Отъ редактора. — Авторъ преувеличилъ крѣпость европейскихъ основъ. Вторая Великая война разрушила то, что не пострадало отъ первой. Важнѣе же всего оказалось исчезновеніе христіанской почвы, которая и давала прежней Европѣ неимовѣрную крѣпость.
Слово «революція» имѣетъ, какъ извѣстно, два — пусть часто и связанныхъ одинъ съ другимъ, — но все же существенно отличныхъ смысла.
Это слово означаетъ, прежде всего, т. е. въ элементарномъ и этимологическомъ смыслѣ, пере-воротъ (ре-волюція), т. е. единичное событіе, и притомъ чисто-политическаго характера, сводящееся къ насильственной смѣнѣ одной власти другою, большею частью власти одного лица властью другого лица. Типическимъ видомъ «революціи» въ данномъ смыслѣ и служатъ такъ называемые «дворцовые перевороты». Сюда же относятся и вообще случаи захвата власти партіей, свергшей прежнее правительство, иногда даже представителемъ возставшаго «народа». Однако и въ послѣднемъ случаѣ революція, въ сущности, нисколько не измѣняетъ ни самой структуры власти, ни связанной съ нею идеологіи и остается единичнымъ событіемъ.
Но со времени Англійской и особенно Французской революціи выдвинулся въ новой Европѣ и иной, какъ бы расширенный, смыслъ слова «революція». Революція — не какъ отдѣльное событіе, а какъ цѣлая ихъ серія, объединенная общею идеей и опредѣленнымъ направленіемъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ, революція, въ этомъ второмъ смыслѣ, представляется даже какъ бы нѣкотораго рода «геологическимъ сдвигомъ» въ жизни обществъ. Поэтому революціи этого рода — даже тогда, когда протекаютъ, какъ напр., Французская, преимущественно въ политическихъ формахъ, — суть въ основѣ соціальныя революціи. Такой характеръ внутренняго сдвига, придаваемый нами понятію революціи, сталъ до такой степени какъ бы категоріей современнаго мышленія, что мы говоримъ по аналогіи и о промышленныхъ, хозяйственныхъ и даже художественныхъ «революціяхъ»: выраженія, которыя были бы совершенно непонятны европейцамъ даже ХѴІ — ХѴІІ вв., не говоря уже о болѣе раннихъ эпохахъ… Вмѣстѣ съ тѣмъ революція въ этомъ второмъ смыслѣ не только всегда связываетъ себя неизбѣжно съ опредѣленною идеологіей, но сама становится идеологіей, а въ крайнихъ своихъ гипертрофическихъ проявленіяхъ — даже догматомъ и религіей.
Двойственность смысла слова «революція» вообще ведетъ къ цѣлому ряду недоразумѣній. На такомъ недоразумѣніи основанъ, напр., какъ показалъ однажды П. Б. Струве, едва ли не весь марксизмъ. Но еще важнѣе отмѣтить, что Европа, всегда знавшая революціи въ первомъ смыслѣ итого слова, т. е. политическіе перевороты въ видѣ единичныхъ событій, прожила нѣсколько тысячелѣтій своей исторической жизни, совершенно не зная тѣхъ соціальныхъ катаклизмовъ и идейныхъ, облекавшихся въ плоть и кровь, противоборствъ и сдвиговъ, которые мы крайне неточно называемъ, за неимѣніемъ другого слова и дѣлая явную натяжку надъ первоначальнымъ и дѣйствительнымъ смысломъ слова «революція», — ея именемъ. Первымъ такимъ катаклизмомъ за всю многотысячелѣтнюю исторію Европы и была даже не Англійская, а, какъ выше уже отмѣчено, именно Французскія революція.
До насъ дошло смутное эхо какой-то «соціальной революціи» въ Аргосѣ, т. е. въ далекій до-эллинскій періодъ исторіи Пелопонеза. Вмѣстѣ съ тѣмъ историки, часто поддающіеся невольному соблазну разсматривать событія прошлаго сквозь призму событій и идіосинкразій своего времени, находятъ что-то подобное нашимъ «соціальнымъ революціямъ» и въ закатный періодъ республиканскаго Рима. Однако это сходство есть не болѣе какъ un faux air. Да и вообще послѣ Ферреро трудно говорятъ о революціонномъ, въ современномъ смыслѣ этого слова, про похожденіи римско-императорскаго принципата. Римъ, какъ и Греція, какъ
и европейское средневѣковье, зналъ и борьбу классовъ, и борьбу идей. Но ни одинъ изъ этаповъ, ни одинъ изъ цикловъ исторіи европейскаго материка не зналъ, вплоть до ХѴІІІ вѣка, того, что мы нынѣ называемъ «соціальными революціями».
Нѣтъ нужды идеализировать всѣ предшествовавшіе ХѴІІІ в. періоды исторіи. Но нельзя не отмѣтить, что традиціонная структура этой исторіи имѣла одно очень важное преимущество передъ новѣйшею ея структурою. Въ то время, какъ новѣйшая исторія Европы развивается волнообразно отъ повышенія къ пониженію ея тональности, или, говоря проще, отъ революціи къ реакціи, традиціонная исторія нашего материка развивалась въ теченіе тысячелѣтій прямолинейно. Она не знала ни періодовъ горячечной дѣятельности и своего рода бреда, ни періодовъ мертваго застоя, т. е. не знала той постоянной смѣны революціи реакціей (и наоборотъ), той вѣчной борьбы между ними, которыя представляютъ характерную особенность новѣйшей Европы. Подобно слову «революція» (въ современномъ его смыслѣ), — и слово «реакція» было бы совершенно непонятно въ эпоху Данте, какъ эти слова были бы непонятны и древнему римлянину или греку. И мы были бы безсильны объяснить имъ содержаніе этихъ словъ…
Со времени французской революціи въ европейскомъ сознаніи произошло какое-то раздвоеніе, какой-то клинъ былъ вогнанъ въ прежде единый и цѣлостный духъ Европы. И этотъ клинъ, это что-то постороннее въ ея духѣ и въ ея тѣлѣ, чуждое имъ, постоянно повышаетъ ея температуру, вызываетъ порывистыя, внутренне неоправданныя, безцѣльныя и лишь утомляющія движенія, заставляетъ ее метаться, какъ въ лихорадкѣ…
Историки — тотъ же Ферреро — показываютъ, что законъ развитія Европы вовсе не требовалъ французской революціи, что она дѣйствительно вошла въ Европу, какъ нѣкій клинъ, какъ нѣкое постороннее тѣло, и что всего менѣе оправданнымъ, т. е. всего менѣе подготовленнымъ исторически, является ея разряженіе именно во Франціи.
Конечно, такъ. Традиціонная сущность Европы не въ реакціи и не въ революціи, а въ консерватизмѣ, чего въ свое время не поняли ни наши славянофилы, ни наши западники. Первые просто не замѣтили его и отождествили Европу съ революціей. То же въ сущности случилось и съ западниками. Разница же между тѣми и другими заключалась лишь въ тамъ, что славянофилы отвергли Европу за ея мнимый революціонизмъ, а западники за тотъ же мнимый революціонизмъ приняли ее. Герценъ какъ будто началъ смутно догадываться, послѣ 1848 года, что не въ революціонизмѣ заключается истинное существо Европы. Но онъ не сталъ углублять этой своей догадки…
Не одни славянофилы считали характерною чертою западнаго духа, т. е. Европы, движеніе, а характеристическимъ признакамъ Азіи, т. е. Востока, — неподвижность. Этотъ взглядъ до такой степени укоренился, что противоположное утвержденіе можетъ даже показаться парадоксальнымъ. Между тѣмъ дѣйствительное отношеніе между обоими этими мірами, между обоими этими типами и стилями историческаго развитія — если и не во всемъ, то по крайней мѣрѣ, въ очень многомъ, — едва ли не какъ разъ обратное обычно представляемому.
Именно Востокъ всегда былъ и остается до сихъ поръ міромъ постоянно сдвигающихся пластовъ, постоянно разрушающихся соціальныхъ тѣлъ. Какъ разъ Востокъ, Азія, испытали немало такихъ геологическихъ сдвиговъ соціальной жизни, изверженій, потоповъ и всякаго рода соціальныхъ катаклизмовъ, которыхъ никогда не зналъ европейскій міръ. Именно Востокъ, т. е. Египетъ, Азія, міръ Ирана, Вавилоніи, Индіи, Китая всегда былъ классическою страною соціальныхъ революцій въ возможности и весьма часто въ дѣйствительности — въ степени, совершенно немыслимой на европейскомъ материкѣ. Революція, въ современномъ смыслѣ этого слова, есть именно то, что всегда скрывалось въ часто лишь кажущейся неподвижности Востока. Эта неподвижность постоянно таила въ себѣ возможности обваловъ, сдвиговъ и молніеносныхъ бурь, внезапно возникающихъ, какъ марево въ степи, и смерчемъ пробѣгающихъ необъятныя пространства, сметая съ лица земли все встрѣчающееся на пути… Тюркская «Кругобайкальская» имперія ІѴ — ѴІ вѣковъ, объединившая въ эпоху своего расцвѣта весь міръ отъ Амура до Самарканда, Эфемериды, Чингиза и Тамерлана. А рядомъ — факиры и дервиши и доведенный до высочайшей степени напряженности страхъ и ужасъ персидскаго дуализма. И почти въ томъ же планѣ — конфуціанско-буддійскій атеистическій раціонализмъ и человѣкобожество великаго могола и богдыхана. Все это сливается въ хаосъ чувствъ, образовъ, противорѣчивыхъ, смѣшанныхъ красокъ и голосовъ — безъ устойчивости и безъ единаго направленія. Міръ безчисленныхъ срывовъ и превращеній, быстро создающихся и столь же быстро падающихъ царствъ, соціальныхъ группировокъ, религій, вообще міръ всеобщей неустойчивости и постояннаго крушенія, міръ иллюзій, мороковъ и безпамятства, вѣчной косности и извѣчнаго хаотическаго движенія, вѣчной реакціи и вѣчной революціи…
Именно этотъ міръ является, какъ кажется, символомъ безмѣрныхъ замысловъ и великихъ крушеній, въ то время какъ европейскій Западъ былъ, въ теченіе тысячелѣтій, символомъ мѣры и устойчивости, даже болѣе того: символомъ «вѣчной юности» очень давней старины.
Повторимъ, на вопросъ: въ чемъ заключается подлинная и исконная традиціонная сила Европы? — слѣдуетъ отвѣтить, что эта сила заключается въ завѣщанномъ тысячелѣтіями ея консерватизмѣ. И потому-то революція и не столь страшна, т. е. не столь опасна для Европы, что она всегда находила достаточно могущественные отпоръ и противоядіе въ европейскомъ традиціонномъ консерватизмѣ. Этотъ консерватизмъ именно и есть вышеупомянутое чувство юности, органической связи съ нею. Однако этотъ консерватизмъ отнюдь не есть реакція. Реакція, очень хорошо знакомая уже древнему Египту, Вавилону, Ирану и Китаю, стала извѣстна европейскому міру лишь начиная съ эпохи Вѣнскаго конгресса, т. е. какъ было уже отмѣчено, является послѣдствіемъ французской революціи…
Всѣмъ этимъ мы отнюдь не хотимъ сказать, что характерною чертою европейскаго духа будто бы <является> неподвижность! Европа всегда была, напротивъ, движеніемъ и порывомъ, и всего ярче это сказалось въ наиболѣе совершенныхъ, наиболѣе «европейскихъ» выраженіяхъ ея генія: въ упомянутой уже готикѣ и барокко. Но европейскіе, подлинно-европейскіе движеніе и порывъ были всегда не пертурбаціоннымъ, а мѣрнымъ движеніемъ, не анархическимъ, а конденсированнымъ порывомъ. Европейскому порыву и движенію всегда была чужда революціонная судорожность порывовъ Азіи, въ свою очередь объясняющая и реакціонный мертвый застой (также органически чуждый Европѣ) азіатской неподвижности.
Поколѣнія XIX вѣка поддались по весьма понятнымъ причинамъ своеобразному дальтонизму: они видѣли источникъ сказочнаго прогресса этого вѣка въ его революціонизмѣ. Мы же, имѣющіе передъ нашимъ мысленнымъ взоромъ болѣе широкое поле наблюденій, знаемъ, что живой источникъ «святыхъ чудесъ» Европы ХІХ-го вѣка заключается не въ мнимомъ ея революціонизмѣ, а въ ея дѣйствительномъ консерватизмѣ. Европа достигла этихъ чудесъ не вслѣдствіе французской революціи, а несмотря на нее, именно въ силу своей устойчивости, своего консерватизма. И вмѣстѣ съ тѣмъ мы видимъ, — а если еще и не видимъ, то вскорѣ увидимъ, — и иное, о чемъ уже теперь можно догадываться: что война 1914 — 18 годовъ, чуть не окончившаяся крушеніемъ всей Европы, именно и была расплатою ея за Французскую революцію… И вмѣстѣ съ тѣмъ — ликвидаціей едва ли не всего ея наслѣдства.
Что касается консерватизма, какъ исторической сущности Европы, то онъ вполнѣ выявился, какъ ея основная двигательная творческая и организующая сила, въ первые же годы послѣ войны. Всѣ условія для соціальной революціи были въ Европѣ налицо въ эти годы — эти условія сгруппированы нами въ предыдущемъ очеркѣ. И все же эта революція не разразилась. Это-то и показываетъ, насколько сильна традиціонная закваска Европы, насколько крѣпокъ пронизывающій все существо ея консервативный духъ.
Александръ Салтыковъ
Возрожденіе, №1187, 1 сентября 1928
Views: 23