Тутъ же заключается источникъ и всѣхъ критическихъ писаній Ходасевича. Ихъ основная движущая сила — ощущеніе литературной честности, не какъ простого требованія общечеловѣческой морали, а какъ специфически художественной добродѣтели, въ своихъ высшихъ проявленіяхъ доступной лишь немногимъ и опять-таки въ русской литературѣ ярче всего представленной Пушкинымъ.
Ненависть къ позѣ, невѣріе въ новшества ради новшествъ, презрѣніе ко всякому литературному эффекту, неоправданному переживаніемъ, непровѣренному совѣстью и умомъ, все это пришло къ Ходасевичу отсюда и слилось въ его критической работѣ съ традиціонно-русскимъ взглядомъ на этическій смыслъ званія писателя. Нѣтъ критика у насъ болѣе чуткаго, чѣмъ онъ, ко всякому грѣху противъ литературной человѣчности, и потому — болѣе враждебнаго футуризму, формализму, какъ попыткамъ оставить литературѣ одну литературную шелуху. Этимъ опредѣлиется лучше всего вся его критическая дѣятельность и мѣсто, которое онъ неизмѣнно занималъ въ борьбѣ литературныхъ направленій. Этимъ обусловлена и самая поэзія его, поскольку литературное міровоззрѣніе поэта можетъ вообще предначертать его поэзію.
Но вотъ въ годы войны и въ первые годы революціи пишутся новые стихи, тѣ, что будутъ собраны въ 1920 году въ книгѣ «Путемъ зерна». Сперва они какъ бы продолжаютъ «Счастливый Домикъ» но все сосредоточеннѣй, все своеобразнѣй, пока съ цикломъ бѣлыхъ стиховъ не родится новый поэтъ, не является намъ иной, подлинный Ходасевичъ. Въ слѣдующемъ году — въ годъ смерти Блока — напечатаны уже многіе стихи «Тяжелой Лиры» и въ «Запискахъ Мечтателей» появляется статья Бѣлаго, впервые оцѣнившаго по-настоящему эти новые стихи и угадавшаго значеніе ихъ автора. Еще черезъ годъ выходитъ «Тяжелая Лира», Ходасевичъ уѣзжаетъ изъ Россіи, и начинается уже восьмилѣтнее теперь пребываніе его въ эмиграціи, во время котораго написаны стихи «Европейской Ночи», вошедшіе вмѣстѣ съ «Тяжелой Лирой» и съ «Путемъ зерна» въ собраніе стиховъ, изданное въ Парижѣ (изд. «Возрожденіе»), Стихотворенія двухъ первыхъ сборниковъ (за исключеніемъ одного) сюда не включены; Ходасевичъ самъ ихъ отдѣлилъ отъ того, что онъ не можетъ не считать главнымъ своимъ созданіемъ.
Многое другое написано Ходасевичемъ за эти послѣднія восемь лѣтъ. Въ длинномъ рядѣ критическихъ статей онъ говорилъ и продолжаетъ говорить какъ бы отъ имени русской литературной совѣсти. Въ другихъ статьяхъ, которыя должны появиться вскорѣ отдѣльнымъ изданіемъ, онъ разсказалъ намъ о людяхъ русскаго символизма, которыхъ зналъ такъ близко и къ которымъ все-таки не совсѣмъ принадлежалъ, вещи, проникающія глубоко въ самую сердцевину той эпохи. Біографія Державина, начатая печатаніемъ въ «Современныхъ Запискахъ», обѣщаетъ стать, даже послѣ книгъ Гершензона, лучшимъ образцомъ біографическаго искусства, извѣстнымъ на русскомъ языкѣ. Работа надъ Пушкинымъ продолжалась и теперь и нужно надѣяться, она приведетъ къ той книгѣ о Пушкинѣ, которую Ходасевичъ одинъ могъ бы написать. И все-таки все это не перевѣситъ той небольшой книжки, гдѣ «Тяжелая Лира», гдѣ «Европейская Ночь», какъ ничто не перевѣситъ ее во всей русской поэзіи послѣ смерти Блока.
Здѣсь, въ этой книжкѣ, уже нѣтъ ничего чужого: все принадлежитъ Ходасевичу и больше никому. Міръ, имъ созданный, неповторимъ, и онъ не соприкасается почти ни въ чемъ съ другими поэтическими мірами. Какъ будто однажды, въ самые темные и кровавые русскіе годы, поэтъ закрылъ глаза и когда ихъ открылъ, онъ увидѣлъ все по-новому. Вся та классическая поэтика, которую онъ передъ тѣмъ завоевалъ, теперь нужна ему только потому, что она всего безпрепятственнѣй позволитъ ему вы разить то, что онъ увидѣлъ. Отнынѣ невозможенъ произволъ; вещи какъ бы диктуютъ сами тѣ пріемы, какими ихъ можно выразить; требованіе художественной честности какъ бы уже не можетъ не быть осуществлено — такъ силенъ познанный заново, цѣлостно преображенный міръ. Въ этихъ стихахъ не просто мастерство, и поражаютъ они вовсе не законченностью отдѣлки. Тотъ ничего въ нихъ не пойметъ, кто ихъ приметъ за ювелирныя издѣлія. Въ томъ-то и состоитъ болѣе высокое ихъ совершенство, что они вообще не сдѣланы, что ихъ поверхность неотличима отъ глубины, что въ нихъ нѣтъ ничего внутри, что не находило бы пути наружу, и нѣтъ ничего снаружи, что не было бы обусловлено изнутри.
Такіе стихи не каждому дано писать. Ихъ не забудетъ русская поэзія. Въ годы, послѣдовавшіе за ея вторымъ расцвѣтомъ, въ годы ея быстраго оскудѣнія, послышался вдругъ этотъ новый голосъ, непохожій на ея другіе голоса. Непохожій, но связанный съ ними — черезъ Пушкина, т. е. самой глубокой связью, какая въ русской поэзіи вообще возможна. Въ опустѣвшей храминѣ русскаго стиха, стихи Ходасевича звучатъ всего неожиданнѣй и всего законнѣй. Другіе или недостаточно обновляютъ русскую преемственность или совсѣмъ отрываются отъ нея; Ходасевичъ ей вѣренъ и въ ней свободенъ, свободенъ именно потому, что вѣренъ ей. Вотъ почему, какъ ни единственъ поэтическій міръ, имъ созданный, мы вправѣ смотрѣть на его стихи прежде всего, какъ на русскіе стихи, какъ на неотъемлемое достояніе Россіи. Среди гибели, измѣны и распада, Ходасевичъ не просто сберегъ, какъ драгоцѣнный кладъ, завѣщанный ему, окостенѣлую поэтическою традицію; онъ сохранилъ жизнь русской поэзіи, живой ритмъ русскаго стиха, безъ чего не полностью жива и сама Россія. Именно за это должны мы его прежде всего благодарить въ день двадцатипятилѣтія его писательской работы. И въ будущемъ тѣ, кто прочтетъ его стихи, не смогутъ не вспомнить о томъ, въ какія страшныя для Россіи времена былъ совершенъ поэтическій подвигъ Ходасевича.
В. Вейдле
Возрожденіе, №1766, 3 апрѣля 1930.
Visits: 20