Въ одномъ русскомѣ домѣ происходилъ на дняхъ, въ Парижѣ, слѣдующій разговоръ.

Его началъ, довольно неожиданно, глуховатый сѣдой господинъ, обычно предающійся созерцанію. Обращаясь къ моложавому генералу, онъ сказалъ:

— Вотъ вы, ваше превосходительство, совершенно справедливо браните либерализмъ и революцію за то, что они недооцѣнили цѣнности націи, за то, что эта цѣнность прямо ускользнула отъ нихъ…

Генералъ: Да… И не только за это… Революція не поняла, что многія изъ ея цѣлей, т. е. именно положительныя и творческія цѣли революціоннаго идеализма, какъ разъ и достигались всего дѣйствительнѣе въ традиціонномъ планѣ націи и имперіи… Неужели это неясно?..

Глуховатый: Совершенно ясно. Настолько ясно, что это станетъ завтра истиною господина де ля Полисъ… Но я хочу обратить ваше вниманіе на другую сторону вопроса, еще далеко не столь ясную, но не менѣе существенную. Не думаете ли вы, что у насъ была, въ сущности, столь же антинаціональна, какъ и сама революція, и боровшаяся съ нею реакція?

Въ это время вмѣшалась въ разговоръ хозяйка дома, дама, чуткая ко всему человѣческому.

— Я не совсѣмъ понимаю, что вы хотите сказать, — замѣтила она. — Вѣдь революція и реакція — это, приблизительно, то же самое, что либерализмъ и консерватизмъ, общество и правительство, или какъ мы въ свое время говорили, «мы» и «они». Какъ же могло быть противъ націи правительство?

Глуховатый: Постараюсь это объяснить. Замѣчу прежде всего, что ваши противопоставленія можно еще продолжить. Напримѣръ, добавить къ нимъ славянофильство и западничество. Все это были силы, творившія нашу исторію послѣднихъ десятилѣтій. Силы какъ будто противоположныя, но на самомъ дѣлѣ сходившіяся въ томъ, что всѣ онѣ одинаково не понимали «націю». А не понимать націю, т. е. не видѣть горящей точки всего національнаго порядка, значитъ — въ практическомъ дѣйствіи — отрицать ее. Всѣ эти враждовавшія силы спотыкнулись, въ сущности, объ одно и то же понятіе націи, т. е. имперской націи. И чуждость исторической концепціи россійской націи обоимъ лагерямъ, обоимъ нашимъ «мірамъ» послѣднихъ десятилѣтій — сближала эти міры, и въ концѣ концовъ, разрушала и самое Россію — именно это непониманіе…

— Это очень смѣло сказано, — воскликнулъ, вскочивъ даже со своего мѣста, сидѣвшій поодаль графъ, членъ государственнаго совѣта и человѣкъ темперамента холеричесакго… — Смѣло, но не вполнѣ убѣдительно… Удивляюсь только, какъ вы не произнесли при сей вѣрной оказіи моднаго нынѣ слова «пафосъ»… Пафосъ націи — это звучитъ гордо.

Дама: Это пошли ужъ личности…

Графъ: Ну, не буду…. Я только хочу спросить, въ чемъ состоитъ таинственная «историческая концепція россійской націи», о которой только что было говорено?

Глуховатый: Извольте; я отвѣчу вамъ… Я укажу на самую яркую, наиболѣе бросающуюся въ глаза ея черту. Эта концепція родилась въ свое время въ отрицаніи Москвы, въ отрицаніи всего ея міра, который находился въ ХѴІІ вѣкѣ въ состоянія полнаго разложенія. Концепція россійской націи родилась въ пламени борьбы съ этимъ міромъ, т. е. прежде всего — съ его племенною, этическою «природно-русскою» исключительностью…. Въ этомъ и заключался тотъ «пафосъ націи», который вамъ такъ не нравится. Тѣмъ не менѣе, онъ дѣлалъ чудеса… Намъ сейчасъ трудно себѣ и представить всю огромность происшедшаго тогда, въ ХѴІІІ вѣкѣ, сдвига. Онъ былъ двойной: измѣнились сразу, почти до неузнаваемости, и объемъ и содержаніе понятія націи. Съ одной стороны, въ нее вошли и казанскій татаринъ, и уроженцы Кавказа и Балтійскаго края, и служилый иноземецъ, и «другъ степей — калмыкъ». Но сознаніе націи не только расширилось, а и возвысилось безмѣрно. Быть «россіяниномъ» стало гораздо труднѣе, гораздо «отвѣтственнѣе», чѣмъ было раньше — быть «москвитяниномъ» или «русскимъ». Быть русскимъ — это, въ сущности, пассивное состояніе, ничего отъ насъ не требующее. Быть же «россіяниномъ» — это есть нѣкоторымъ образомъ уже дѣйствіе. Въ сознаніи себя «россіяниномъ» есть, во всякомъ случаѣ, уже и мысль и воля и напряженіе. И есть даже уже цѣлая программа.

— Я чувствую въ нашилъ словахъ что-то дѣйствительно значительное, они захватываютъ что-то чрезвычайно реальное и дѣйственное, — проговорилъ, какъ бы устремляясь мыслью въ открывшійся передъ нимъ міръ, бывшій членъ государственной думы, ранѣе лишь прислушивавшійся къ разговору. — Но одно смущаетъ меня. Не настолько ли уже «широко» это сознаніе россіянина, что оно рискуетъ стать всемірнымъ?

Глуховатый: Вы очень чутко отмѣтили этотъ уклонъ россійскаго сознанія. Да, извѣстнаго рода «всемірность» въ немъ несомнѣнно есть. И даже, если хотите, «интернаціонализмъ». Это большой и сложный вопросъ, который отвлекъ бы насъ слишкомъ въ сторону. Скажу коротко: между національнымъ и интернаціональнымъ порядкомъ нѣтъ, по существу, никакого противорѣчія. Напротивъ, всякая нація необходимо предполагаетъ и другія націи. Болѣе того, она становится чѣмъ-то реальнымъ лишь по отношенію къ нимъ и въ контекстѣ съ ними. Въ сущности, она немыслима безъ нихъ. Конечно, этотъ истинный, творческій, интернаціонализмъ весьма отличенъ отъ соціалистическаго… Но я обращаю ваше вниманіе на слѣдующее: въ области практической — именно въ этомъ европейскомъ, даже всемірномъ сознаніи Имперіи и былъ заключенъ главнѣйшій секретъ всѣхъ нашихъ успѣховъ въ теченіе ХѴІІ и первой половины XIX вѣка.

Графъ: Все это, можетъ быть, и такъ. Мало ли, какъ думали и чувствовали въ ХѴІІІ вѣкѣ. Мы живемъ въ ХХ-мъ и чувствуемъ по-своему. Вы мечтаете о какой-то реставраціи чувствъ…

Глуховатый: Я принимаю вашъ вызовъ: да, я дѣйствительно, мечтаю объ единственной реставраціи, о «реставраціи чувствъ». Почему? Ди именно потому, что не вижу иного выхода… И какъ не мечтать о ней, когда я знаю, что именно эти чувства привели въ свое время къ магіи имперіи, къ магіи Санктъ-Петербурга, а отказъ отъ нихъ превратилъ эту магію въ кромѣшный Ленинградъ… Мы очутились въ Парижѣ, на авеню Монтэнь, именно потому, что имперская нація постепенно затуманилась и вышла, въ послѣднія десятилѣтія, изъ нашихъ чувствъ и сознаній. Уже съ восьмидесятыхъ годовъ прошлаго столѣтія начала снова побѣждать старая «туземная», племенная Москва, задавленная петровской имперіей. Нація, чисто духовное созданіе, стали отожествляться со своею противоположностью : съ физіологическимъ соединствомъ племени, съ этносомъ. Когда нація «выходитъ изъ сознанія», это и значить, что она превращается въ этносъ, сливается съ нимъ. Это и значитъ, что она разрушается. Россійская нація и разрушалась, на нашихъ глазахъ, въ теченіе послѣднихъ пятидесяти лѣтъ. Революція была только завершеніемъ распада россійской націи, ликвидаціей того состоянія неустойчиваго равновѣсія, въ которомъ давно уже находилась Россія, наша революція отнюдь не есть «начало новаго развитія». Она вообще не начало, а конецъ, ликвидація національныхъ грѣховъ послѣднихъ десятилѣтій. Значитъ, единственный выходъ изъ нея — вернуться къ началу, вычеркнуть purement et simplement эти десятилѣтія. (Къ графу) Не смотрите на меня такими страшными глазами: исторія полна примѣровъ подобныхъ «вычеркиваній»… Однако я не задаюсь сейчасъ честолюбивою и планетарною цѣлью побѣды надъ революціей, побѣды надъ ея катаклизмомъ, но думаю, что будетъ уже очень много — если мы побѣдимъ ее въ самихъ себѣ. Вѣдь всѣ мы дѣлали ее, дѣлали тѣмъ, что въ насъ всѣхъ потускнѣло національное сознаніе, сознаніе Имперіи.

— Да, вы совершенно правы въ этомъ отношеніи, — сказалъ дотолѣ безмолвно и внимательно вслушивавшійся въ бесѣду поэтъ, — и главная происшедшая въ нашемъ строѣ перемѣна произошла, какъ мнѣ кажется, именно въ области національнаго сознанія, въ самомъ пониманіи основной концепціи націи. Ея пылающимъ центромъ, ея основнымъ стержнемъ были идея и чувство имперіи. И именно эта идея заволоклась туманами и какъ бы замерла въ послѣднія десятилѣтія. «Строй» этихъ десятилѣтій сталъ выражать совершенно иныя идеи, отчасти даже противоположныя прежнимъ: идею «русскости», примата принадлежности къ русскому племени. При этомъ племенная характеристика часто переливалась въ конфессіональную. Въ теоріи все это должно было вести къ «Святой Руси», къ православному царству. Но на практикѣ, въ дѣйствительной сущности, все это неизбѣжно вело къ упрощенному «мужицкому царству». Оно подготовлялось задолго до революціи. И подготовлялось не только Герценомъ и Чернышевскимъ, но въ такой же степени и Самаринымъ, и Хомяковымъ, и Аксаковымъ. «Диктатура пролетаріата» вовсе не есть выдумка большевиковъ. Она была выношена самою русскою жизнью, отклонившеюся отъ своего историческаго національно, имперскаго пути. Напомню стихи Алексѣя Толстого (изъ
«Потока-богатыря»), написанные около шестидесяти лѣтъ тому назадъ:

… Ты — народъ, да не тотъ:
Править Русью призванъ только черный народъ…
То по старой системѣ — всякъ равенъ,
А по новой лишь онъ полноправенъ….

Глуховатый: Дѣйствительно, вспомнимъ хотя бы Толстого съ его постоянными сладострастными порывами къ «мужицкому запаху». Но въ сущности, не такъ далеко отъ толстовскихъ опрощенія и обожествленія «чернаго народа» были и «народныя» воззрѣнія императора Николая ІІ. Все это показывало, что въ обществѣ, въ націи, была глубоко затаена какая-то органическая болѣзнь, какія-то самоубійственныя стремленія. И стремленія эти находились въ тѣснѣйшей связи съ тѣмъ болѣзненнымъ перерожденіемъ государственнаго строя и самой идеи и чувствъ національныхъ, на которое я указалъ. Сущность его, повторяю, сводилась къ тому, что могучая и величавая, творческая концепціи націи-имперіи превратилась нъ слабосильную и вполнѣ безыдейную концепцію «русскаго» народа», въ кисло-сладенькія настроенія «Святой Руси», нѣкоей туманной русской избранности. Вотъ эти-то безыдейность и духовная нищета, и даже болѣе того — полная невразумительность нашихъ «національныхъ идеаловъ» послѣднихъ десятилѣтій и дали, кстати сказать, наиглавнѣйшее питаніе и для самой революціи. И самое революцію, т. е. революціонное движеніе, можно съ этой точки зрѣнія разсматривать какъ продуктъ разложенія нашего историческаго строя, нашей имперской націи…

Князь: Господа, все это очень интересно. Но напоминаю вамъ, что черезъ 15 минутъ уйдутъ послѣдніе поѣзда метро…

Дама: Неужели? Но, въ такомъ случаѣ, я прошу васъ всѣхъ притти въ будущій вторникъ, чтобы докончить этотъ разговоръ.

На этомъ присутствующіе разошлись.

Разговоръ записалъ
А. Салтыковъ
Возрожденіе, №1507, 18 іюля 1929

Views: 32