«Любовника лэди Чаттерлей» прочли, кажется, всѣ или почти всѣ, благо недавно вышелъ онъ и по русски. *) Говоря откровенно, этотъ всеобщій интересъ къ роману Лоренса приходится объяснить не художественными достоинствами произведенія и даже не важностью поставленной въ немъ проблемы. Огромное большинство читателей было привлечено подробнымъ изображеніемъ сценъ, болѣе, чѣмъ интимныхъ, и картинъ, болѣе, чѣмъ смѣлыхъ. Не малую , сыграло и то обстоятельство, что самый даже словесный матеріалъ романа весьма исключителенъ: всѣ предметы и дѣйствія не только показаны въ немъ безъ покровъ, но и названы полными именами. Въ міровой литературѣ врядъ ли много найдется книгъ, способныхъ соперничать съ «Любовникомъ лэди Чаттерлей» въ откровенности. Говоря такъ, я, разумѣется, исключаю литературу чисто порнографическую: причислять къ ней романъ Лоренса было бы вовсе несправедливо, — хотя нельзя отрицать, что весьма многіе читатели приняли (и хуже того — восприняли) эту книгу именно какъ порнографическую. Но авторъ не отвѣчаетъ за искаженное воспріятіе читателя.
Мнѣ случилось уже писать въ «Возрожденіи» о томъ, что порнографичность произведенія опредѣляется отнюдь не сюжетомъ, а исключительно цѣлью, которую поставилъ себѣ авторъ. Тамъ, гдѣ нѣтъ порнографической цѣди, гдѣ нѣтъ намѣренія направить воображеніе читателя такъ, чтобы возбудить въ немъ безпримѣсное, первичное эротическое чувство, — нѣтъ и порнографическаго произведенія. Отъ этого взгляда я не вижу надобности отказываться и въ данномъ случаѣ. Что бы и какъ бы ни разсказывалъ Лоренсъ, его книга не порнографична. Рискуя нѣсколько удивить читателя (но отнюдь не стремясь блеснуть парадоксомъ), я бы даже сказалъ, что этотъ романъ отмѣченъ суровымъ, строгимъ и нѣсколько туповатымъ духомъ чистѣйшаго пуританства. Самая откровенность Лоренса — именно пуританская. — Цѣлью себѣ онъ поставилъ со всей прямотой и ясностью высказать нѣкую свою правду и — высказываетъ ее, отнюдь не считаясь съ тѣмъ, каковъ можетъ быть внѣшній, побочный эффектъ его высказываній. Въ немъ самомъ нѣть ни капли легкомыслія — легкомыслія онъ не предполагаетъ и въ читателѣ. Онъ говоритъ о проблемѣ, которой переболѣлъ; онъ проповѣдуетъ нѣкую мораль, которую выстрадалъ, — до остального ему нѣтъ дѣла. Его книга написана съ чрезвычайнымъ «напоромъ»; это одинъ изъ тѣхъ тенденціозныхъ романовъ, которые зачинаются въ глубочайшемъ одиночествѣ, вынашиваются въ ярости и затѣмъ «бросаются въ лицо» человѣчеству — ради наставленія, поученія и обращенія на путь истины. Художественный уровень такихъ романовъ всегда невысокъ, но въ глазахъ авторовъ онъ и не имѣетъ особеннаго значенія: имъ важно высказаться. Художественная необработанность отчасти даже прельщаетъ ихъ — въ глазахъ неопытнаго читателя и неглубокаго художника она придаетъ вещи оттѣнокъ искренности. Таковъ и Лоренсъ: онъ, конечно же, въ тысячу разъ больше проповѣдникъ и моралистъ, нежели художникъ. Какъ произведеніе искусства, его романъ очень слабъ — и прежде всего какъ разъ изъ за той обнаженности, отъ которой взыскательнаго читателя непремѣнно коробитъ. Если бы Лоренсъ былъ одареннѣе, какъ художникъ, онъ былъ бы хитрѣе и слѣдовательно скромнѣе. Но онъ именно не художникъ (или не хочетъ быть художникомъ въ данномъ романѣ): онъ, повторяю, проповѣдникъ и моралистъ. Его безвкусная нескромность происходитъ единственно отъ его упрямой прямоты, неуклюжей честности и пуританской убѣжденности. Онъ не хочетъ искусственности — слѣдственно и искусства.
Первое, что у него бросается въ глаза, — это во всѣхъ отношеніяхъ слабое развитіе фабулы. Она съ самаго начала напрасно осложнена добрачнымъ романомъ героини. Можетъ быть, для доказательства сексуальной тезы Лоренса этотъ романъ и нуженъ. Но онъ не связанъ съ основной сюжетной линіей и потому оказывается ненужнымъ привѣскомъ къ ней. О художественной экономіи Лоренсъ не имѣетъ понятія. Когда же, послѣ многихъ отклоненій, добирается онъ до основной фабулы, до исторіи Констанціи съ лѣсникомъ Мэллерсомъ, — фабула и здѣсь не развивается планомѣрно и ясно, а топчется на одномъ мѣстѣ, увязаетъ въ однообразныхъ свиданіяхъ, происходящихъ между любовниками. Готовъ допустить, что сексуальная діалектика героевъ развернута въ этихъ свиданіяхъ правильно и закономѣрно. Но она не связана съ развитіемъ фабулы и тѣмъ обнаруживаетъ художественную безпомощность или неразборчивость автора. Съ точки зрѣнія необходимости мотивировать свою тезу онъ, вѣроятно, правъ. Но читатель скучаетъ — и едва ли не правъ еще болѣе. «Любовникъ лэди Чаттерлей» — самая «рискованная» книга, которую мнѣ случалось читать. Увы — она же и одна изъ самыхъ скучныхъ.
Помимо лишнихъ сценъ, романъ изобилуетъ лишними персонажами, которые появляются на сценѣ исключительно для то- го, чтобы своей особой иллюстрировать какую нибудь сторону «сексуальной проблемы», а иной разъ еще, хуже — чтобы высказать свой взглядъ на нее. Все это — представители разныхъ «точекъ зрѣнія», нужные опять таки для доказательства авторской идеи, но рѣшительно ненужные сами но себѣ, тормозящіе ходъ романа, говорящіе, но бездѣйственные, то есть роковымъ образомъ похожіе другъ на друга, какъ двѣ капли воды, ибо персонажи романа должны разниться поступками, а не мыслями: точнѣе — лишь тѣми мыслями, которыя ведутъ къ поступкамъ. И здѣсь опять — незнаніе Лоренса о томъ, что такое художественная экономія.
Какъ всегда бываетъ въ тенденціозныхъ и художественно примитивныхъ романахъ, персонажи Лоренса дѣлятся на положительныхъ и отрицательныхъ, — въ данномъ случаѣ на сексуально-положительныхъ и сексуально-отрицательныхъ. Констанція съ Мэллерсомъ — сексуальные герои; всѣ прочіе — сексуальные злодѣи. И Лоренсъ не устаетъ показывать добродѣтели первыхъ и пороки вторыхъ, не забывая ставить всѣ точки на і, объяснять читателю, что хорошо, а что дурно, что ведетъ къ счастію, а что къ несчастію — и т. д. Читатель имѣетъ законное художественное право — остаться наединѣ съ героями, что бы судить о нихъ только по ихъ словамъ и поступкамъ. Не тутъ то было — Лоренсъ поминутно выбѣгаетъ изъ за кулисъ, чтобы читателю пояснить, какъ что слѣдуетъ понимать и какъ къ чему относиться. Онъ навязываетъ свои поясненія и оцѣнки даже въ тѣхъ случаяхъ, когда дѣло идетъ о пейзажѣ — городскомъ или сельскомъ. Онъ тенденціозенъ и назойливъ, потому что онъ не художникъ.
Да будетъ гармонія между жизнью сексуальной и интеллектуальной, между тѣломъ и мыслью: вотъ, въ сущности, вся несложная, неновая и, главное, вполнѣ нравственная идея Лоренса. Трудно ея не принять. Неудача его лишь въ томъ что. какъ часто бываетъ съ неопытными мыслителями, къ своей простой мысли приходитъ онъ слишкомъ сложными и трудными путями. Поэтому она кажется ему очень сложной, новой, чуть ли не революціонной. Онъ слишкомъ бурно ломится въ открытую дверь, стараясь по новому доказать мысль, ужъ очень не новую. Отсюда же и его неистовая откровенность, въ гигіенической книжкѣ вполнѣ умѣстная, а въ романѣ создающая эстетическую безвкусицу, и тѣмъ самымъ дающая поводъ къ ложному воспріятію всей книги, какъ произведенія порнографическаго.
Признаюсь откровенно — самъ Лоренсъ мнѣ представляется сексуальнымъ неудачникомъ. Въ его книгѣ слышится острая, затаенная боль. Можетъ быть (и вѣроятно) его собственное страданіе въ томъ-то и заключалось, что онъ самъ не обрѣлъ желанной гармоніи. Потому то ему и кажется, что додумавшись до нея, онъ открылъ нѣчто вообще неизвѣстное человѣчеству, во всякомъ случаѣ современному.
Для демонстраціи своей мысли Лоренсъ построилъ фабулу, тоже очень простую и неоригинальную. Прежде всего въ ней дана теза: чисто интеллектуальная связь меж ду мужемь-писателемъ, сухаремъ и честолюбцемъ, и женой — женщиной, такъ сказать, нормальной, но не сознающей себи въ этомъ смыслѣ. Абстрактность связи при этомъ вполнѣ механически мотивирована спеціальнымъ увѣчіемъ, которое мужъ получилъ на войнѣ. (Такая мотивировка, конечно, весьма облегчаетъ задачу автора). Жена несчастна, но сознаетъ это не сразу. Однако, она автоматически ищетъ любовника, но, какъ и полагается въ тенденціозномъ романѣ, находитъ сперва, такъ сказать воплощенную антитезу: ничего, кромѣ сексуальной механики между ней и любовникомъ не возникаетъ, потому что этотъ любовникъ (тоже писатель) въ сущности такъ же далекъ отъ пониманія гармоніи, какъ и мужъ. Не удовлетворись и этой связью, леди Чаттерлей, наконецъ, нападаетъ на синтезъ, обрѣтаемый ею въ лицѣ лѣсника Мэллерса.
Этотъ главный персонажъ романа нѣкоторыми чертами напоминаетъ героя гамсуновскаго романа «Панъ». (Въ скобкахъ за мѣчу, что и увѣчный мужъ имѣетъ своего прототипа у Гамсуна же: это — герой романа «Женщины у колодца» и «Мѣстечко Сегельфорсъ»). Къ несчастью, Мэллерсъ отличается отъ Глана прежде всего тѣмъ, что на него возложена трудная литературная обязанность — служить авторскимъ идеаломъ. По природѣ своей онъ — именно воплощеніе самой природы, ея изначалъ кой гармоніи, ея естественной добродѣтели. Это, если угодно, фавнъ. Но по мѣсту, занимаемому имъ въ романѣ, онъ не живое существо, а ходячій синтезъ ума и пола. Такія абстрактныя задачи никогда не проходятъ даромъ для персонажа и самого автора. Въ концѣ концовъ, фавнъ превращается въ резонера. Онъ, такъ сказать, размагничивается, потому что непрестанно думаетъ, наблюдаетъ и разсуждаетъ, — и это какъ разъ въ тѣ самыя минуты, когда ему то въ особенности не пристало бы разсуждать и анализировать. Пушкинскій Мефистофель могъ бы повторить по его адресу свой упрекъ, дѣлаемый Фаусту:
Что думалъ ты въ такое время,
Когда не думаетъ никто?
По правдѣ сказать, резонируетъ Мэллерсъ довольно убого, банально, а часто безвкусно и грубовато. Грубоватость въ немъ сочетается съ сентиментальностью и слащавостью. Сцена, въ которой онъ украшаетъ свою возлюбленную цвѣтами, — верхъ тенденціозной безвкусицы. Въ концѣ концовъ, характеристика, даваемая ему однимъ изъ «отрицательныхъ» типовъ романа, представляется необычайно мѣткой и справедливой: это именно напыщенный мужикъ. Въ качествѣ такового онъ сильно напоминаетъ философствующихъ героевъ Горькаго, этихъ неправдоподобныхъ и безвкусныхъ резонеровъ стихійности.
Романъ кончается тѣмъ, что лэди Чаттерлей навсегда покидаетъ мужа и уходитъ къ Мэллерсу: гармонія торжествуетъ. Однако, читатель въ правѣ спросить: стоило ли кипѣть, негодовать, обличать, философствовать, мудрить, подвергать испытанію стыдливость (или брезгливость) читателя — и все это только для того, чтобы прійти къ банальнѣйшему концу: отъ «недѣятельнаго» мужа жена уходитъ къ «дѣятельному» любовнику. Стоило ли громоздить Оссу на Пеліонъ только для того, что бы разрѣшить «сексуальную проблему» совершенно такъ, какъ она разрѣшается въ любой опереткѣ, въ любомъ скабрезномъ фарсѣ, въ любомъ, наконецъ, анекдотѣ для некурящихъ?
Въ заключеніе — нѣсколько словъ о соціальной тенденціи романа. Лоренсу мало было сдѣлать своего героя образцомъ сексуальной добродѣтели. Эту сексуальную добродѣтель пожелалъ онъ подпереть еще и добродѣтелью соціальной и даже культурной. Въ противоположность «отрицательнымъ» героямъ романа, Мэллерсъ выступаетъ также носителемъ и провозвѣстникомъ нѣкой новой культуры, которую трудовыя массы несутъ на смѣну изживаемой, прогнивающей культурѣ капиталистической. Этотъ моментъ весьма подчеркнутъ въ романѣ. Въ немъ слышатся отзвуки большевизма. Къ несчастью, и въ этой области Лоренсъ далеко не на высотѣ. Ему кажется, что онъ очень смѣлъ и радикаленъ. Пожалуй, неопытнаго англійскаго и вообще иностраннаго читателя онъ можетъ и поразить, и эпатировать, и даже отчасти распропагандировать. Съ нашей же точки зрѣнія онъ и тутъ несостоятеленъ. О настоящей политграмотѣ онъ понятія не имѣетъ. Если его романъ дойдетъ до совѣтской Россіи, — воображаю, какъ съ нимъ расправится правовѣрная критика! Она докажетъ «въ два счета», что Мэллерсъ не революціонеръ и не провозвѣстникъ революціи, а просто типичный мелкій собственникъ, кулакъ, въ концѣ концовъ достигающій денежнаго успѣха при помощи богатой любовницы. И конечно, со своей точки зрѣнія эта критика будетъ вполнѣ права, показавъ, что на самомъ дѣлѣ онъ не что иное, какъ соглашатель, предатель того рабочаго класса, изъ котораго онъ вышелъ. Въ концѣ концовъ со всѣмъ своимъ салоннымъ большевизмомъ Лоренсъ такъ же мало смыслитъ въ соціальной революціи, какъ въ сексуальной. Онъ и тамъ, и тутъ — самоучка и дилетантъ. По человѣчеству его жаль, ибо онъ, видимо, не мало терзался вопросами жгучими и болѣзненными. Но рѣшать эти вопросы было ему не по плечу.
*) Д. Г. Лоренсъ. Любовникъ лэди Чаттерлей». Авторизованный переводъ съ англійскаго Татьяны Лещенко. Изд-во «Петрополисъ», Берлинъ,1932. Стр. 380.
Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 2550, 26 мая 1932.
Views: 16