Лизета идетъ легко. Пѣна съ журчаніемъ двумя дорожками стремительно бѣжитъ <отъ> носа галіота.
Свѣжій вѣтеръ дуетъ весело на просторѣ. Далеко изъ-за косой горы облаковъ падаютъ три луча, и прозрачный воздухъ на<сыщенъ> тамъ солнечнымъ рѣяніемъ, а сѣ<рыя> воды Финскаго залива блистаютъ подъ <лучами> маслянистымъ серебромъ, ослѣпи<тельно>.
На палубѣ галіота сидятъ, по турецки <поджавши> ноги, инженерный капитанъ баронъ Любрасъ, худощавый и черноволосый, съ обвѣтреннымъ лицомъ, румяный медикъ Лестокъ, съ выпученными прозрачными глазами, съ бѣлокурымъ, почти бѣлымъ хохломъ и русскій шкиперъ Шевыревъ, бѣлозубый, съ пріятной ямкой на <ще>кѣ.
Они безъ париковъ, въ однѣхъ бѣлыхъ рубашкахъ и галстукахъ. У шкипера и барона галстуки черные, шведскіе, у Лестока небесно-голубого цвѣта. Они играютъ карты. Ихъ молодыя загорѣвшія лица, глаза, улыбки свѣтятся отъ летучаго солнца.
Лизета идетъ такъ, точно дышетъ, въ <снаст>яхъ посвистываетъ вѣтеръ.
На борту развѣшаны зеленые кафтаны и хвостатые парики. Рукава кафтановъ болтаются отъ вѣтра. Жесткіе букли париковъ безпрестанно постукиваютъ о бортъ отъ хода шнявы.
Любрасъ, снимая жирную черную колоду, мусолитъ карты тощимъ пальцемъ, пожелтѣвшимъ отъ табаку. Русскій шкиперъ, беря карты, поплевываетъ на руки. Онъ раскидываетъ карты вѣеромъ и подмигиваетъ своимъ козырямъ лукаво и пріятно. Лестоку не везетъ, «о-ля-ля» бормочетъ онъ огорченно.
Повыше игроковъ, на лѣсенкѣ, сидитъ Габибукъ, арапченокъ, въ шелковыхъ красныхъ шароварахъ. Шелкъ попачканъ и сѣчется на колѣняхъ. Шаровары шелестятъ и какъ то скользко блистаютъ. Арапченокъ жмурится отъ солнца, отъ вѣтра, и подперѣвши скулы руками — ногти на его кофейныхъ пальцахъ продольны и выпуклы, точно синія миндалинки, — смотритъ, какъ курчавая пѣна разбѣгается отъ галіота съ бодрымъ шумомъ и какъ морскія птицы ныряютъ далеко, такъ же, какъ галіотъ, то касаясь воды, то взлетая. Арапченокъ тянетъ свою пѣсенку:
— И-и-и…
На галіотѣ полдневная тишина. На кормѣ, гдѣ ходитъ босой рулевой, похлопываетъ большой желтый штандартъ съ чернымъ орломъ. Мокрый конецъ штандарта волочится и вьется въ водѣ.
Стоитъ полдень, и государь Петръ отдыхаетъ въ каютѣ.
На окнѣ каюты вѣтеръ треплетъ тафтяную занавѣску, морская прохлада дуновеніями набѣгаетъ оттуда, иногда забрызгиваетъ соленой водой.
Петръ лежитъ на койкѣ, его правая рука, загорѣлая и жилистая, покоится на груди. Его глаза закрыты, но и во снѣ вертятся подъ вѣками глазныя яблоки. По смуглому лицу государя ходятъ отсвѣты солнца и воды. Петръ пофукиваетъ во снѣ сквозь стриженые, натопорщенные усы. Прядь черныхъ волосъ, отдуваемая къ впалой щекѣ, колеблется на его лбу.
Въ головахъ государя, на крюкѣ, покачивается его зеленый затрапезный кафтанъ съ красными отворотами и суконный красный камзолъ съ мѣдными пуговками. У кафтана грубо и крѣпко проштопанъ синей ниткой локоть.
Кортикъ, висящій поверхъ кафтана на протертой портупеѣ, едва позваниваетъ мелкими кольцами отъ хода галіота. На изогнутой рукояти кортика солнце зажгло мѣдную рожу курносаго Нептуна. Солнечный кругъ, дрожа и сіяя, ходитъ и по синему потолку.
У дверей, подъ табуретомъ, взгороздились другъ на друга тупоносые башмаки государя, съ потрепанными кожаными пряжками.
Петръ отдыхаетъ, и все спитъ въ немъ: его глубоко запавшія коричневыя вѣки, его ровно подымаемой дыханіемъ грудь въ разстегнутой и нечистой голландской рубашкѣ, его рука на груди, сложенная, какъ для крестнаго знаменья и длинныя его ноги, пальцы которыхъ шевелятся въ шерстяныхъ чулкахъ и во снѣ.
Все спитъ въ Петрѣ въ отдыхающій полдень, его мысли, бѣшенство, муки, жадность, радости, силы, надежды, и кротко укачиваетъ его дуновенія моря, журчаніе, летучій скрипъ и дрожь, дыханіе Лизеты. Повыше заерошенной брови, на лбу Петра сіяютъ капельки залетѣвшихъ брызгъ.
На палубѣ внезапно поднялся глухой шумъ голосовъ. Тамъ заспорили игроки: инженеръ и шкиперъ уличили медика въ шулерствѣ, шкиперъ громко и весело выбранился по русски. Лестокъ, съ краснымъ лицомъ, сталъ быстро оправдываться, страшно выпучивая глаза, вдругъ всѣ трое съ ужасомъ покосились на каюту Петра и одинаково зажали рты руками, какъ дѣти, которымъ настрого запретили шумѣть, а они заигравшись о томъ позабыли.
На палубѣ снова стало тихо, но государь уже проснулся.
Въ немъ, какъ всегда, проснулось все мгновенно: каждая мысль и каждая жила. Точно его съ силой выкинуло откуда то на узкую койку, и, какъ всегда, одно мгновеніе онъ не понималъ, куда выбросило его, гдѣ онъ, кто онъ и что съ нимъ, и это бы лр страшно.
Петръ содрогнулся, сбросилъ съ заскрипѣвшей койки ноги. Онъ въ страхѣ озирается. Съ быстрымъ журчаніемъ мчится за стѣнкой вода, на окнѣ треплетъ занавѣску, его зеленый кафтанъ, съ подштопаннымъ локтемъ болтаетъ на крюкѣ рукавами. На красномъ обшлагѣ еле держится на суровой ниткѣ одна мѣдная пуговка.
Тогда онъ понялъ, что онъ Петръ, царь, что онъ на шнявкѣ Лизетѣ, на прогулкѣ въ Финскомъ заливѣ, что палубный шумъ пробудилъ его отъ полдневнаго отдыха.
Петръ поднялся, стукнувшись головой о синій потолокъ и, угловатый, большепалый, громадный, неслышно ступилъ въ чулкахъ къ дверкѣ каюты.
Игроки скрылись съ палубы. Одинъ Габибукъ, не подозрѣвая ничего, сидѣлъ на лѣсенкѣ и заглядѣвшись на ныряющихъ чаекъ и блескъ пѣны, тянулъ еще выше и тоньше свое «и-и-и».
Петръ пріоткрылъ дверь, съ быстрой усмѣшкой посмотрѣлъ на пѣвца и жилистая рука государя, голая по локоть, схватила арапченка за шиворотъ зеленаго камзольца, съ золотымъ осыпаннымъ шитьемъ. Приподняла въ воздухъ, встряхнула.
— Пошто шумишь, диво? — сказалъ сипло Петръ. — Когда отдыхаю, тишинѣ быть. Было сказано либо нѣтъ?
Другая рука Петра блеснула въ воздухѣ, отъ звонкой затрещины точно бы лопнули красные шаровары и Габибукъ снова очутился на палубѣ.
Бѣляя дверь каюты захлопнулась.
Съ быстрой успѣшной Петръ легъ на узкую койку. Та же усмѣшка слегка вздрагивала у его губъ подъ стрижеными усами, когда онъ, засыпая, снова началъ дышать глубоко и чисто.
Трое игроковъ, высоко подымая ноги и ступая на носки, показались у каюты изъ разныхъ угловъ галіота.
Арапченокъ на лѣсенкѣ ревѣлъ навзрыдъ, повизгивая по собачьи. Игроки стали шикать на него, присѣдая на корточки и махая руками.
Арапченокъ проворно забрался на верхнюю ступеньку, какъ обезьяна въ красныхъ штанахъ, и заревѣлъ громче.
Шняву качнуло. Арапченокъ испуганно оглянулся. Лизета пошла еще быстрѣе, слегка скрипя и сотрясаясь.
Долговязый Любрасъ, разставивши ноги, чтобы удержаться, корчилъ арапченку страшныя рожи, Шевыревъ показывалъ ему языкъ, а Лестокъ, тряся бѣлымъ хохломъ, шепталъ по русски:
— Не ревейтъ… Замолши… Не то поколочумъ…
Габпбукъ сталъ подвывать, размазывая слезы по лоснящимся щекамъ, но тутъ шкиперъ поймалъ его за скользкую шаровару и стащилъ по лѣсенкѣ внизъ.
— Ева, чортушка, не уймешься.
Шкиперъ далъ арапченку такого подзатыльника, что тотъ отъ удивленія, съ выпученными глазами, умолкъ.
Тогда игроки перебрались на корму.
Озираясь на каюту, они накидывали кафтаны, застегивали камзолы и напяливали парики, встряхивая ихъ сивыми прядями.
У Лестока вывернулся рукавъ кафтана и онъ не попадалъ въ него короткими пальцами. Это было смѣшно. Чтобы подавить смѣхъ, всѣ закрывались рукавами. Пріятнѣе всего, что смѣяться опасно.
Потомъ всѣ трое перегнулись черезъ бортъ и стали смотрѣть на себя въ воду, нарочно размахивая по воздуху хвостами париковъ. Это тоже было смѣшно.
Въ бѣгущей у борта водѣ, въ льющемся блескѣ, удивительно прелестно и нѣжно сквозили въ облакѣ париковъ три наклоненныхъ и слегка затѣненныхъ молодыхъ лица.
Арапченокъ на лѣстницѣ пересталъ ревѣть. Онъ снова по кошачьи тянулъ «и-и-п».
Шкиперъ сѣлъ подъ мачту, разулъ тѣсный шведскій башмакъ и съ удовольствіемъ сталъ растирать ноги въ бѣлыхъ чулкахъ. Ноги ему пригрѣло. Сонный, жмурясь, русскій шкиперъ затянулъ подъ носъ что то такое же безсмысленное, дремотное, какъ и негритенокъ.
Баронъ Любрасъ, слушая его, въ сосредоточенной задумчивости принялся ковырять острыми ногтями бородавку на щекѣ, выщипывая волоски, при этомъ баронъ зѣвалъ съ такимъ лязгающимъ, лошадинымъ звукомъ, что Шевыревъ каждый разъ открывалъ глаза и съ удивленіемъ смотрѣлъ на криво зіяющій ротъ Любраса съ прокуренными, наваленными другъ на друга зубами, въ его глубокой, темной ямѣ.
Лестокъ перегибался черезъ бортъ. Онъ очень понравился себѣ въ быстрой водѣ. Онъ взбивалъ парикъ, улыбался, кланялся своему отраженію, летящему у борта, и бормоталъ самъ себѣ отмѣнныя французскія любезности.
Черезъ часъ проснулся государь.
Послышался его крѣпкій и какъ бы радостный кашель. Со сна онъ напѣвалъ что то непонятное, церковное, пробуя голосъ:
— Многажды — ходящу — повечеріе Твое…
На палубу Петръ вышелъ въ башмакахъ, съ камышевой тростью. Онъ застегиваетъ мѣдныя пуговки на груди тугого камзола. Быстрымъ движеніемъ рукъ, онъ закидываетъ назадъ, за уши, черные волосы.
Вѣтеръ подымаетъ ему волосы дыбомъ съ затылка. Петръ встряхнулъ шерстяной красный колпакъ и натянулъ его по уши. Черныя пряди погнало теперь ко впалымъ щекамъ.
Лестокъ первый подошелъ съ поклономъ къ государю.
Петръ откидывалъ назадъ голову, откашливался и прикрывалъ отъ вѣтра голую шею рукой. Со сна подъ его глазами слегка припухли мѣшки.
— Ладно я отдохнулъ, братцы. — сказалъ Петръ съ пріятной хрипотой, тоже со сна.
Свѣтло-каріе глаза Петра пристально и быстро окидываютъ все: галіотъ, небо, людей, рѣющій заливъ.
Петръ идетъ сфыркивая, чихая отъ свѣжести, какъ бодрый и сильный звѣрь. Съ канатовъ мягко попрыгали босые матросы.
Звучно разносится по галіоту твердый стукъ трости и шведскихъ башмаковъ Петра. Всюду рокочетъ его пріятный съ хрипотой голосъ. Петръ всюду несетъ запахъ своего крѣпкаго табака, ношенаго сукна и здороваго пота, пропитавшаго его нечистую голландскую рубашку.
Отъ его движеній, сильныхъ и простыхъ, всѣхъ охватываетъ бодрая радость, желаніе шевелиться, броситься куда то, что то спѣшно дѣлать, показать себя молодцами, самыми храбрыми и самыми красивыми на свѣтѣ.
Арапченокъ, завидя Петра, заревѣлъ нарочно громко и жалобно.
— Чего, диво, тужишь? — съ усмѣшкой сказалъ Петръ, его зубы блеснули.
— Пошто Габибука по за…цѣ билъ, палкой билъ… Любрасъ съ Лестокъ, да шкиперко пошпынялпсь, меня билъ….
Отъ ярости арапченокъ хлопалъ ладонями по ступенькѣ лѣсенки, нагрѣтой солнцемъ.
Петръ быстро, съ внимательнымъ любопытствомъ, посмотрѣлъ на его синіе ногти, на лоснящіяся щеки, и обернулся къ игрокамъ.
Оба иностранца стояли потупясь. Они такъ наклонили передъ нимъ головы, что букли париковъ закрывали имъ лица.
Шевелевъ тряхнулъ всѣми прядями и смѣло и весело взглянулъ па Петра:
— Точно, осударь, повинны…. За картами почали вздоритъ…
Молодой шкиперъ улыбнулся и на его щекѣ означилась пріятная ямка.
Петръ погрозилъ всѣмъ троимъ большимъ пальцемъ и сказалъ:
— Ребячитесь, дурни.
Онъ опустилъ руку на курчавую влажную голову арапченка. Потеребилъ его сырой войлокъ.
— Полно. Наказанъ безъ вины. Вижу… Зато за первую твою провинность будешь мною прощенъ.
Габибукъ только и ждалъ ласки Петра, котораго любилъ всей душой, какъ щенокъ хозяина. Маленькій негръ поймалъ большую прохладную руку царя и припалъ къ ней всѣмъ лицомъ, разгоряченнымъ слезами и солнцемъ.
Петръ вдругъ посадилъ его на ладонь, взбѣжалъ съ нимъ по лѣсенкѣ вверхъ. Габибукъ отъ счастья и ужаса завизжалъ. За Петромъ вбѣжали оба иностранца и Шевыревъ. Отъ водяной пыли, лица, руки и во лосы у всѣхъ были въ мелкой росѣ.
Матросы въ бѣлыхъ рубахахъ, легко топоча босыми ногами, мѣняютъ паруса: государь приказалъ повернуть къ Кроншлоту.
Лизета круто легла на бокъ. На мостикѣ всѣ навалились другъ на друга, хватаясь за балясины рѣшетки, съ точеными морскими конями, съ которыхъ кое гдѣ слѣзла позолота и дубъ отъ воды потемнѣлъ.
Съ блистаніемъ и шумомъ ударила волна, облила всѣхъ. Габибукъ визжитъ, обнимая ногу Петра, которая, вѣроятно, кажется ему столбомъ. Оба иностранца смѣются, что то дружно голгочатъ. Снова всѣхъ окатила волна. Шевыревъ, скаля зубы, весело матерщинится.
Петръ съ блещущимъ мокрымъ лицомъ, жадно расширяя ноздри, вдыхаетъ свѣжій воздухъ и радостно смѣется.
Лизета летитъ бокомъ, разсѣкая и пѣня воду.
За Лизетой далеко гонятся морскія быстрыя птицы, то выплескивая бѣлой грудью, то вдругъ зачерпывая воду крыломъ.
Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, 29 мая 1932, № 2553.
Views: 24