Авторъ. Возвратимся къ засѣданію 4го февраля. Получивъ королевское письмо, предсѣдатель предложилъ: „Не было ли бы непочтительно не послать на встрѣчу его величества депутацію?“ Послѣ небольшаго совѣщанія, о числѣ и характерѣ членовъ депутаціи, постановлено составить ее изъ двадцати четырехъ членовъ по выбору предсѣдателя.

Пріятель. Не излишне отмѣтить куріозную подробность занесенную въ протоколъ: „Съ удовольствіемъ замѣчено что въ число депутатовъ попалъ г. Жераръ, земледѣлецъ (laboureur), депутатъ изъ Бретани“.

Авторъ. Этотъ примитивный депутатъ былъ нѣкоторымъ куріозомъ собранія. „Скромный въ обращеніи и словахъ, слылъ за человѣка хорошаго, съ прямымъ здравымъ смысломъ“, (такъ выражается г. Галлуа, снабдившій примѣчаніями перепечатку стараго Монитера). Попросту полагать надо, дядюшка Жераръ, père Gérard, какъ его звали, молчалъ или поддакивалъ. Имя его было взято въ заглавіе одного изъ безчисленныхъ журналовъ того времени, озаглавленнаго Père Gérard; а это дало потомъ мысль назвать извѣстный крайній революціонный листокъ Père Duchesne.

Король прибылъ въ предшествіи нѣсколькихъ пажей, двадцати четырехъ депутатовъ и министровъ.

Пріятель. Тулонжонъ говоритъ что кортежъ былъ довольно многочисленный, но безъ всякой военной стражи.

Авторъ. „Король показался, и раздались оживленныя рукоплесканія и крики: да здравствуетъ король, во всѣхъ почти частяхъ залы (курсивъ поставленъ въ бюллетенѣ засѣданій какъ онъ приведенъ въ Монитерѣ). Собраніе встало; его величество также стоя произнесъ рѣчь.*

Пріятель. Сколько перемѣнилось въ теченіе менѣе нежели года, если сравнить засѣданіе 4 февраля 1790 съ пышнымъ открытіемъ собранія чиновъ въ маѣ и съ королевскимъ засѣданіемъ 23 іюня 1789 года, когда король явился
въ собраніе трехъ сословій объявить свою волю, чтобы вопросы обсуждались отдѣльно по сословіямъ, намекалъ что если указанія его не произведутъ дѣйствія, онъ „одинъ сдѣлаетъ благо своихъ народовъ“, то-есть распуститъ представителей, и въ заключеніе приказалъ собранію разойтись чтобы со слѣдующаго дня начать засѣданія каждому сословію въ отдѣльномъ помѣщеніи. „Я повелѣваю вамъ, господа, сказалъ онъ, немедленно раздѣлиться и завтра прибыть каждому въ помѣщеніе назначенное для его сословія, дабы продолжить засѣданіе. Посему повелѣваю оберъ-церемоніймейстеру (grand-maitre de cérémonies) распорядиться приготовленіемъ залъ“. Памятное засѣданіе въ которомъ, по удаленіи короля, Мирабо произнесъ: „Насъ удалятъ отсюда развѣ штыками“. Тогда на улицахъ вокругъ собранія были разставлены войска и протянуты канаты. Въ залу допускались только депутаты и при этомъ депутатамъ средняго сословія пришлось болѣе часу пробыть подъ дождемъ пока въ залѣ размѣщались члены дворянства и духовенства. Въ залѣ на эстрадѣ стоялъ королевскій тронъ, а не кресло для невидимаго государя-націи. Короля конвоировалъ многочисленный отрядъ тѣлохранителей; король вошелъ въ сопровожденіи принцевъ крови, герцоговъ, леровъ, офицеровъ королевской стражи (capitaines des gardes-du-corps). Эти внѣшнія подробности и мелочи обстановки имѣютъ значеніе, характеризуя положеніе дѣлъ. При самомъ открытіи собранія государственныхъ чиновъ, было не мало мелкихъ знаменій новаго небывалаго настроенія. Предъ открытіемъ происходило торжественное молебствіе въ Версалѣ, въ церкви Св. Духа, въ присутствіи короля. Во время кортежа всѣми было замѣчено что Филиппъ Орлеанскій, жадно искавшій популярности, идя по церемоніалу во главѣ дворянства, нарочно вмѣшивался въ ряды предшествовавшаго дворянству средняго сословія. Во храмѣ проповѣдь говорилъ епископъ города Нанси. При фразахъ о преданности общественному благу и политической свободѣ своды храма много разъ были потрясены аплодисментами и кликами одобренія. До того времени никогда еще не хлопали на проповѣдяхъ, и даже въ спектакляхъ въ присутствіи короля было принято не хлопать. Это нарушеніе церковнаго благочинія и законовъ этикета ясно свидѣтельствовало о томъ зерно какихъ увлеченій присутствовало въ массѣ представителей страны.
Въ засѣданіи 23-го іюня роковая рѣчь была выслушана въ молчаніи.

Авторъ. По истинѣ роковая. Съ этого дня для всѣхъ стала ясна слабость власти. Король выронилъ ее изъ рукъ. Торжественно дано повелѣніе, въ отвѣтъ послѣдовалъ отказъ въ повиновеніи. Началась уже не прекращавшіяся уступки. По видимости хотѣли дѣйствовать, стягивали войска, приближали ихъ къ Парижу. „Сдѣлано, говоритъ Тулонжонъ, слишкомъ много демонстрацій, если хотѣли дѣйствовать, и слишкомъ мало, если желали ими только произвести впечатлѣніе. При дворѣ продолжалъ господствовать тотъ же духъ: слѣпая непредусмотрительность, наружная увѣренность и слабость исполненія. Король попускалъ дѣлать приготовленія и постоянно отказывался ими пользоваться“. Сила перешла на сторону противную королевской власти. Послѣдовали волненія въ Парижѣ, взятіе Бастиліи. 16 іюля король безъ свиты явился просителемъ въ Собраніе, уже называетъ его Національнымъ, проситъ помощи и заявляетъ что войскамъ велѣно удалиться отъ Парижа и Версаля. Съ королевскою властью было покончено. Слово республика еще не было произнесено, конституція объявляла Францію монархіею, еще клялись въ вѣрности королю, но на дѣлѣ вся дальнѣйшая исторія есть исторія неудержимаго паденія королевской власти.

Пріятель. Но мы уклоняемся въ сторону. Возвратимся къ засѣданію 4 февраля 1790 года.

Авторъ. Король обратился къ Собранію съ такою рѣчью: „Господа, сказалъ онъ, крайняя серіозность обстоятельствъ въ какихъ находится Франція призываетъ меня въ среду васъ. Постеленное разслабленіе всѣхъ связей порядка и подчиненія, прекращеніе или недѣятельность судовъ, недовольство раждаемое частными лишеніями, всякаго рода противодѣйствіе, печальныя явленія ненависти, — неизбѣжное слѣдствіе продолжительныхъ раздоровъ, — критическое положеніе финансовъ, неувѣренность въ будущемъ, наконецъ общее броженіе умовъ, — все повидимому соединилось чтобы поддерживать безпокойство истинныхъ друзей процвѣтанія и благоденствія королевства…. И въ то время какъ спокойствіе начало возраждаться, по какому-то року новыя безпокойства распространились по провинціямъ и тамъ вновь начались неистовства!..“

Высказавъ надежду что собраніе окончивъ трудъ составленія конституціи „мудро займется мѣрами къ утвержденію исполнительной (т.-е. королевской) власти“, Лудовикъ XѴI заключилъ рѣчь словами: „Да не будетъ же у насъ съ нынѣшняго дня, — и я даю вамъ въ томъ примѣръ, — иного мнѣнія, иного интереса, иной воли, какъ преданность новой конституціи и горячее желаніе мира, счастія и процвѣтанія Франціи!“

Когда король удалился, собраніе постановило отправить къ нему благодарственную депутацію. Въ это время одинъ изъ мало замѣтныхъ членовъ собранія, г. Гупиль де-Префельнъ (М. Goupil de-Préfeln), сказалъ: „предлагаю сейчасъ же принести гражданскую присягу“.

Пріятель. Вторженіе въ важные моменты мало замѣтныхъ членовъ одно изъ свидѣтельствъ подготовленности такихъ моментовъ. То же случилось напримѣръ по вопросу объ уничтоженіи титуловъ. Послѣ пріема депутаціи отъ человѣческаго рода, о которой мы говорила, и предложенія Ламета снять съ памятника Лудовика XIѴ четыре фигуры у его ногъ представляющія четыре побѣжденныя націи, депутатъ Ламбель возгласилъ: „Сегодня могила суетности: предлагаю чтобы было воспрещено именоваться графомъ, барономъ, маркизомъ и проч.“

Авторъ. Собраніе рѣшило принести немедленно присягу.

Пріятель. Большаго вниманія заслуживаетъ формула присяги, на ней стоитъ остановиться. Вотъ какъ давалась присяга: „Клянусь быть вѣрнымъ націи, закону и королю и поддерживать всѣми силами моими конституцію декретированную Національнымъ Собраніемъ и принятую королемъ.“ На первомъ мѣстѣ поставлено понятіе Націи. Въ этомъ выражается одно изъ главныхъ началъ того государственнаго ученія въ силу котораго производилась революція. Верховенство въ государствѣ принадлежитъ Націи, она есть верховная власть, истинный государь и законодатель. Монархъ есть только глава исполнительной власти, высшее полицейское лицо націей назначенное. Права человѣка и верховенство націи главные догматы въ ряду великихъ началъ 89 года, какъ выражаются Французы. Это то самое ученіе какое развито Жанъ-Жакомъ Руссо. Революціонные дѣятели на практикѣ осуществляли его теорію. Всенародную клятву на праздникѣ федераціи 14 іюля 1790 можно разсматривать именно какъ заключеніе его общественнаго контракта о которомъ тракту
етъ Руссо въ сочиненіи этого имени. Еслибы счастіе людей зависѣло отъ осуществленія революціонной теоріи философа, Франція давно была бы счастливѣйшею страной въ мірѣ.

Авторъ. Для уразумѣнія революціонныхъ явленій вообще полезно развертывать страницы Руссо. Онъ былъ наиболѣе вліятельнымъ популяризаторомъ политической системы французскихъ философовъ средины прошлаго вѣка (построеніе государственнаго тѣла на началахъ разума), которую можно назвать теоріей революціи. Въ чемъ состоитъ это революціонное ученіе? Оно характеризуется слѣдующими главными чертами: отрицаніе исторіи и, въ связи съ нимъ, отрицаніе религіи какъ фактора государственной и общественной жизни и построеніе государственнаго и общественнаго идеала на началахъ разума, какъ единственнаго источника истины какимъ обладаетъ человѣкъ. Исторія есть лишь удаленіе человѣчества отъ его естественнаго типа. Что касается религіи, то допущеніе что разумъ есть единственный источникъ истины, лишая религію значенія откровенія, оставляло ее лишь въ значеніи свободнаго убѣжденія или просто фантазіи отдѣльнаго лица, способныхъ скорѣе раздѣлять чѣмъ соединять людей. И это исключеніе религіи представлялось какъ побѣда надъ предразсудками, побѣда свѣтлая, такъ какъ она погребла на вѣкъ въ прошедшемъ раздоры и войны изъ-за религіозныхъ вопросовъ, внушила ненависть къ религіознымъ преслѣдованіямъ и окончательно потушила костры по Европѣ.

Пріятель. Это дѣйствительная заслуга французскихъ философовъ ХѴIII вѣка. Она не мало содѣйствовала усиленію кредита революціи какъ событія предпринятаго къ осуществленію на практикѣ идей этихъ философовъ и водворившаго будто бы свободу мысли и вѣрованій.

Авторъ. Забывалось что мнѣнія могутъ раздѣлять людей и поселять раздоры столько же какъ и религіозныя вѣрованія и что міръ не видалъ нетерпимости больше той какая была въ эпоху наибольшаго разгара революціи.

Русскій Вѣстникъ, 1880.

Views: 9

Авторъ. Праздникъ 14 іюля 1790 года, съ котораго мы рѣшили начать нашу прогулку въ міръ французской революціи, можно разсматривать какъ осуществленіе на практикѣ общественнаго контракта Руссо. Нація чрезъ представителей своихъ дала странѣ конституцію. Король и народъ клянутся ей въ вѣрности. Контрактъ заключенъ, оставалось счастливое его исполненіе. Въ первый разъ государство организовалось свободнымъ согласіемъ гражданъ на началахъ разума. Желаніе скорѣе заключить контрактъ было настолько сильно что клялись въ вѣрности конституціи, которой собственно не было, ибо выражены и приняты были пока еще только общія ея начала. Будущее мелькнуло въ радужныхъ очертаніяхъ, зловѣщіе признаки на минуту были забыты.

Пріятель. Присягѣ на Марсовомъ Полѣ 14 іюля 1790 предшествовала присяга Національнаго Собранія въ засѣданіи 4 февраля. Съ этого засѣданія, въ началѣ котораго присутствовалъ король, слѣдуетъ, полагаю, начать наше описаніе.

Авторъ. Такъ и сдѣлаемъ.

Когда принесена была февральская клятва, уже не мало свершилось революціонныхъ событій.

Въ маѣ 1789 года произошло въ Версалѣ открытіе засѣданія государственныхъ чиновъ или сословій (Etats Généraux), изъ выборныхъ людей отъ дворянства, духовенства и средняго сословія (послѣдніе въ двойномъ числѣ), для обсужденія предложеній правительства въ отдѣльныхъ собраніяхъ по сословіямъ, согласно прежнему обычаю. Вопросъ объ образованіи одного общаго собранія безъ сословнаго раздѣленія былъ первымъ революціоннымъ вопросомъ. Одна противъ другой стали двѣ стороны: близоруко-колеблющееся правительство со слабымъ королемъ во главѣ и собраніе народныхъ представителей увлекаемыхъ революціоннымъ потокомъ. Побѣда осталась на сторонѣ собранія. День когда чины средняго сословія отказали въ повиновеніи королю, повелѣвшему 23 іюля 1789 года собранію раздѣлиться на три сословныя камеры, былъ послѣднимъ днемъ самодержавія французскихъ королей. Среди повсемѣстной анархіи, волна народнаго возстанія поднятая въ Парижѣ обезпечила побѣду, въ виду безсильныхъ, но раздражающихъ мѣръ правительства. 14 іюля 1789 года народомъ взята и разрушена Бастилія. Задачею Учредительнаго Національнаго Собранія, какъ оно себя наименовало, сдѣлалось измѣненіе формы правленія чрезъ дарованіе странѣ конституціи.

4 августа 1789 было знаменитое засѣданіе Собранія въ которомъ отмѣнены сословныя привилегіи, разрушено феодальное устройство Франціи.

1 октября 1789 королю представленъ на утвержденіе первый параграфъ новой конституціи, озаглавленный „Права человѣка“.

5 и 6 октября волненія и неистовства толпы направившейся въ Версаль съ разными требованіями къ королю; дни опасностей и бунта.

12 октября король, повинуясь народному требованію, переѣзжаетъ на жительство въ Парижъ, во дворецъ Тюилери, туда переносится и Собраніе.

Наступилъ 1790 годъ. Положеніе дѣлъ было весьма серіозно. Повсюду царствовалъ безпорядокъ. Власть согласно основной революціонной теоріи предполагалась въ отвлеченномъ существѣ, Націи. Дѣйствительной власти не было не только у короля, но и у Собранія. Декреты невидимаго и неощутимаго государя-націи приходили съ улицы, изъ клубовъ, изъ газетъ и брошюръ наводнявшихъ Парижъ; шли отъ честолюбцевъ обладавшихъ значеніемъ, но скрывавшихъ свои замыслы, и отъ честолюбцевъ темныхъ, которымъ нечего было терять, но все можно было пріобрѣсти. И между тѣмъ какъ на дѣлѣ власти не было, королевскій авторитетъ палъ и ничѣмъ не замѣненъ, — главнымъ мотивомъ возбужденія страстей оставалось изображеніе тиранства царей и ихъ клевретовъ и угнетеніе народа ищущаго „друзей“ (ami du peuple — любимое выраженіе). Заботы были направлены къ ограниченію королевской власти фактически упраздненной. Въ массахъ королевская власть сохраняла еще вѣками выработанное обаяніе. Форма правленія какою конституція должна была навѣки осчастливить Францію единогласно признана была монархическою. Въ умахъ недальновидныхъ, — а таковыхъ большинство, — складывались розовыя представленія о имѣющей наступить эрѣ свободы, если только король, порвавъ всякую связь съ партіей враговъ революціи, честно признаетъ верховенство націи и станетъ монархомъ свободнаго народа, имѣющимъ своимъ назначеніемъ быть защитникомъ и охранителемъ закона вмѣсто того чтобы быть тираномъ униженныхъ рабовъ. Замѣтные и скрытные вожди, изъ тысячи разнообразныхъ и разнородныхъ побужденій толкавшіе страну на путь революціоннаго разрушенія, стремились всячески подорвать довѣріе къ искренности принятія королевскою властію новаго порядка вещей. Никакая уступка не представлялась достаточною и только давала поводъ къ новымъ требованіямъ. Потокъ имѣвшій унести монархію шелъ неудержимо. Моментъ ознаменованный празднествомъ федераціи есть моментъ нѣкоторой остановки. Казалось заключенъ наконецъ съ обѣихъ сторонъ вполнѣ искренній союзъ короля и народа, честно подписанъ контрактъ. Явиласъ на минуту вѣра въ возможность водворенія новаго порядка, немедленно разсѣянная послѣдовавшими событіями. Во всякомъ случаѣ была минута энтузіазма.

Пріятель. Авторъ Исторіи Франціи съ революціи 1789 года, Э. Тулонжонъ, сочиненіе котораго можно считать документомъ революціонной эпохи, такъ какъ Тулонжонъ самъ былъ членомъ Учредительнаго Собранія и писалъ какъ очевидецъ, такъ говоритъ о положеніи дѣлъ предшествовавшемъ сближенію короля съ Собраніемъ, послѣ засѣданія 4 февраля, въ которомъ была принесена присяга контитуціи. „Каждый день умножались признаки общественнаго безпокойства, неопредѣленнаго въ своемъ предметѣ, но тѣмъ болѣе опаснаго… Чѣмъ болѣе приносила жертвы, чѣмъ болѣе дѣлала уступокъ королевская власть, тѣмъ менѣе хотѣли вѣрить что жертвы эти были искренни. Она сама, претерпѣвъ столько огорченій въ прошедшемъ, не знала на чемъ основать увѣренность относительно будущаго. Народъ, то-есть то что не стояло во главѣ партіи, былъ довольно расположенъ вѣрить лично королю; но вокругъ короля далеко не все могло внушить довѣріе. Королева часто обнаруживала знаки нетерпѣнія и раздраженія; все что осталось изъ придворныхъ, все что жило дворомъ, при малѣйшемъ просвѣтѣ фальшивой или дѣйствительной надежды начинало строить планы и даже грозить. Эти люди называли себя партіей короля, даже не будучи увѣрены что король на ихъ сторонѣ и не приписывая этому важности. Чѣмъ менѣе увѣрены были въ возможности располагать имъ, тѣмъ болѣе старались увлечь его на путь который, удаляя его отъ народа и собранія, принуждалъ броситься въ объятія партій противныхъ революціи. Онъ боролся противъ своей участи пока могъ еще привязать къ себѣ партію извѣстную и признанную. Когда лотомъ оставленный всѣми, уединенный среди общественнаго дѣла, онъ отдался своей участи вмѣсто того чтобъ овладѣть ею, одного ложнаго шага было довольно дабы его погубить. Но тогда онъ еще имѣлъ поддержку. Въ этомъ состояніи общей тревоги, совѣтъ счелъ необходимымъ какой-либо знаменательный шагъ; требовалось чтобы король высказался, дабы придать увѣренность однимъ, отнять надежду у другихъ“. Король принялъ рѣшеніе прибыть лично въ собраніе, что и исполнилъ 4 февраля.

Авторъ. Въ Монитерѣ находимъ подробности этого засѣданія. Открылось утреннее засѣданіе въ четвергъ, 4 февраля 1790 года. Читается докладъ по вопросу о раздѣленіи Франціи на департаменты. Одинъ изъ членовъ дѣлаетъ замѣчаніе. Въ эту минуту, какъ сказано въ протоколѣ засѣданія, предсѣдатель (въ этотъ разъ г. Бюро де-Пюзи, Bureau de Puzy) получилъ и читаетъ письмо короля: „Предупреждаю г. предсѣдателя что я располагаю сегодня утромъ около полудня прибыть въ Собраніе; желаю быть принятымъ безъ церемоній“. Собраніе апплодируетъ.

Пріятель. Изъ описанія Тулонжона видно что это не было такою неожиданностію для Собранія какъ можно заключить изъ протокола Монитера. Уже нѣсколько дней ходили слухи что король лично явится въ Собраніе, и члены собравшіеся 4 февраля нашли въ залѣ засѣданія значительныя приготовленія. Столъ секретарей, стоявшій обыкновенно на эстрадѣ противъ и нѣсколько ниже кресла предсѣдателя, былъ снесенъ съ эстрады на полъ ближе къ рѣшеткѣ; кресло и ступени эстрады были покрыты ковромъ съ изображеніемъ лилій (le fauteuil et les gradins étaient couverts d’un tapis fleurdelisé). Предсѣдатель исполнялъ свою обязанность стоя, помѣстясь близь кресла. Мѣста для публика были биткомъ набиты.

Авторъ. Въ такомъ многолюдномъ и шумномъ собраніи какъ Учредительное, почти съ 1.200 членовъ, во всѣхъ важныхъ случаяхъ замѣтна значительная закулисная подготовка. И для уразумѣнія протоколовъ засѣданій весьма важно обращать вниманіе на то что заготовлялось за кулисами представленія, какимъ во многихъ отношеніяхъ были засѣданія Собранія. Вліянія шли изъ клубовъ, съ улицы, изъ Парижской думы, отъ двора, изъ разнузданной печати, и предъ ними склонялось Собраніе, захватившее, казалось, верховную власть въ странѣ. Чѣмъ были засѣданія Учредительнаго Собранія, о томъ Тэнъ написалъ замѣчательныя страницы. Ихъ стоитъ привести цѣликомъ. Всякое сокращеніе испортило бы картину. Не забудемъ что это первое революціонное собраніе, по достоинству своихъ силъ, было выше собраній за нимъ послѣдовавшихъ.

„Нѣтъ на свѣтѣ дѣла болѣе труднаго, какъ составленіе конституціи и въ особенности конституціи полной. Замѣнить старыя рамки, въ которыхъ проживала великая нація, другими, приспособленными и прочными, наложить форму во сто тысячъ отдѣленій на жизнь двадцати шести милліоновъ людей, устроить ее столь гармонически, приложить ее такъ тщательно, такъ равномѣрно, съ такою аккуратною оцѣнкой потребностей и способностей, чтобъ они сами въ нее вошли, могли двигаться безъ столкновеній, и чтобы тотчасъ Же ихъ импровизованное дѣйствіе пріобрѣло свободу старой рутины,—подобное предпріятіе громадно и вѣроятно выше ума человѣческаго. Во всякомъ случаѣ, для исполненія его, уму человѣческому не излишни всѣ его силы и всяческое стараніе избѣгать поводовъ къ замѣшательствамъ и ошибкамъ. Собранію и въ особенности учредительному необходимы, помимо безопасности, независимости извнѣ, тишины и порядка внутри, во всѣхъ случаяхъ, хладнокровіе, здравый смыслъ, практическій умъ, дисциплина подъ руководствомъ водителей компетентныхъ и признанныхъ. Было ли все это въ Учредительномъ Собраніи?

Стоило взглянуть на его наружность чтобъ усомниться въ этомъ. Въ Версалѣ, потомъ въ Парижѣ, *) они засѣдаютъ въ громадной залѣ, могущей вмѣстить двѣ тысячи человѣкъ, гдѣ самый сильный голосъ долженъ напрягаться чтобъ его услышали. Здѣсь нѣтъ мѣста для умѣреннаго тона, приличнаго обсужденія дѣлъ; необходимо кричать, и напряженіе органа сообщается душѣ: мѣсто вызываетъ декламацію. Тѣмъ болѣе, что ихъ около 1.200, то-есть толпа, почти торговая площадь; и теперь въ нашихъ палатахъ съ 500 или 600 депутатами перерывы не прекращаются ни на минуту и стоитъ постоянный гулъ; нѣтъ ничего рѣже, какъ власть надъ самимъ собою и твердая рѣшимость выслушать въ продолженіе часа рѣчь, противную своимъ мнѣніямъ. Какъ тутъ быть чтобы добиться молчанія и терпѣнія? Артуръ Йонгъ видѣлъ „до сотни членовъ встающихъ разомъ“, жестикулирующихъ и дѣлающихъ запросы. „Вы убиваете меня господа“ сказалъ однажды Бальйи, „падая отъ изнеможенія. Другой президентъ восклицаетъ въ отчаяніи: „Нельзя слушать двѣсти человѣкъ, говорящихъ разомъ: ужели невозможно возстановить порядокъ въ собраніи?“ Шумный и нестройный ропотъ увеличивается еще отъ стукотни въ помѣщеніи для публики. „Въ британскомъ парламентѣ, пишетъ Малле Дюланъ, я видѣлъ какъ разомъ были очищены галлереи вслѣдствіе невольно вырвавшагося смѣха у герцогини Гордонъ“. Здѣсь суетливая толпа зрителей, уличныхъ вѣстовщиковъ, делегатовъ Пале-Ройяля, солдатъ переодѣтыхъ въ горожанъ, уличныхъ женщинъ, навербованныхъ и повинующихся командѣ, рукоплещетъ, топаетъ ногами и реветъ на свободѣ. Это заходитъ такъ далеко что г. Монлозье предлагаетъ иронически „предоставить совѣщательный голосъ трибунамъ“. Другой спрашиваетъ о представителяхъ, не комедіанты ли они, присланные націей, чтобы подвергаться свисткамъ парижской публики. Дѣло въ томъ что ихъ прерываютъ, какъ въ театрѣ, и что по временамъ, если кто не нравится, заставляютъ замолчать. Съ другой стороны, предъ этою публикой, дѣятельною и подающею совѣты, популярные депутаты какъ актеры на сценѣ; невольно они подчиняются ея вліянію, и мысли ихъ, какъ и слова, впадаютъ въ преувеличенія, чтобы быть въ унисонѣ съ нею. При подобныхъ обстоятельствахъ, шумъ и насиліе становятся дѣломъ обычнымъ, и собраніе теряетъ половину своихъ шансовъ на благоразуміе, ибо обращался въ клубъ людей проводящихъ предложенія, перестаетъ быть конклавомъ законодателей.

„Подойдемъ ближе и посмотримъ какъ Собраніе дѣйствуетъ. Переполненное такимъ образомъ, окруженное, волнуемое, принимаетъ ли оно по крайней мѣрѣ предосторожности, безъ которыхъ никакое собраніе людей не можетъ управляться само собою? Очевидно, когда нѣсколько сотъ человѣкъ разсуждаютъ вмѣстѣ, то имъ необходимо предварительно нѣчто въ родѣ внутренней полиціи, кодекса принятыхъ обычаевъ или записанныхъ прецедентовъ для приготовленія, раздѣленія, ограниченія, разрѣшенія и руководства въ ихъ собственныхъ дѣйствіяхъ. Лучшій изъ этихъ кодексовъ готовъ, доступенъ: по требованію Мирабо, Ромильи прислалъ регламентъ палаты англійскихъ общинъ. Но при своемъ высокомѣріи новичковъ, oru не обращаютъ на него вниманія, они полагаютъ что могутъ обойтись безъ него не Желаютъ ничего заимствовать у иностранцевъ; они не признаютъ никакого авторитета за опытностью, и не довольствуясь отверженіемъ предписываемыхъ ею формъ, едва слѣдуютъ какому-нибудь правилу. Они предоставляютъ полную свободу добровольному порыву отдѣльныхъ лицъ; всякое вліяніе, даже вліяніе депутата, ихъ избранника, они считаютъ подозрительнымъ; поэтому каждыя двѣ недѣли избираютъ новаго президента. Ничто не сдерживаетъ и не направляетъ ихъ, ни законный авторитетъ парламентскаго кодекса, ни нравственный авторитетъ парламентскихъ вождей. Ихъ нѣтъ у нихъ, они не организованы въ партіи; ни съ той ни съ другой стороны нѣтъ признаннаго лидера, который бы избиралъ минуту, подготовлялъ пренія, редижировалъ предложенія, раздавалъ роли, пускалъ въ битву или сдерживалъ свое войско. Мирабо одинъ былъ бы способенъ пріобрѣсти такое вліяніе, но въ началѣ его лишала уваженія слава его пороковъ, а къ концу онъ былъ скомлрометтированъ своими связями со Дворомъ. Никто другой недостаточно знаменитъ чтобъ имѣть авторитетъ; среднихъ дарованій слишкомъ много, а высокихъ дарованій слишкомъ мало. Къ тому же самолюбія еще слишкомъ задорны, чтобъ подчиниться. Каждый изъ этихъ импровизованныхъ законодателей прибылъ убѣжденный въ своей системѣ: чтобы подчинить его вождю, которому бы онъ передалъ свою политическую совѣсть, чтобы сдѣлать изъ него то чѣмъ должны быть три депутата изъ четырехъ, то-есть машину для подачи голосовъ, необходимо было бы сознаніе опасности, печальная опытность, вынужденное самоотверженіе, которыхъ онъ далеко не имѣлъ. Вотъ почему, кромѣ партіи насилія, каждый дѣйствуетъ по своему, подъ вліяніемъ минуты, и не трудно представить себѣ какая выходитъ сумятица. Очевидцы ея изъ иностранцевъ поднимаютъ руки къ небу съ удивленіемъ и жалостью. „Они ничего не обсуждаютъ въ своемъ собраніи, пишетъ Моррисъ: болѣе половины времени проходитъ тамъ въ восклицаніяхъ и въ шумѣ изъ-за пустяковъ“. Каждый членъ излагаетъ результатъ своихъ элукубрацій посреди шума, когда наступаетъ его очередь, не отвѣчая предшествующему, не получая отвѣта отъ слѣдующаго, не ожидая чтобъ аргументы столкнулись между собою, такъ что перестрѣлка „безконечна и тысяча ударовъ противъ одного дѣлаютъ на вѣтеръ“. Прежде чѣмъ записывать „эту странную болтовню“, современныя газеты должны были производить всевозможныя ампутаціи, урѣзывать „нелѣпости“, облегчать „водянистый и напыщенный слогъ“. Разглагольствія и возгласы, — вотъ на что сводится большая часть пресловутыхъ засѣданій. „Тамъ слышались, говоритъ одинъ журналистъ, гораздо болѣе крики чѣмъ рѣчи; казалось засѣданія должны были кончиться скорѣе побоищами чѣмъ декретами… Двадцать разъ, выходя, я сознавался себѣ что если что могло бы остановить и двинуть назадъ революцію, такъ это картина этихъ засѣданій, начертанная безъ предосторожностей и безъ церемоній… Усилія мои были направлены къ тому чтобы представить истину не дѣлая ея ужасающею. Изъ сумятицы я дѣлалъ картину… Я передавалъ чувства, но не въ точныхъ выраженіяхъ. Изъ ихъ криковъ я дѣлалъ слова, изъ ихъ яростныхъ жестовъ положенія, и когда не могъ внушить ѵваженія, старался по крайней мѣрѣ произвести впечатлѣніе“.

„Противъ этого зла нѣтъ лѣкарства, ибо, кромѣ недостатка дисциплины, есть еще причина безпорядка внутренняя и глубокая. Всѣ эти люди слишкомъ чувствительны. Они Французы и Французы ХѴІII вѣка, воспитанные въ пріятностяхъ самой утонченной вѣжливости, привыкшіе къ обязательнымъ поступкамъ, къ постоянной предупредительности, къ обоюдному снисхожденію, такъ проникнутые чувствомъ свѣтскихъ приличій что ихъ бесѣда казалась приторною иностранцамъ. И вдругъ они переносятся на тернистую почву дѣлъ, посреди оскорбительныхъ преній, рѣзкихъ противорѣчій, полныхъ ненависти доносовъ, настойчивыхъ дифамацій, открытыхъ ругательствъ, въ эту борьбу всякимъ оружіемъ, которая составляетъ парламентскую жизнь, гдѣ закоренѣлые ветераны съ трудомъ сохраняютъ свое хладнокровіе. Посудите о дѣйствіи на нервы неопытные и изнѣженные, на свѣтскихъ людей, привыкшихъ къ снисходительности и общей вѣжливости. Они тотчасъ выходятъ изъ себя. Тѣмъ болѣе что они готовились не къ битвѣ, а къ празднеству, къ какой-нибудь грандіозной и прелестной идиллій, гдѣ всѣ рука въ руку умилились бы вокругъ престола и спасли бы отечество обнимая другъ друга. Самъ Неккеръ убралъ ихъ залу засѣданій театральнымъ образомъ: „онъ не желалъ представить себѣ собраніе государственныхъ чиновъ иначе какъ зрѣлищемъ мирнымъ, величественнымъ, торжественнымъ, священнымъ, которымъ народъ долженъ наслаждаться“; и когда вдругъ пастораль обращается въ драму, то онъ такъ встревоженъ что ему чудится обвалъ могущій низринуть въ одну ночь весь каркассъ зданія. Въ минуту, когда собрались Генеральные Штаты, всѣ довольны; всѣ полагаютъ что вступаютъ въ обѣтованную землю. Во время процессіи 4-го мая, „слезы радости, говоритъ маркизъ де-Ферьеръ, лились изъ глазъ моихъ… Погруженный въ самый сладкій восторгъ… я видѣлъ, какъ Франція, опираясь на религію, увѣщевала насъ соблюдать согласіе. Эти священныя церемоніи, эти гимны, эти священники въ облаченіи, эти благоуханія, этотъ балдахинъ, это солнце блистающихъ драгоцѣнностей… Я вспомнилъ слова пророка… Мой Богъ, мое отечество, мои сограждане стали мною самимъ“. Двадцать разъ въ теченіи засѣданій эта чувствительность вспыхиваетъ и выноситъ на свѣтъ декретъ, о которомъ и не думали. „Иногда, пишетъ американскій посланникъ, посреди обсужденія, поднимается ораторъ, произноситъ прекрасную рѣчь о предметѣ совершенно нейдущемъ къ дѣлу и заключаетъ доброю маленькою моціей, которая принимается съ криками ура! Напримѣръ, въ то время когда обсуждался проектъ о національномъ банкѣ, представленный г. Неккеромъ, одному депутату пришло въ голову предложить чтобы каждый членъ отдалъ свои серебряныя пряжки, что и было принято тотчасъ же, послѣ того какъ досточтимый депутатъ положилъ свои пряжки на столъ, послѣ чего возвратились къ дѣламъ. Возбужденные такимъ образомъ, они не знаютъ утромъ что будутъ дѣлать вечеромъ и являются жертвою всяческихъ неожиданностей. Когда восторгъ охватываетъ ихъ, то по скамьямъ пробѣгаетъ какое-то опьянѣніе; всякое благоразуміе исчезаетъ, всякая осторожность умолкаетъ и всякое возраженіе подавляется. Въ ночь на 4е августа — „никто болѣе не владѣетъ собою… Собраніе представляетъ толпу пьяныхъ людей, которые въ магазинѣ дорогой мебели бьютъ и ломаютъ все что попадетъ имъ подъ руку“. „То что потребовало бы цѣлаго года заботъ и размышленій“, говоритъ компетентный иностранецъ, было предложено, обсуждено и принято общею аккламаціей. Отмѣна феодальныхъ правъ, десятиннаго налога, провинціальныхъ привилегій, трехъ предметовъ, которые одни обнимали цѣлую систему юриспруденціи и политики, была рѣшена вмѣстѣ съ десятью или двѣнацатью другими дѣлами въ болѣе короткое время, чѣмъ бы потребовалось англійскому парламенту для перваго чтенія сколько-нибудь важнаго билля.

„Узнаю нашихъ Французовъ, говорилъ Мирабо, они цѣлый мѣсяцъ занимаются споромъ о слогахъ и въ одну ночь ниспровергаютъ весь древній порядокъ монархіи“. По правдѣ сказать, они нервныя женщины, и отъ одного конца революціи до другаго, возбужденіе ихъ будетъ все усиливаться.

„Они не только экзальтированы, но они еще нуждаются въ экзальтаціи, и подобно пьяницѣ, который разгорѣвшись отыскиваетъ крѣпкіе налитки, можно сказать что они стараются изгнать изъ своего мозга послѣдніе остатки хладнокровія и здраваго смысла. Они любятъ напыщенность, риторику съ большимъ оркестромъ, образцы чувствительнаго и декламаторскаго краснорѣчія: таковъ слогъ почти всѣхъ ихъ рѣчей, и въ этомъ отношеніи вкусъ у нихъ такъ живъ, что имъ не достаточно ихъ собственныхъ разглагольствій. Такъ какъ Лялли и Неккеръ произнесли въ Городской Думѣ рѣчи „трогательныя и высокія“, то Собраніе желаетъ чтобы ему повторили оныя: оно сердце Франціи, и ему надлежитъ прочувствовать сильныя впечатлѣнія всѣхъ Французовъ. Сердце это должно биться всегда и какъ можно сильнѣе: въ этомъ его должность, — и день за днемъ ему доставляютъ потрясенія. Почти всѣ засѣданія начинаются публичнымъ чтеніемъ похвальныхъ адресовъ или угрожающихъ доносовъ. Часто петиціонеры являются лично читать свои восторженныя привѣтствія. свои повелительные совѣты, свои разлагающія доктрины. Сегодня Дантонъ, отъ имени Парижа, съ своимъ бычачьимъ лицомъ и голосомъ похожимъ на набатъ мятежа; завтра побѣдители Бастиліи или какой-нибудь другой отрядъ съ хоромъ музыки, играющей даже въ залѣ. Засѣданіе становится уже не дѣловымъ совѣщаніемъ, но патріотическою оперой, гдѣ эклога, мелодрама, а иногда маскарадъ сопровождаются рукоплесканіями и криками: браво! Представляютъ собранію раба съ Юры, которому сто двадцать лѣтъ отъ роду, и одинъ изъ членовъ кортежа, г. Гурдонъ де-Лакроньеръ, директоръ Патріотической Школы, проситъ ввѣрить ему досточтимаго старца: онъ поручитъ прислуживать старцу молодымъ людямъ всѣхъ сословій и въ особенности дѣтямъ отцы коихъ были убиты при взятіи Бастиліи“. Восторгъ и шумныя восклицанія: сцена какъ будто списана съ Беркена съ прибавленіемъ торговой рекламы. Но въ дѣло не всматриваются такъ тщательно, и собраніе подъ давленіемъ присутствующей публики снисходитъ до ярмарочныхъ представленій. Шестьдесятъ бродягъ съ платой по 12 франковъ на человѣка, одѣтые Испанцами, Голландцами, Турками, Арабами, Трипольцами, Персами, Индусами, Монголами, Китайцами и предводимые Прусакомъ Анахарсисомъ Клотцемъ, являются подъ названіемъ пословъ рода человѣческаго разглагольствовать противъ тирановъ, и ихъ допускаютъ въ засѣданія. На этотъ разъ по крайней мѣрѣ маскарадъ есть преднамѣренное представленіе чтобъ ускорить и вырвать упраздненіе дворянства. (Одинъ изъ фигурантовъ на другой день пришелъ за платой къ герцогу Биллянкуру котораго принялъ за герцога Ліанкура. „Г. герцогъ, сказалъ онъ, это я вчера представлялъ Халдея“.) Въ другихъ случаяхъ представленіе бывало почти совсѣмъ даровымъ; фарсъ тѣмъ болѣе смѣшной что разыгрывался, какъ при раздачѣ наградъ въ деревнѣ, самымъ серіознымъ образомъ и съ видомъ убѣжденія. Въ продолженіе трехъ дней возили по Парижу дѣтей принявшихъ въ первый разъ причастіе предъ конституціоннымъ епископомъ; они говорили предъ Якобинцами заученный вздоръ, а на четвертый день допущенный къ рѣшеткѣ собранія ихъ ораторъ двѣнадцатилѣтній мальчуганъ попугаемъ повторилъ свою тираду. Онъ окончилъ обычною клятвой, и послѣ того всѣ другіе воскликнули своими тонкими голосками: „Клянемся!“ Къ довершенію всего президентъ, важный юрисконсультъ Трейларъ, отвѣчаетъ этимъ мальчишкамъ безъ смѣха, такимъ же слогомъ, съ метафорами, прозопопеями, и со всею обстановкой педанта на своей эстрадѣ: „Вы заслуживаете раздѣлять славу основателей свободы, потому что готовы проливать кровь за нее.“ Рукоплесканія лѣвой и галлерей; декретъ, предписывающій напечатаніе рѣчей президента и дѣтей; вѣроятно они желали бы вырваться и поиграть, но волей-неволей имъ дозволяютъ, или лучше сказать ихъ заставляютъ воспользоваться почестью засѣданія“…

Таковъ былъ первый опытъ конституціоннаго собранія въ странѣ которая между тѣмъ была такъ богата умственными силами.

Въ этой картинѣ нѣтъ ничего преувеличеннаго. Она строго вѣрна исторически. Вотъ что говоритъ, напримѣръ, Тулонжонъ, самъ членъ Собранія. „Декреты вырывались послѣ борьбы часто скандальной; столкновеніе противныхъ интересовъ производило частыя сцены и бурныя выходки. Одинъ членъ, молодой военный, занесся разъ до того что закричалъ: „такъ какъ меньшинство и большинство въ открытой войнѣ, то бросимся же на этихъ людей съ саблею въ рукахъ“… Призываніе къ порядку, занесеніе выговора съ именемъ провинившагося въ протоколъ никогда не были наказаніемъ сколько-нибудь чувствительнымъ“.

Невѣроятная сцена со статистами по найму изображавшими народы міра произошла въ засѣданіи 19 іюня 1790 года. Имя Анахарсиса Клотца, приведшаго депутацію, должно быть дорого нашимъ нигилистамъ. Въ 1794 году, будучи членомъ комитета народнаго просвѣщенія, онъ говорилъ въ докладѣ Конвенту: „Республика правъ человѣка не есть собственно говоря ни деистка, ни атеистка, — она нигилистка“. La république des droits de l’homme n’est pas, à proprement, déiste, ni athée, — elle est nihiliste. (Un séjour en France de 1792 a 1795, lettres, trad. par H. Taine, Paris 1872, стр. 160). Въ рѣчи обращенной къ собранію 19 іюня 1790 года онъ говорилъ: „Труба прозвучавшая воскресеніе великаго народа раздалась на четырехъ концахъ міра, и радостное пѣніе хора двадцати пяти милліоновъ свободныхъ людей пробудило народы погруженные въ продолжительное рабство… Намъ пришла великая мысль, и осмѣлимся ли сказать что осуществленіе ея было бы дополненіемъ великаго національнаго празднества? Группа иностранцевъ изо всѣхъ странъ земли проситъ позволенія помѣститься на Марсовомъ Полѣ. Шапка свободы (le bonnet de la liberté), которую они поднимутъ съ восхищеніемъ, будетъ залогомъ близкаго освобожденія ихъ несчастныхъ согражданъ“. Собраніе разрѣшило, съ условіемъ, прибавилъ предсѣдатель, чтобъ иностранцы вернувшись въ свои страны разказали что видѣли. Затѣмъ говорилъ Турокъ. „Онъ съ трудомъ выражался по-французски и это не позволило записать его рѣчь“, сказано въ протоколѣ засѣданія.

Изъ описаній торжества 14 іюля 1790 года не видно впрочемъ чтобы такая группа иностранцевъ присутствовала на праздникѣ. Сцена засѣданія, какъ можно заключить изъ словъ Тулонжона, была разчитана не столько на членовъ Собранія, сколько на публику, какъ на присутствовавшую въ засѣданіи, такъ и на читавшую лотомъ его описаніе.

Пріятель. Любопытно какъ Тьеръ въ своей столь популярной во Франціи Исторіи Революціи относится къ этому эпизоду. Вотъ его описаніе:

„Взоры націй давно уже были обращены на Францію. Государи начинали насъ ненавидѣть и бояться, народы — насъ уважать. Нѣкоторое число энтузіастовъ-иностранцевъ предстало въ Собраніе, каждый въ своемъ костюмѣ. Ихъ ораторъ, Анахарсисъ Клотца, родомъ Прусакъ, одаренный безумнымъ воображеніемъ (d’une imagination folle), просилъ отъ имени человѣческаго рода допустить ихъ на праздникъ федераціи. Такія сцены, кажущіяся смѣшными тѣмъ кто ихъ не видалъ, глубоко потрясаютъ присутствующихъ“. Была ли сцена подстроена, Тьеръ не касается; передаетъ фактъ, украшая его строчкой умиленія. Это довольно обычный пріемъ въ его исторіи. Стараясь быть точнымъ въ фактической части и являться простымъ повѣствователемъ, онъ вставленнымъ эпитетомъ, прибавленною строчкой даетъ оттѣнокъ, тамъ умиленія, здѣсь возвышенности, невѣрный исторически, но дѣлающій разказъ льстящимъ народному самолюбію.

Русскій Вѣстникъ, 1880.

*) Въ Парижѣ Собраніе помѣщалось въ Тюилери, въ залѣ передѣланной изъ манежа. Въ первый мѣсяцъ по перенесеніи въ Парижъ засѣданія имѣли мѣсто въ залѣ Парижскаго архіепископства на островѣ Сены, между предмѣстями Saint-Antoine и Sait-Marcel.

Views: 4

Пріятель (читаетъ газеты). Читаю о празднествахъ въ Парижѣ 14 іюля нынѣшняго года. Любятъ Французы устраивать эти гражданскіе праздники — fêtes civiques. Какихъ чудесъ ни видалъ въ этомъ отношеніи старый Парижъ, особенно въ эпоху революціи!

Авторъ. Да развѣ теперешняя эпоха не есть эпоха революціи? Далеко еще не кончилась борьба со старымъ порядкомъ, какъ ни кажется онъ разрушеннымъ. Можетъ-быть только теперь борьба становится дѣйствительно роковою. Не берусь предсказать ея исходъ.

Пріятель (пробѣгая газеты). Пишутъ что парижскій архіепископъ запретилъ духовенству въ день праздника показываться на улицѣ. И благоразумно сдѣлалъ. Не миновать бы скандаловъ… Полиція стушевалась… Впрочемъ, народъ велъ себя самымъ приличнымъ образомъ, и день мирнаго торжества прошелъ какъ нельзя лучше…

Авторъ. Всегдашній припѣвъ въ описаніи празднествъ. То же писалось, бывало, во время Второй Имперіи по случаю народныхъ гуляній 15 августа, въ Наполеоновъ день. Точно гуляющая толпа есть какой-то звѣрь спущенный съ цѣпи: слава Богу что прошелъ мимо не надѣлавъ бѣды. Не очень лестное понятіе о народѣ-повелителѣ. именемъ котораго правится Франція!

Пріятель. А нигдѣ, кажется, обновленная республиканская Франція не встрѣчаетъ такого сочувствія какъ у насъ, если судить по газетамъ. Нѣкоторыя славятъ праздникъ 14 іюля какъ событіе долженствующее привести въ восхищеніе всю земную планету и говорятъ такъ что подумаешь и ихъ сердца исполнены радостными воспоминаніями о томъ какъ „народъ“ взялъ „твердыню Бастиліи“ у не защищавшихся инвалидовъ.

Авторъ. У насъ очень силенъ культъ французской революціи, хотя нигдѣ, конечно, не распространены такъ мало какъ у насъ свѣдѣнія объ этомъ событіи. Можетъ-быть и культъ поддерживается главнымъ образомъ тѣмъ что о событіи этомъ имѣются у насъ лишь самыя неясныя, миѳическія представленія.

Пріятель. Это идетъ издалека. Помнишь, лѣтъ тридцать почти тому назадъ, въ наши студентскіе годы, подъ какимъ великимъ запретомъ и въ печати, и на каѳедрахъ было у насъ слово революція. Въ университетскихъ библіотекахъ книги гдѣ говорится о революціи были отставлены въ особые шкафы. На сочиненіяхъ авторы которыхъ болѣе или менѣе сочувственно относятся къ событію красовался ярлыкъ „запрещено безусловно“. Ихъ не давали даже профессорамъ, развѣ потихоньку. На простыхъ повѣствованіяхъ о происшествіяхъ запрещенной эпохи, мемуарахъ, сборникахъ, документахъ, значилось: „запрещено для публики“. Эти не выдавались студентамъ и постороннимъ читателямъ. И всѣ эти запреты не помѣшали революціоннымъ идеямъ чрезъ всѣ преграды проникать въ молодые умы.

Авторъ. Да. Какое бывало наслажденіе доставлялъ добытый отъ какого-нибудь обладателя запрещеннаго плода, профессора или иного счастливца, на самое короткое время опасный томъ какой-нибудь исторіи революціи, въ которомъ казалось и заключается самая-то скрываемая истина. Помнить съ какою жадностью одолѣвали мы въ одну ночь томъ Мишле, Луи Блана, въ четыреста, пятьсотъ страницъ, понимаемый изъ пятаго въ десятое и по недостаточному знанію языка и по отсутствію свѣдѣній вообще. Чѣмъ сочиненіе запрещеннѣе тѣмъ казалось истиннѣе.

Пріятель. Надо признаться что нашимъ юношескимъ увлеченіямъ не мало содѣйствовало то обстоятельство что въ литературныхъ и профессорскихъ кружкахъ, имѣвшихъ наиболѣе вліянія на молодые умы, этотъ, какъ ты называешь, „культъ революціи”, если не въ подробностяхъ исполненія ея программы, то въ ея началахъ, идеяхъ, — неотразимо де имѣющихъ осуществиться и отдѣлить новый міръ отъ стараго — принадлежалъ къ числу основныхъ убѣжденій. Французскіе приверженцы революціоннаго культа не изъ крайнихъ называютъ эти начала бесмертными началами 89 года. Мы понимали ихъ менѣе опредѣленно, но шире, включая революцію какъ самую капитальную часть въ общее понятіе объ историческомъ прогрессѣ. Разумѣли подъ началами этими все стремящееся и обѣщающее передѣлать неудовлетворительный существующій порядокъ на новый, непремѣнно лучшій, — свободу во всѣхъ видахъ, борьбу со всякими притѣсненіями, изобличеніе злоупотребленій, уничтоженіе предразсудковъ, словомъ, цѣлый винегретъ прогресса, осуществить который мѣшаетъ только невѣжество массъ коснѣющихъ и удерживаемыхъ въ предразсудкахъ, а также своекорыстіе людей власть имѣющихъ. Въ какой мѣрѣ въ кружкахъ былъ силенъ этотъ широкій революціонный культъ о томъ свидѣтельствуютъ изъ нихъ вышедшія наши дилеттанты всесвѣтной революціи: Герценъ, Огаревъ, съ ихъ изданіями, играющими не малую роль въ печатной исторіи русскаго сбиванья съ толку; наконецъ Бакунинъ, прямо пошедшій дѣлать чужія революціи.

Авторъ. Образованіе у насъ революціоннаго культа съ его оттѣнками — отъ поклоненія идеаламъ до поклоненія практикѣ, — чрезвычайно понятно. Наши литературные и научные руководители, при большихъ конечно познаніяхъ и большей опытности чѣмъ какія мы имѣли, — были по отношенію къ политическимъ вопросамъ, и къ дѣлу революціи въ томъ числѣ, такіе же неопытные новички какъ и мы юноши. Между практикой окружающей жизни и тѣмъ что слагалось въ умахъ изъ книжнаго знакомства съ міромъ европейской цивилизаціи была тогда цѣлая пропасть. Чувствовалось внутреннее раздвоеніе. Съ одной стороны, непроглядная дѣйствительность съ явленіями невѣжества, грубаго стѣсненія всего что дорого человѣку дорожащему свободой своей мысли; съ другой — фантастическій идеалъ свободнаго цивилизованнаго государства осуществляемый на Западѣ, и если не осуществленный еще, то лишь благодаря противодѣйствію именно тѣхъ же темныхъ силъ которыя такъ давали себя чувствовать вокругъ. Для серіозной оцѣнки явленій жизни требовалась степень зрѣлости которою не обладали ли мы, ни наши руководители. Нѣкоторые спасались отъ раздвоенія идеаломъ древней Руси…

Пріятель. А какъ тяжело иногда чувствовалось это раздвоеніе! Въ эпоху Крымской войны, и великаго Севастопольскаго сидѣнья не мало было между нами почти радовавшихся нашимъ пораженіямъ какъ побѣдѣ цивилизаціи надъ зазнавшимся варварствомъ. Въ комъ не заглушены были здоровые инстинкты патріотизма, тѣ чувствовали чудовищность явленія. Въ біографіи Грановскаго можно видѣть какъ онъ съ испугомъ отклонился отъ космополитическихъ сужденій этого рода, почувствовавъ въ себѣ русскаго человѣка. Чрезъ нѣсколько лѣтъ наступила было минута когда печальное раздвоеніе о которомъ мы говоримъ, источникъ множества явленій со „скитальчествомъ“ включительно, о которомъ заговорили въ послѣднее время, — готово, казалось, было навсегда исчезнуть. Это минута нашего національнаго пробужденія въ 1863 году во время Польскаго возстанія. Вдругъ стало яснымъ что русскій патріотизмъ не грубость массъ, не чудачество кружка, не притворство желающихъ выслужиться у правительства, а сознаніе себя Русскимъ, не стыдящимся исторіи своего народа, не отрекающимся отъ нея со всею ея нравственною отвѣтственностію и трудными задачами указываемыми вѣчною справедливостью, по волѣ которой и возвышаются и падаютъ народы. Почувствовалось что разумный патріотизмъ есть истинный признакъ образованнаго народа, а пошлый космополитизмъ такой же признакъ варварства какъ и китайщина. Но плохо воспользовались мы этою минутой. Остановились, какъ остановились потомъ предъ стѣнами Константинополя. Медленны шаги исторіи!

Авторъ. Исторія прошедшаго, фундаменты быта западныхъ народовъ для насъ были чужды. По отношенію къ ихъ историческимъ завѣтамъ мы чувствовали себя, совершенно налегкѣ, подобно тому какъ почувствовали себя Французы революціонной эпохи, сбросившіе съ себя или лучше сказать вообразившіе что сбросили всѣ тяготы своей исторіи. Тѣ силы которыя, какъ напримѣръ католицизмъ, имѣютъ такое существенное значеніе въ жизни французской націи, для насъ непонятны. Мы еще можемъ представить сеоѣ крестьянина ревностнаго католика, рисуя его себѣ по образцу православнаго крестьянина, но не можемъ войти въ кожу образованнаго Француза-католика. Такъ же мало понятенъ Французъ-легитимистъ. Мотивы одушевлявшіе людей къ борьбѣ съ революціей были для насъ вообще мало доступны; наиболѣе понятны были худшіе изъ нихъ,— своекорыстіе, нежеланіе отдать что имѣешь. Между тѣмъ, стремленіе къ обновленію во имя теоретическихъ началъ, простыхъ и привлекательныхъ съ виду, казалось чрезвычайно понятнымъ. У насъ сложилось политическое ученіе до наивности простое, которое и теперь въ полномъ ходу. Въ мятущемся человѣчествѣ двѣ стороны — темная сторона стараго порядка и свѣтлая сторона обновленія. Царство предразсудковъ и царство яснаго разума. Добродѣтель, честность, иныя хорошія качества, спеціальная принадлежность первой стороны — стороны либеральныхъ идей. Могутъ быть и въ ней заблужденія и даже заблужденія ужасныя, разыгрывающіяся кровавыми послѣдствіями, но и эти заблужденія проистекаютъ изъ чистаго въ началѣ своемъ источника. Могутъ, правда, быть явленія честности, добродѣтели, величія и на другой сторонѣ; но это честность и добродѣтель предразсудка, величіе паденія. Мотивы на этой сторонѣ или своекорыстные разчеты, или темные инстинкты духа, а не желаніе блага, не свѣтлое представленіе разума какъ тамъ. Обновленіе должно свершиться, препятствія къ нему должны быть убраны. Какъ — немедленно ли и всякими средствами, какъ требуютъ болѣе ретивые, — постепенно ли и безъ болѣзненныхъ операцій, какъ предлагаютъ болѣе спокойные: это можетъ быть предметомъ сомнѣнія, но сущности дѣла не измѣняетъ. При такой постановкѣ какое же можетъ быть колебаніе для ума свободно относящагося къ дѣлу куда примкнуть, на сторону ли враговъ или на сторону друзей революціи. А умомъ свободно относящимся къ дѣлу естественно чувствовалъ себя всякій изъ насъ, урывками и тайкомъ знакомясь съ событіями великой революціонной драмы.

Пріятель. Все это очень понятно, но отъ того не легче. Незрѣлость нашихъ политическихъ понятій въ эпоху зарожденія революціоннаго культа далеко не имѣла того важнаго значенія какое можетъ получить нынѣ. Тогда лежала цѣлая пропасть между практическою жизнью и теоретическими идеями, для самаго незначительнаго меньшинства имѣвшими сколько-нибудь серіозную цѣну. Для большинства причислявшихъ себя тогда къ современнообразованнымъ людямъ идеи эти проходили въ умѣ легкимъ и не яснымъ обликомъ. Культъ революціи являлся въ формѣ отдаленнаго поклоненія и лишенъ былъ практическаго значенія и силы. Далеко не то теперь, когда такъ бродятъ въ обществѣ стремленія къ дѣятельной политической жизни, когда понятія такъ смутны, когда мы испытываемъ злоупотребленія свободы безъ самой свободы, тиранію не власти, а безвластія и противовластія, когда на практикѣ есть русская соціально-революціонная партія съ сектами и подраздѣленіями. Отъ революціи и революціонеровъ въ тѣсномъ смыслѣ у насъ нынѣ принято искренно или неискренно отрекаться самымъ рѣшительнымъ образомъ. Не только газета Голосъ, считающая себя выразителемъ идей „либеральной фракціи“ нашихъ правящихъ людей, отрекается отъ революціонеровъ; отъ нихъ во всеуслышаніе отреклись на судѣ сами участники „соціально-революціоннаго движенія“ — ихъ собственные коноводы, докторъ Веймаръ и студентъ Михайловъ. Когда послѣ кинжаловъ и взрывовъ начались со стороны глаголемыхъ (терминъ какой митрополитъ Филаретъ ввелъ относительно старообрядцевъ) либераловъ усиленныя отреканія отъ революціонной партіи, доходившія до паѳоса проклятій, партія въ заграничныхъ изданіяхъ посмѣивалась, говоря: „а все-таки вы наши и съ нами за одно“. Теперь и въ крайнемъ лагерѣ mot d’ordre отказываться отъ насильственныхъ мѣръ. Никакой насильственный переворотъ не желателенъ (благо и невозможенъ). Нашелся наконецъ успокоительный пунктъ на которомъ кажется всѣ согласились, и крайніе, и умѣренные, и просто либеральные. Переворотъ желателенъ и требуется постепенный, законный, путемъ „либеральнаго прогресса“. Мы хотимъ значитъ того что діаметрально противоположно революціи. Такъ ли? Вѣдь и первая французская революція до разогнанія палатъ 18 брюмера и захвата власти Наполеономъ подойдетъ подъ наше опредѣленіе. Переворотъ былъ, правда, быстрый, но быстрота не исключаетъ постепенности. Что могло быть законнѣе созванія королемъ представителей народа въ формѣ Генеральныхъ Штатовъ? Дальнѣйшая дѣятельность представителей націи организованныхъ въ Національное Собраніе хотя и шла съ первыхъ шаговъ противъ желаній и почина короля, но постоянно санкціонировалась его согласіемъ. Мятежи и неистовства толпы не считались необходимою частію революціи. Вожаки дѣла указывали на нихъ (а иногда подъ рукой ихъ возжигали) какъ на непререкаемый аргументъ ненормальнаго состоянія общества, исцѣленіе котораго зависитъ отъ уступокъ стремленіямъ неудовлетвореніе коимъ производитъ болѣзнь. Всѣ акты и декреты Національнаго Собранія, опредѣлявшіе его власть и предѣлъ власти короля, признаны и утверждены королемъ и утверждены въ важнѣйшихъ моментахъ съ искреннимъ желаніемъ имъ подчиниться. Законно, актами верховной власти страны утверждались государственныя конституціи; по суду и закону отрубили голову королю, присягнувшему на званіе перваго чиновника государства, и въ такомъ отвѣтственномъ качествѣ преданнаго суду; по суду и закону Конвентъ казнилъ десятки тысячъ, обагряя кровью измученную страну. Законъ былъ написанъ на знамени всѣхъ самыхъ ужасающихъ дѣйствій. Самое слово революція —такъ переворотъ былъ наименованъ съ самыхъ первыхъ шаговъ — не имѣло тогда значенія насильственнаго переворота. Никто не понималъ революцію какъ бунтъ или возмущеніе. Дѣйствіе революціонное значило энергическое исполненіе благаго закона. Незаконный и революціонный казались два понятія взаимно исключающія одно другое. Значитъ не постепенностію и законностію характеризуются дѣйствія противныя революціоннымъ, а чѣмъ-нибудь инымъ. Захватъ власти безъ боя, проникновеніе во власть можетъ точно также своимъ послѣдствіемъ революцію, какъ и уличное возстаніе съ баррикадами и кровію. Суть дѣла — во имя какихъ идей производится или долженъ быть произведенъ переворотъ, чѣмъ именно должно было обновлено человѣчество вообще, и каждая страна въ отдѣльности. Если есть въ самомъ дѣлѣ такой рецептъ который стоитъ только исполнить и человѣчество несомнѣнно обновится въ новый счастливый міръ, то можно ли не желать осуществленія этого рецепта и не призывать всѣмъ сердцемъ того дня когда осуществленіе это свершится? А если этотъ рецептъ заключается въ началахъ внесенныхъ въ міръ французскою революціей, то можно ли не раздѣлять культа революціи? Если цѣль ясна и извѣстна, то вопросъ только въ путяхъ для болѣе или менѣе удобнаго ея достиженія. Вся суть дѣла — ясна ли цѣль и не миражъ ли то что указывается вдали. Цѣлое войско въ степи можетъ погибнуть принявъ миражъ за дѣйствительность. Отъ миража можетъ спасти или жизненный опытъ, стоящій иногда не малыхъ жертвъ, или научное знаніе достигнутое изученіемъ явленія.

Авторъ. Ты сказалъ слово. Нѣтъ у насъ зла большаго какъ безпомощность нашего знанія. Ею объясняется наше невѣроятное легкомысліе въ серіознѣйшихъ дѣлахъ и то какъ могутъ имѣть у насъ успѣхи обманы самаго грубаго свойства. Нечего закрывать глаза. Современное состояніе нашего общества скрываетъ въ себѣ не мало опасностей. И главная изъ нихъ не въ томъ темномъ пятнѣ на которое направлено вниманіе: замажемъ, говорятъ, пятно и все пойдетъ по маслу, — а въ томъ сѣромъ фонѣ въ какомъ это пятно выступило. Мы до страсти любимъ обличать зло нашего положенія, но настоящее его зло легкомысленнѣйше просматриваемъ. Мы всѣ жалуемся, но на то ли что насъ дѣйствительно разслабляетъ? Ты помнишь нашего товарища П*. Онъ прислалъ мнѣ на дняхъ на эту тему довольно длинное письмо, родъ статейки которую не прочь бы напечатать. Я прочту ее. Высказанное въ ней мнѣ кажется весьма вѣрно.

„Едва ли есть въ настоящее время на протяженіи Россійской Имперіи человѣкъ который бы не жаловался. Всѣ мы жалуемся и требуемъ улучшеній. Администраторъ жалуется что его не довольно уважаютъ и награждаютъ; общественный дѣятель что у него мало правъ и нѣтъ арены для краснорѣчія, — что и мѣшаетъ ему исполнять обязанности; духовный пастырь жалуется что скудно содержаніе, крестьянинъ что мало землицы и поборы велики; хозяинъ что мастеровые только пьянствуютъ, а не работаютъ; жалуется собственникъ что собственность не приноситъ доходу, а обложена все возрастающими сборами; жалуется купецъ что очень ужъ плутъ сталъ народъ; акціонеръ что его обворовываютъ; предприниматель что слишкомъ много требуется для „подмазки“ чтобы пустить въ ходъ какое-либо дѣло; судъ жалуется на администрацію, администрація на судъ; начальники жалуются что подчиненные ихъ не слушаютъ, подчиненные зачѣмъ еще есть у нихъ начальники, когда каждый самъ себя отлично чувствуетъ начальникомъ; общество жалуется что правительство все беретъ на себя, правительство что общество ничего взять на себя не хочетъ; публика жалуется на разнузданность журнальныхъ нравовъ и жадно читаетъ скандалы; журналисты жалуются что имъ недостаетъ свободы слова и съ азартомъ требуютъ „обузданія“ если кто заговоритъ не по камертону; раскольники жалуются что не признаютъ ихъ архіереевъ и что чиновники и литераторы, съ тѣхъ поръ какъ приняли роль защитниковъ „свободы совѣсти“, обходятся дороже прежняго; чиновники жалуются что у раскольниковъ туга стала мошна; профессора жалуются что у нихъ нѣтъ студентовъ въ аудиторіяхъ, студенты что у нихъ нѣтъ профессоровъ на каѳедрахъ, тѣ и другіе что не могутъ серіозно заниматься дѣломъ — студенты потому что не имѣютъ кассъ и сходокъ, профессора потому что „автономіи грозитъ опасность“ и требуется прибавка жалованья; не жалуются кажется только лѣса и горы, — горы потому что ихъ нѣтъ, а лѣса потому что мы ихъ повырубили.

„Но странное дѣло! Во всемъ обширномъ и разноголосномъ хорѣ жалующихся и негодующихъ не слышится вовсе указанія и жалобъ на главное зло составляющее дѣйствительную язву нашего современнаго положенія. Послушать — мы всѣ находимся подъ гнетомъ какой-то тяжести и движемся въ сжатой и густой атмосферѣ. Но взглянувъ внимательнѣе не трудно убѣдиться что напротивъ всякая тяжесть сложена нами съ плечъ и мы идемъ налегкѣ; удушье, несомнѣнно чувствуемое, происходитъ не отъ того что воздухъ сжатъ, а оттого что разрѣженъ и мы взапуски стараемся лишить его живительнаго кислорода. Не въ томъ зло что трудно у насъ жить, а въ томъ что слишкомъ легко у насъ живется. Трудъ ослабъ на всѣхъ ступеняхъ. Мы проживаемъ капиталъ, слѣпо не замѣчая какъ легко этимъ могутъ воспользоваться наши враги. И не поблагодарятъ за это насъ наши потомки! Какая масса трудныхъ и серіозныхъ дѣлъ стоитъ безъ движенія и не потому чтобы руки были связаны — никогда онѣ не были такъ свободны какъ теперь, а потому что на всѣхъ путяхъ выгоднѣе оказывается бездѣлье. Нѣтъ труда производительнаго, ибо въ выгодѣ и почетѣ трудъ кажущійся, непроизводительный. Заслуга не замѣчается, не цѣнится, даже унижается, зато мнѣніе требуемой окраски, искреннее или фальшивое все равно, вмѣняется въ заслугу. Всѣ управленія кишатъ проектами, нѣтъ мало-мальски замѣтнаго чиновника который не былъ бы членомъ десяти коммиссій; все кажется изучается, взвѣшивается и здѣсь и во всѣхъ странахъ міра, и въ китайскомъ законодательствѣ, и въ англійскихъ архивахъ XIII или инаго вѣковъ, и въ исторіи, и въ теоріи, и въ прошедшемъ, и въ будущемъ, а колесница стоитъ на мѣстѣ. Такъ и останется, -ибо весь этотъ парадъ есть только внѣшнее подобіе дѣла, а не самое дѣло. Дѣло есть вещь трудная, руководить имъ могутъ немногіе, ихъ надлежитъ искать и доро;ить ими если найдены. Но трудиться и исполнять то что предписываетъ обязанность должны всѣ. Условія нашей дѣйствительности требуютъ возможно простыхъ формъ и строгаго исполненія. А между тѣмъ мы видимъ только кандидатовъ въ руководители и набрасывателей проектовъ задающихся задачей о наисложнѣйшихъ и наименѣе примѣнимыхъ комбинаціяхъ. Иванъ Александровичъ Хлестаковъ повѣтствуя о своей петербургской дѣятельности хвастался что онъ только заходитъ въ департаментъ взглянуть, распорядиться, дать указанія, а тамъ уже этакія крысы-чиновники сидятъ и пишутъ, пишутъ, самъ же просвѣщенный чиновникъ по вечерамъ играетъ въ вистъ: „Французскій посланникъ, нѣмецкій посланникъ и я“; а въ минуты досуга пишетъ статьи для журналовъ. Создатель этого типа, великій изобразитель пошлости нашей жизни, самъ характеризовалъ Хлестакова какъ человѣка „безъ царя въ головѣ, изъ тѣхъ которыхъ въ канцеляріяхъ принято называть пустѣйшими“. Какъ изумился бы авторъ Ревизора, увидѣвъ воочію что въ наше время Иваны Александровичи дѣйствительно играютъ въ вистъ съ французскимъ посланникомъ, даютъ направленіе дѣламъ и пишутъ передовыя статьи въ газетахъ, изобразуя собою общественное мнѣніе. За то племя крысъ-чиновниковъ исчезло, а „пустѣйшіе“, то-есть къ труду простому неспособные, и до труда высшаго, благодаря своему пустѣйшему воспитанію, не доросшіе, стали на первый планъ. Представь себѣ царство Гоголевскихъ городничахъ, — плутовъ, но по-своему не глупыхъ людей, какъ ихъ характеризуетъ авторъ Ревизора, замѣненнымъ царствомъ усовершенствованныхъ Хлестаковыхъ. Можно ли было бы счесть это значительнымъ прогрессомъ? Дѣло дѣлать некогда и на низшихъ и на высшихъ ступеняхъ. Время проводится въ обдѣлываніи своихъ дѣлишекъ, а для публики въ сборахъ къ дѣлу, въ хлопотахъ о томъ какъ бы намалевать такую декорацію подъ сѣнью которой дѣло само собою, въ нѣкоторомъ будущемъ, пошло бы наилучшимъ въ мірѣ образомъ. А пока пусть постоитъ. И легко и спокойно, а свои дѣла обдѣлать можно наилучшимъ образомъ. При такомъ настроеніи менѣе всего оцѣнивается дѣйствительный трудъ, выгоднѣе всего шарлатанство.

„Разгулъ бездѣлья много зависитъ отъ чрезвычайнаго въ наше время ослабленія понятія долга. Одинъ изъ основныхъ догматовъ нигилизма есть устраненіе понятія долга, обязанности. Никто ни къ чему не обязанъ, никто ни за что не отвѣтственъ. Но развѣ этотъ догматъ нигилизма не есть въ то же время догматъ огромной части нашей интеллигенціи? Развѣ не чувствуется на всѣхъ путяхъ нашей жизни самое легкомысленное презрѣніе къ обязанностямъ, развѣ не свидѣтели мы почти повальнаго распущенія, безнаказанности вопіющихъ дѣяній и ожесточеннаго преслѣдованія, не по мѣрѣ вины и безъ вины, дѣяній, неписаннымъ кодексомъ отнесенныхъ къ разряду особо ненавистныхъ, по личности ли подсудимаго, по качеству ли поступковъ? Повидимому мы жаждемъ свободы. Но развѣ попущеніе и судьямъ и судимымъ, и правящимъ и правимымъ, избирающимъ и избираемымъ дѣлать кто что хочетъ и можетъ, не подвергаясь отвѣтственности, если есть хоть малая снаровка ее обойти,— есть свобода? Развѣ замѣна патріархальнаго взяточничества усовершенствованнымъ казнокрадствомъ есть въ самомъ дѣлѣ прогрессъ? Развѣ возложеніе серіозныхъ дѣлъ на ребятъ разнаго возраста, на неспособности разнаго калибра, на бездарности разныхъ степеней, можетъ содѣйствовать успѣшному ихъ ходу? Развѣ призваніе всѣхъ и каждаго кому удѣлена большая или малая доля государственной власти къ исполненію обязанностей безъ произвола и самодурства, но съ серіозною отвѣтственностью, не есть настоятельная потребность минуты?..“

Пріятель. Совершенно справедливо. Вся бѣда наша въ томъ что задачи серіозны и трудны, а силы слабы. Но неужели же земля наша такъ оскудѣла силами? Имѣя какую-либо вѣру въ Провидѣніе или даже просто наблюдая событія нашего прошлаго, невозможно примириться съ этою мыслію. Если рынокъ заваленъ фальшивою монетой, принимаемою за настоящую, то золото утрачиваетъ свою цѣну. Нѣтъ резона его беречь и копить. До дня настоящаго разчета фальшивый капиталъ не разнится отъ дѣйствительнаго. Пагубная потеря оцѣнки достоинства вещей величайшее зло. Если человѣкъ не въ состояніи различить каменнаго дома отъ воздушнаго замка и подъ декораціей лѣса считаетъ себя въ дѣйствительномъ лѣсу, то чтобъ онъ могъ предпринять что-нибудь дѣльное необходимо прежде всего чтобы разсѣялась иллюзія. Возьми какую хочешь область и увидишь какимъ туманомъ обмана застланы всѣ ея очертанія. Вотъ хоть наука. Извѣстно что мы нынѣ ея великіе поклонники. И въ самомъ дѣлѣ кто не знаетъ что слабость у насъ этого великаго рычага всякой дѣятельности есть наша главная слабость. Всякій казалось бы долженъ также знать что рычагъ этотъ вырабатывается въ школѣ. Если нѣтъ науки въ школѣ, то не будетъ ея и въ жизни. Что же между тѣмъ мы слышимъ и видимъ? Если идетъ дѣло о чемъ-нибудь внѣ школы, тутъ мы кажется минуты пробыть не можемъ безъ „науки“, безъ свободнаго изслѣдованія, смѣлаго построенія „на научныхъ началахъ“. Тутъ нѣчто именуемое „наукою“ идетъ на всѣхъ парахъ. Стоитъ вспомнить удивительные успѣхи и результаты „научной психіатріи“ въ нашихъ судахъ. Но коснется дѣло школы, тутъ со всѣхъ сторонъ слышимъ отчаянные крики что учиться не надо. Архимедъ говорилъ царственному ученику что въ наукѣ нѣтъ особаго пути для царей. Кто минуетъ этотъ единственный путь, тотъ останется недоучкою. Какой кажется ужасъ внушаетъ намъ это слово „недоучка“, и между тѣмъ всѣ усилія наши направляются къ тому чтобъ имѣть только недоучекъ, лишь бы съ дипломами. Мы придумали цѣлыя заведенія гдѣ дѣти знатныхъ особъ имѣютъ достигать „высшей науки“ минуя Архимедовъ путь. Нынѣ требуется окончательно обличить Архимеда, а для того дать каждому счастливому Россіянину возможность пройти къ цѣли по гладкой дорогѣ, вмѣсто труднаго подъема, а университетское бездѣлье профессоровъ и студентовъ взлелѣять еще къ вящему процвѣтанію „подъ охраною“, — какъ принято выражаться, — „устава 1863 года“, благополучно похоронивъ затѣю преобразованія. Насажденіе въ Россіи „высшаго образованія“, не по имени, а по сущности, есть очевидно дѣло неотложной потребности. Въ немъ наша будущность. По важности своей, это нынѣ нашъ первый государственный вопросъ. А въ какомъ онъ положеніи? Мы печалимся о недоучкахъ. Да гдѣ же и житье недоучкамъ какъ не у насъ! Они насъ учатъ, они насъ судятъ, они рядятъ. И къ тому же во имя „науки“, которую изъ школы надлежитъ выгнать, за тѣмъ, быть-можетъ, чтобы тѣмъ съ большимъ почетомъ раскланяться съ ней на улицѣ.

Авторъ. Перестановка которую ты указываешь дѣйствительно заслуживаетъ вниманія. Это одно изъ тысячи свидѣтельствъ нашей умственной смуты. Декартъ положивъ въ основу научнаго изслѣдованія природы и духа сомнѣніе, какъ первый шагъ къ достиженію истины, вмѣстѣ съ тѣмъ указывалъ чтъ въ практикѣ государственной и частной жизни должно господствовать другое начало: дѣйствовать такъ какъ еслибы принятыя и установленныя правила были абсолютно истинны, хотя бы для размышляющаго ума и представляла поводъ къ колебаніямъ а сомнѣніямъ. Не такъ смотримъ мы на дѣло. Тамъ гдѣ для успѣха самостоятельнаго и плодотворнаго знанія требуется серіозный духъ пытливаго изслѣдованія, а именно на каѳедрѣ и въ учёныхъ трудахъ — предписывается, какъ нѣчто обязательное, несвободное поклоненіе каждой гипотезѣ, почему-либо почитаемой послѣднимъ словомъ науки, и ученическая передача чужихъ мнѣній съ правомъ свысока трактовать противниковъ гипотезы, какъ бы авторитетны они ни были, и завлять о своемъ вѣскомъ согласіи съ основателями „новѣйшаго ученія“. Тутъ сомнѣніе и самостоятельность не въ авантажѣ. За то въ практикѣ жизни рекомендуется свобода изслѣдованія и экспериментальный методъ во всемъ ихъ объемѣ.

Пріятель. Общественныя и государственныя построенія по разуму, съ забвеніемъ исторіи, съ пренебреженіемъ дѣйствительности, самое характеристическое явленіе револю-ціоной эпохи. Различеніе посылокъ практическаго разума отъ посылокъ разума теоретическаго есть основаніе того что зовется политическою мудростью. Тѣ и другія въ своей области серіозное и трудное дѣло. Ихъ перенесеніе и смѣшеніе — дѣло не серіозное въ положительномъ смыслѣ, но могущее быть весьма серіознымъ въ смыслѣ отрицательномъ, по производимому вреду. Изученіе революціонной эпохи, кажется мнѣ, способно доставить богатый запасъ уроковъ и предостереженій, которые въ нынѣшнюю эпоху нашей умственной смуты и путаницы понятій могли бы быть для насъ какъ нельзя болѣе полезны. Мы нуждаемся въ хорошихъ урокахъ всякаго рода, но теперь чуть да не болѣе всего въ урокахъ политической мудрости, чтобы предохранить насъ отъ пагубнаго политическаго легкомыслія и недомыслія. Тысячи вліяній толкаютъ насъ на неправильный путь; направляющей нита нѣтъ, идемъ ощупью, не зная что будетъ завтра. Аппетиты сильно возбуждены. Сознаться что музыка у насъ нейдетъ потому что мы не хотамъ трудиться чтобы научаться играть, а не потому что мало инструментовъ и не такъ садимъ; никто не хочетъ. Крыловъ не досказалъ что сдѣлали члены его Квартета послѣ замѣчанья соловья: „а вы друзья какъ ни садитесь, все въ музыканты не годитесь“. Полагать надо, соловья прогнали. Каждый политикующій у насъ думаетъ что если перенести его, съ фельетономъ въ карманѣ, въ нѣкоторое внушительное собраніе, то онъ чрезъ это самое удивительно бы поумнѣлъ а вѣщалъ бы одну мудрость. Одинъ Англичанинъ говорилъ что еслибы въ Лондонѣ на улицѣ предлагали каждому встрѣчному принять въ свои руки завѣдываніе дѣлами страны, то изъ тысячи встрѣтившихся девятьсотъ девяносто девять отказались бы, а въ Парижѣ девятьсотъ девяносто девять приняли бы предложеніе. У насъ приняла бы вся тысяча.

Авторъ. Нашъ разговоръ наводитъ меня на мысль. Мы свободны теперь въ здѣшнемъ прекрасномъ уголкѣ Волынской губерніи. Въ твоемъ Ч—мъ отличная библіотека. Что еслибы мы перечитали какіе имѣемъ подъ рукой документы поучительной эпохи первой французской революціи и на досугѣ набросали бы свободный очеркъ главнѣйшихъ моментовъ событій, пользуясь такъ-сказать естественно-историческимъ методомъ, состоящимъ въ точномъ изученіи фактовъ-и строгомъ выводѣ изъ нихъ заключеній. Можетъ-быть наброски наши и не были бы безполезны.

Пріятель. Ты читалъ конечно Тэна Les origines de la France contemporaine (T. I, 1876; T. II, 1878). Его сочиненіе мнѣ кажется есть именно приложеніе такого точнаго метода къ изученію великаго историческаго событія.

Авторъ. Сочиненіе Тэна заслуживаетъ всякаго вниманія. Его поспѣшили провозгласить одностороннимъ, продиктованнымъ враждой къ революціи. У насъ оно, понятно, никакимъ кредитомъ не пользуется. Но это несомнѣнно самое правдивое изслѣдованіе революціи. Тэнъ, какъ ты замѣчаешь, слѣдовалъ естественно-историческому методу. Всѣ выводы сдѣланы правильно изъ фактовъ. Это чистая, научная правда,, какъ ни является она неприглядною. Это точная историческая патологія, въ которой изслѣдователь въ заключеніи своемъ не подобралъ лучшаго сравненія наблюдаемаго имъ явленія съ другими извѣстными какъ сравненіе революціи съ состояніемъ опьяненія, постепенно, отъ веселаго періода переходящаго къ бѣшенству, къ delirium tremens. Но признать такой выводъ было бы самоубійствомъ для друзей революціи. Meжду тѣмъ онъ сдѣланъ совершенно правильно. Фактическая сторона сочиненія совершенно безупречна. Тутъ не удалось ничего опровергнуть. Выборъ фактовъ сдѣланъ съ полнымъ безпристрастіемъ естествоиспытателя внимательно наблюдающаго явленіе. И тѣмъ не менѣе сочиненіе выставляютъ пристрастнымъ, продиктованнымъ враждой. Со стороны друзей революціи это совершенно естественно. Но замѣчательно что нѣкоторое чувство неудовлетворенности испытывается многими читателями желающими безъ пристрастія относиться къ событіямъ. Чего-то не достаетъ. Напрашивается вопросъ: неужели исторія есть только патологія? Не представится ли такимъ же и всякое другое историческое событіе если изучать его тѣмъ же методомъ? Много ли останется здоровыхъ явленій? Не обратится ли вся исторія человѣчества въ исторію заблужденій, глупостей и безумствъ? Вѣдь этого можно ужаснуться. И оказывается что естественно-историческій методъ, съ точки зрѣнія котораго Тэнъ совершенно правъ, насъ не удовлетворяетъ. Методъ этотъ ограничиваетъ изслѣдователя изысканіемъ ближайшихъ, такъ-называемыхъ дѣйствующихъ причинъ (causae efficientes). Мы хотимъ причинъ конечныхъ (causae finales) и безъ указанія ихъ не удовлетворяемся. Мы требуемъ чтобы намъ непремѣнно показали что эта ступень безумства есть ступень прогресса. Мы хотимъ чтобы насъ утѣшали, успокоили, хотя бы обманули. Отъ врача требуемъ мы не научной только исторіи болѣзни, но непремѣннаго указанія врачующихъ средствъ, хотя бы таковыхъ медицина и не имѣла, и утѣшительныхъ видовъ на выздоровленіе. Тѣмъ болѣе отъ историка. Но ужъ это не естествовѣдѣніе, которымъ въ то же время хотимъ мы исключительно обойтись. Дайте намъ естественно-историческую истину. Намъ даютъ ее. Мы неудовлетворены и требуемъ лучше обмана.

Пріятель. Но ты самъ удовлетворенъ ли книгою Тэна?

Авторъ. Со стороны исторической вѣрности картинъ вполнѣ. Но именно потому что это есть строго научное изслѣдованіе, книга не могла сдѣлаться популярною, тѣмъ болѣе что выводы ея идутъ въ разрѣзъ съ господствующими увлеченіями. У насъ книга ужь и совсѣмъ не популярна.

Пріятель. Какое значеніе можетъ имѣть у насъ такой серіозный трактатъ когда у насъ отсутствуютъ самыя элементарныя свѣдѣнія о событіяхъ. Это не мѣшаетъ, — а можетъ-быть именно это и помогаетъ, — испытывать къ нимъ нѣкоторое почтительное благоговѣніе. Прекрасное сочиненіе Зибеля и то не могло появиться въ русскомъ переводѣ не пройдя чрезъ цензуру этого благоговѣнія, выразившагося въ примѣчаніяхъ. Попробовалъ Зибель сказать о продажноста Дантона. Переводчикъ спѣшитъ оговорить автора и указываетъ точно въ отместку на продажность Мирабо, государственнымъ талантамъ котораго Зибель отдаетъ справедливость. Мирабо, какъ извѣстно, особымъ благоговѣніемъ у насъ не пользуется, какъ измѣнившій къ концу дѣлу революціи. Но возвратимся къ нашей затѣѣ. Полагаю мы не будемъ имѣть въ виду дать историческое изслѣдованіе о революціи.

Авторъ. Безъ сомнѣнія. Такой трудъ былъ бы намъ не по силамъ. Но мнѣ кажется будетъ очень не безполезнымъ коснуться нѣкоторыхъ событій и явленій, и именно въ ихъ подробностяхъ, не такъ какъ онѣ переданы тѣмъ или другимъ историкомъ, а какъ представляются въ первыхъ источникахъ. Заглянемъ не столько въ книги о революціи, сколько въ тѣ главные документы, какъ отчеты о собраніяхъ и подобные, на которыхъ основываются наши свѣдѣнія и должны основаться сужденія о событіяхъ эпохи. Страницы документовъ раскрываютъ любопытный міръ. Словомъ, сдѣлаемъ прогулку наблюдателя въ страну революціи, отмѣтимъ что бросается въ глаза и позволимъ себѣ нѣкоторыя размышленія по поводу видимаго. Вотъ вся наша претензія. Страна въ высокой степени заслуживаетъ вниманія. Прогулка наша не можетъ не быть поучительною.

Пріятель. Послѣднія празднества даютъ, мнѣ кажется, отличный поводъ начать нашъ очеркъ праздникомъ федераціи 14 іюля 1790 года. Событіе относится къ первой эпохѣ революціи, которую Тэнъ сравниваетъ съ первою веселою стадіей опьяненія, съ ея усиленнымъ энтузіазмомъ, раздраженною чрезъ мѣру чувствительностью, естественною театральностью, радостью когда нечему радоваться, ощущеніемъ себя милліонеромъ безъ гроша въ карманѣ.

Авторъ. Отличный планъ, и нечего откладывать его исполненіе. Завтра же приступимъ къ дѣлу.

Русскій Вѣстникъ, 1881.

Views: 15